Лгун

Мне 56. И я очень стар. Очень. По меньшей мере — я так чувствую. А коль такое пришло, не самое ли время подумать об уходе...

Беспорядочная орда вопросов, нетерпеливых и истовых, проносится через мой мозг, и среди них вот этот самый — неизбежный: что оставлю я после себя? 
Не вещи имею я в виду — что хлам, гнильё. Духовный след — память волнует меня. Вот здорово бы было (ласкаю я свою гордость) купить кусочек вечности, сложив памятный афоризм, или изобрести остроту, шутку что ли по малости способностей. Эта планета всегда нуждается в ещё одной улыбке. 

Я выпускаю память на свободу, и она тут же принимается перелистывать мою жизнь. Останавливается на пожелтевшей странице совсем у начала тощей рукописи. О, я знаю что там. Никогда не преминет она остановиться на этой странице. Да, там — юность, дверь в незнакомый мир: новые места, события, люди и... и вот эта пара стариков... их судьба. Зачем эта история всё зовёт меня обратно!? Да и не история это вовсе. Так... кусочки чужой жизни... обрывки разговора, подслушанного мной в зябком одиночестве майской ночи в России — стране, где я родился и вырос. 

Словно уголёк память о двух стариках тлеет и тлеет в душе моей: не обжигает — греет. Почему так? Есть ли в том происшествии значительность, которой я не понимаю? Я ведь даже не знаю их имён. Тяжёлое ли это переживание, чужая боль, которую я, наивный глупец, непреднамеренно принял на свои немощные плечи и которая с течением времени стала непосильной. Беспечный подросток, я позволил чужой боли войти к себе в душу, не осознавая скрытой в ней ответственности. 

И сегодня, когда я, после бессчётных ошибок, стал способен осознать высокое благородство тех двух неприметных стариков, благородство — мною тогда не понятое и недооценённое, я хочу разделить эту боль с тобой, мой читатель.

***

Школьный день закончен. Я спешу, лечу домой. Апрельский день, пусть и хмурый, полон с краями звенящей капелью последних сосулек, напрасно он пытается остановить меня. Домой, домой! Меня ждёт потрясающая книга: «Капитан Сорви-голова». 

Через дорогу, через канаву, улица, двор и — вот он, мой дом. Дом — хрущёвский: четыре этажа, три подъезда – у каждого, по сторонам, скамейки. Наша квартира на первом этаже. По необъяснимой причине только на скамейках под нашими окнами всегда люди, но сегодня... сегодня там толпа. Я останавливаюсь, мешкаю. Страх и благоговение собираются комком в горле: на правой скамье, посередине, сидит... Мафусаил1, сам! Он говорит. Жесты его тверды, резки, скупы. Низкий хриплый голос рокочет эхом библейских событий.
Окружающие слушают его с почтительным уважением и, совершенно неправдоподобно, не перебивая. Я незаметно протискиваюсь сквозь толпу, но Мафусаил останавливает меня:
— В каком ты классе? — Ты читаешь книги? — Много? — Хорошо. Книга – это храм. Это место разговора с величайшими умами. А выбор – твой. — Книга проведёт тебя через времена.— Да, учёба это работа. Самая тяжёлая на земле: знание бросает вызов и может глубоко унизить. — Ты не можешь оттолкнуть учебник: «Мне это не нужно». — «Эй ты, существо, — говорит знание. — Твой мозг не способен взлететь на высоту данную только Человеку».

***

Этой ночью я не мог уснуть долго. Мысли, оброненные стариком в мой мозг, были новыми, необычными. Прежде не слыхал я чего-либо подобного.

Мафусаил... Была ли эта встреча лишь совпадением? Я читал много. Словно Гаргантюа, глотал книги без числа и порядка. И вот совсем недавно, да не вчера ли... я встретил имя Мафусаила, деда Ноя, в примечании к чеховскому рассказу. Долгота жизни этого патриарха разворошила рой вопросов, которые сейчас жалили меня желаниями ответов. И вот сегодня — на тебе! Я встречаю Мафусаила лицом к лицу. Так могло ли это быть ошибкой, случаем? Нет, ну конечно же нет. Как тут ошибиться! 

Вот он сидит с прямой спиной, толстый узловатый посох между устало раздвинутых колен. На крюке посоха, одна поверх другой, возлегают властно бугристые руки, на них покоится массивная голова. Под тяжёлыми, низко провисшими бровями неожиданно молодые испытующие глаза посверкивают библейской мудростью в колодезной их глубине. Старик одет в серую грубого сукна рубашку с длинными рукавами и такой же материи брюки. 

Открытые части тела — сомнений нет! — рублены из тёмного мрамора с прожилками мощных вен. Гладкий череп — ни волоса, ни морщинки — блестящ, как гранит, отполированный неутомимыми тысячелетиями. Я могу поклясться, что на этом незаурядном лице я вижу следы божественного резца, который высвободил из мёртвой скалы широкие эти губы, квадратный подбородок, морщинистые провисшие слегка щёки, шишковатый нос и бесформенные уши. Лоб старика крут и высок. Узловатые, как и его посох, пальцы омозолены столетиями трудной непрестанной работы. Да и посох сам! Много веков назад он был веткой кедра, которая одарила щадящей сенью спящего Давида после его победы над Голиафом. 

Если бы тело старика не было тёсано из камня, как же эта кожа могла вынести всё истирающие ветры веков! 

***

Над моей спальней кухня однокомнатной квартиры. Крохотной совсем. Тем не менее, племя гуннов разнокалиберного возраста помещалось раньше там, не жалуясь нисколько. Съёмщиком квартиры — читай, вождём вандалов — значился некий маленький бесцветный алкоголик с длинным носом и длинным же польско-шляхетского происхождения именем, нечто вроде Ржевуский-Чарторыйский. От водки этот алконавт не просыхал, как, впрочем, и остальные взрослые организмы. О величине семьи и родстве их сказать внятно было невозможно: «братья и сестры» появлялись в квартире ненадолго и обновлялись: одни исчезали, забредали другие. Иногда с десяток человек проводили там ночь. Мебельный «гарнитур» обители состоял из кухонного столика, стула и табуретки. И это было всё. Да, на полу валялись матрасы. 

Пьяные буйны часто. Эти же расходились без меры. В короткое время милиция от этой компании устала, перестала отвечать на жалобы соседей, и обозлённый и униженный дом изнемогал от желания избавиться от этих дикарей.

Что ж, жизнь, как известно, не без чудес, и... 
И в один прекрасный день банда исчезла. Испарилась. Насовсем. Куда и почему не знал никто. И дом нервозно стал поджидать, кто же въедет в недоброй доли эту квартиру. И вот— после целого года — в неё въехал Мафусаил с женой.

Были они ортодоксальными евреями. Утром и вечером, накинув на плечи талис2, Мафусаил скоро шагал в единственную в городе синагогу (было недалеко). Время между утренней и вечерней молитвами он проводил на скамейке: читал Тору, газеты, книги, беседовал с проходящими. Жена его, махонькая, худенькая — всегда в платке — хрупкая и изношенная, ходила на службы по пятницам и субботам. Старики дорожили друг другом, хотя — для меня по крайней мере — странно. 

Меж ними не было разлада, но они никогда не ходили рядом (и в синагогу она шла позади него). На то была она — вести хозяйство. Она же ходила за покупками, выстаивала мучительные часы в очередях, тащила домой сумки с картошкой и капустой. Выносить мусор тоже было на ней. Работа по хозяйству — пускай маленькому — была для неё нелегка, но мужа о помощи она не просила, и он не предлагал.

***

Пришёл тёплый сентябрь и прогнал холодное лето. Я начал восьмой класс. 

Леденящим ноябрьским утром во дворе, развешивая на верёвке стираное бельё, женщина упала и разбилась. Через три дня я встретил стариков, возвращающихся из больницы. Она была ещё тоньше и слабее. Тем не менее позже, в этот же день, она готовила и убиралась. Следующим утром – в первый раз – они вышли из подъезда вместе. Она судорожно двумя руками держалась за его локоть, прижималась к боку. Они шли в гастроном. На обратном пути нагруженная кошёлка оттягивала её руку. У крыльца Он оставил жену и сел на скамейку. Кошёлку та понесла наверх сама. Так и повелось, пока не растаял снег, и женщина опять ходила за покупками сама. Она уже не могла нести гружёную сумку, и ей приходилось ходить несколько раз. Мусорное ведро теперь тоже было наполовину незаполненным.

***

9-е Мая. Красивый праздник. Великий день! Снег сошёл уже давно, но воздух всё ещё пах зимним холодом. Я, как и многие другие, приоткрыл окно. Улица была умиротворённой и спокойной. Дальнее эхо веселья в центре города время от времени рябило молчаливую поверхность вечера. По отсвету на тротуаре я видел, что окно надо мной открыто тоже. В 10 часов грохот салюта пробудил томительное ожидание и радостные крики оживили улицу. Люди отмечали День Победы, и военный салют был венцом этого красивого праздника.

— Ох, и напугалась я, — услышал я её голос. — Эта пальба толкнула меня обратно в войну.
Он тяжело вздохнул:
— Я бы выпил. Как ты?
— Да. Почему нет? Я тоже пригублю немножко. (Характерный скрип открывшейся дверки, звяканье пустых бутылок.)
— М-да.. А ты знаешь, здесь только э;та бутылка. Ничего другого. Это мой просмотр (он снова тяжело вздохнул). М-да... Уже поздно. Слишком. Всё закрыто. Послушай (ещё один шумный вздох, неловкая долгая пауза со смиренным хмыканьем и застенчивым покашливанием), может мы это... знаешь, того... откроем...
— Не-ет! (пронзительный вскрик подстреленной птицы.) Нет... как ты можешь... Ты знаешь, что; эта бутылка значит. Мальчики оставили её, они её и откроют. 
— Да, ты права. Да, да, да... Я знаю. (Снова долгое молчание.) Тут знаешь, я всё хотел тебе сказать что-то. Что же это было? Ах, да. В прошлый раз реббе спросил меня про кадеш3 опять.
— Ты уже больше не ждёшь?
— Я жду. Я жду, я жду... Это всё, что я могу сделать. Ждать. Если бы мальчики были живы, мы бы уже слышали о них хотя что-нибудь. Сегодня двадцать один год как эта война закончилась.
— Ничего не закончилось для меня. Ты слышал... тут на днях по радио передавали, две сестры встретились — после 25 лет, представляешь?! Старшая живёт в Америке. Кто знает, наши мальчики может тоже там. И в один Б-гом данный день все пять постучат в нашу дверь... мы откроем эту бутылку... — она стала плакать, стеная и охая (смертельно раненная птица).— Пять мальчиков, пять красавцев-великанов: Миша, Боря, Лёва, Яша, Натанчик. Мы никогда не получали на них похоронку. Все пропали без вести. Ты помнишь, как нам люди завидовали? Это значило надежду.
— Ты права. Это значило... надежду. Ох-хо-хо-хо, ох как я устал. Г-споди, как я устал...
— От чего ты так устал? От ожидания наших детей? Но это единственное ради чего мы живём.
— Я знаю это. И я очень-очень устал. Устал от лжи себе, тебе, устал от всего...
— У тебя нет права говорить так. Ты мужчина. Ты крепкий, сильный мужчина. Ты переживёшь меня. Мы оба это знаем. И это правильно: отец должен встретить сыновей. Вот в один день... ты знаешь... Вы все придёте ко мне на могилу, и я буду это знать. Я это вижу как сейчас. Ох какая это будет радость!

***

На следующей неделе её увезли в больницу с сердечным приступом. Обратно дома она была истлевающей травинкой. Утром Мафусаил вышел с женой в магазин, как это было после её неудачного падения. Возвращение, однако, было некоим образом забавным. Она снова лепилась беспомощно к его правой согнутой в локте руке, а увесистая авоська, как ватный шарик, болталась на указательном пальце его могучей руки. Когда позднее он сам уже выносил мусор, ведро так же висело на кончике его пальца, а Мафусаил выглядел сконфуженным.

***

Жизнь сочилась из маленькой женщины и быстрее, чем они того ожидали. Скоро у неё уж не стало сил выходить во двор. По словам Мафусаила, она всё ещё распоряжалась по хозяйству.

***

Ура! Вот оно ещё одно свободное лето — никаких домашних заданий. 

Тишина. Часы переходят в другой день, не позаботившись уложить меня спать. Меня – книгочея и книгоголика — не оторвать от штормовых приключений капитана Блада. Но мир вне книги спокоен и от меня далёк, пока неожиданные слова не забредают в открытое окно и выталкивают меня с пиратского корабля в мою комнату.

— Выслушай меня, пожалуйста. Я прошу тебя, дай мне сказать, — Мафусаил дышит трудно. Тишина такая, что я слышу, как скрипит табурет, на котором он сидит. — Я хочу сказать тебе что-то очень важное. И не перебивай меня. И не давай мне ответ сразу. Возьми немного времени подумать. — Он снова замолкает. Молчит долго, и она не произносит ни звука. Тишина всё гуще и тяжелее. Мафусаил отдувается снова и робко говорит: — Разреши мне умереть. Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Очень.
— Как можешь ты просить об этом меня? Ты – мужчина, глава семьи. Какой стыд. Как можешь ты об этом просить! Я отдала тебе всю мою жизнь. Никогда не жаловалась. Посмотри на меня. К тем пяти страшным потерям, которые я несу уже двадцать лет на своих «громадных» плечах, ты хочешь добавить ещё одну?! Как будто мне ещё мало? За что?
— Я тоже никогда не жалел о тебе. Я любил тебя всей моей жизнью и всегда хвалил Б-га за тебя. Я работал трудно, очень трудно, чтобы сделать жизнь твою... нашу полегче. Пять сыновей, пять мальчиков – это было непросто. Еда, одежда, то да сё, другое-третье... Я не хотел, чтобы ты работала, и ты не работала. Но я выдохся. Я заслужил покой.
— А что обо мне. Ты подумал? Как я могу жить без тебя! Ты об этом подумал?
— Да, я обдумал это. Фаина позаботится о тебе. Она будет приходить три раза в неделю. Ты перепишешь квартиру на неё, чтобы после... ну после чтобы...
— О, так он подумал. Да. Послушайте, люди добрые, он обо всём подумал. А я — нет. Я женщина. Я боюсь. Мне страшно от этой жизни. Я не знаю как жить без тебя. Я боюсь, а дети вот придут и спросят: а где папа? Что ты хочешь, чтобы я им сказала? Что я разрешила тебе не ждать? О боже мой, боже мой... Я же даже не способна прийти к тебе на кладбище. Нет, нет... Нет, ты не можешь положить эту ношу на мою душу. Нет, нет... Это моё право, я прошу милостыню от тебя и ты должен дать мне её. Не становись на моём пути, умоляю тебя. Это нечестно, я знаю; но ты должен отжалеть эту долю мне.
— Что ж. Пусть будет так. Всё сказано, что должно быть сказано. Пусть будет так, как ты этого хочешь. Я даю тебе моё слово.

***

Разговор этот не имел для меня смысла. Слишком молод был я, чтобы принимать смерть как неизбежное. Но и без того этот непонятный спор протащил моё воображение через череду ночных кошмаров. И прошло несколько недель прежде, чем впечатление это стало тускнеть.

***

Я всё вожу тебя, читатель, по временам года, но так это было. 

Эта последняя осень пришла окутана холодными облаками, которые сыпали моросью день и ночь, день и ночь. Скамейки у подъезда опустели, на них поселились мокрые золотые листья. Я не видел стариков давно. В конце октября утром, когда я уходил в школу, пронзительный крик слетел сверху. Я побежал наверх. Дверь в квартиру Мафусаила была приотворена, на площадке уже собрались соседи.

— Посмотрите, люди миленькие. Он умер. Он умер без моего разрешения. — Она обернулась к мужу, лежащему на кровати, — Как ты мог? — Она потрясла его за плечи. — Вставай. Ты же обманщик. Как ты мог сделать это мне. Ты же обещал. Ты помнишь? Люди милые, поверьте мне, он обещал мне не умирать. Он дал мне слово. Обманщик. Ты слышишь меня... Ох, ты мой дорогой бессовестный обманщик... родной мой, — она склонилась над мужем, целуя и лаская его лицо. — Вставай, моя жизнь, ну вставай же. Ты слышишь меня? Я прошу тебя, проснись. Ты же знаешь, это моё право умереть первой, моя очередь. Ты должен подождать ещё. О Г-споди, почему Ты взял его? Почему Ты не дал этого сострадания мне?!

Её пронзительные слова колотились в моём больно пульсирующем сердце. Слова эти были из неизвестного, отчуждённого мира, куда мне ещё только предстояло войти, чтобы стать в состоянии понять меру этой отчаянной беспомощности.

***
Для других её упрёк имел иной смысл; и на чей-то звонок приехала бригада из сумасшедшего дома. Никто не пытался слушать объяснения мальчишки, и несчастную — пыли частицу — вымели вон. 

Неделями позже её, уже лежачую, привезли домой на носилках. Фаина приходила, заходили соседи — приносили еду. Смотрели на ужасные синяки на опухших, измочаленных руках. Никто не спрашивал, но она объясняла:

— Они не пускали меня к нему. Злые недобрые люди, они не пускали меня к нему. Люди добренькие, отвезите меня к нему. Дайте поцеловать его могилу. Почему вы все такие злые? Что я вам сделала плохое...

Посетители кивали неопределённо, прятали глаза и уходили. Фаина сказала, что друзья хотят помочь, но негде взять такую машину, людей, чтобы отнести до могилы.

Женщина закрыла глаза, слёзы покатились махонькие и дрожащие. 

С этой минуты она перестала принимать еду и лекарства. Отзывалась только на звук открываемой двери, и всё бросала ожидающий взгляд на входящих. Таких становилось меньше. Женщина поняла и ждать перестала.
Вслед за надеждой умерли желания — пересохли слёзы — улетело дыхание. Осталась на земле её тело, а Г-сподь принял душу...

***
На этом история кончилась... но не для меня. Я всё думаю, непрестанно и неотвязно думаю о последнем безмолвном лебедином вскрике её: не разделяйте нас. 
Бедная, бедная, бедная моя...
Г-споди, имей милость к любящим душам.

*****
——————————————————
1Мафусаил – библейский патриарх, дед Ноя, о котором сказано, что он жил 969 лет.
2Талис, талит – молитвенная шаль у евреев.
3Кадиш — поминальная молитва