Илья

              Адаму Щербовскому в знак общей веры
              в победу искусства над распоясавшимся
              кошмаром людской серости

Вихрь унёс его в огненной колеснице.
В нём летел весёлый и сам огнистый.
Плащ свой на землю бросил с вершин полёта.
Так уж с миром прощаться пришла охота.

И с тех пор никто его на земле не видел.

Вселенная заменила ему могилу.
Едва успел в ней скрыться сей избранник Божий,
приручить разгул чтоб, дикость бездорожий.
А лицо облака хлестали со всей силы,
а колесницу вечность трясла и носила.
Он же глядел только в даль седую
и подскакивал лихо и в ус не дуя.
Визжала бесконечность с надрывом и злостью,
как-будто подавилась звездой или костью.

Подмигнул он Венере, игравшей в надмирность,
Венере, что птицей сгущалась и мнилась,
и перья, как листья под ветром, шумели,
лишь малым отличием птица летела.
Туманов дожизненных плыли миазмы,
оседали пятном мутно-синим и грязным,
и сумрак вживлений сгущался, не таял,
роился вороньей поднявшейся стаей.
Пророк протёр глаза и наддал в колеснице,
навсегда превращаясь в бездомную птицу.
Сатурн, словно выдох, таился во мраке
и летел прежде мысли в блестящей рубахе.
А за ним и Юпитер, ком радужной грязи.
А Нептун завирухой всю полночь излазил.
Колесница неслась сквозь огни и пожары,
солнц двойных и тройных увернувшись от жара,
застревая в трясине недовоплощений,
где с ничто пополам каждый вид ощущений.

Сны встречались, что сами себе и приснились,
и о вечности бок тёрлись, стукались, мглились,
вылуплялись из взора отравленной хаты,
отворившей все окна для смерти завзятой.
А ничьё и никем не бывавшее тело
о пороги её лбом чугунным гудело,
сверху донизу чтобы одеть древней пылью
счастье алчное всякой кочующей были.

Попадались и кошмары-самоубийцы,
мигавшие злобой из глаз несчастливцы.
Небытия лишаи и другая зараза
на них оседали подобием сглаза.
Сумерки тянули белых рук приманку
в пустоту, где жизни разве что изнанка.
Лишь света полоска, изодранная в клочья,
о хлебе духовном умоляла ночью.

Но пророк, тоску и грусть вокруг разгребая,
не глядел как горько нежить плачет погибая.
Упоённый темнот пролетавших дыханьем,
он опёрся о край колесницы молчанья.
Бесконечность он гнал, окрылялся погоней,
а звёзды летели, как пыль, из ладоней.
А миры сноровисто в безумьи вращались.
А жизни желание жить не кончалось.
А земной суеты, как колёс, обороты
продолжались за гроб. Но вселенной просчёты
разбивались о память, шуршали страницей,
словно сон, что не хочет, а всё-таки снится.

В прицепившемся облаке ангела тело
со смерти бельмом в синем оке летело.
Поражали размеры летевшего трупа
и крошечность смерти, застрявшей в нём тупо.
С каждым взмахом крыл плакал он горше
и чем выше взлетал, мертвел круче и больше.

Тут понял Илья, что добрался до Бога.
Тот из тучи светился пятном понемногу.
Глаз хватал смутный контур, пятно расплывалось.
Оставалось гадать. Бога речь начиналась.
Говорил: - Лишь тебе тайну я открываю.
В мире, мной сотворённом, я чахну и таю.
Я когда-то Ничто в его юные годы
умудрился сквозь мрак протащить к этим сводам.
Если б сны я другие привлёк… Кто рассудит?
Может вышло бы лучше, чем есть или будет?

- Мне снилось это, - пророк ответил и снова
- снилось – повторил, как бы вдумавшись в слово.
А Бог продолжал: - Жизнью жизнь я умножил
на звёздах, в озёрах, в горах толстокожих,
в звериных детёнышах, снах подсознанья,
в глазах и в слезах и в глубинах молчанья.
Даже в падали клочьях, в туманах без сути
ещё что-то вздыхает и ёрзает мутью.
Что ещё мог поделать? Пути нет иного.
А и был бы, нет сил повторить это снова. -

Голос эхом пронёсся и смолк, удаляясь.
Илья слушал голос, всё выше взвиваясь.
Он не затормозил, только молвил: О, Боже,
дай из тучи себя, может ты мне поможешь,
прежде чем растворишься в разлившемся горе.
Где твой берег не знаю, а где наше море?
Только знаю, что птица из твоей я стаи.
Мне в твоё бы грядущее. Видишь, взлетаю.

Заискрилось из тучи пятно. Мрак бездонный
лишь на миг шелохнулся, усталый и сонный.
Но пришла тишина и забылось всё снова.
Только время по звёздам влачилось сурово.
Бог ответил: - Сдержать тебя в мире хотел бы.
Зри, весны прорастают из космоса стебли. -

Илья свесился вниз над бездонностью мира
и ладони развёл, как два листика сирых,
и затих, словно дерево корнем из мрака,
растущее в вечность без боли и страха.
Ощутил он губами прозрачный звёзд холод
и к Богу воззвал словом тяжким как молот:
- Да, могло быть иначе! Скажу я не даром.
Речи тьме безразличны. Дай стынущим паром
мне подняться в иные, незримые дали,
где ни ты, Святый Боже, ни я не бывали.
Я хочу их один на один отутюжить.
Вот тогда я увижу сумею ли сдюжить.
Я никем не изведанной жажду свободы.
Отпусти в даль безбожья, безбрежные воды.
Отодвинь всё, что было! Дай скорости лёту!
Пусть с тобой, без тебя, но чтоб без повороту. -

Пятно света погасло. Луч затмился горний.
Ветер небо морщинил, как гладь вод озёрных.
Илья нёсся вслепую, но своею волей,
Богом позабытый в доле и недоле.
Всё выше поднимался в сумрак наднебесный,
где нет творений Божьих, и Богу неизвестный.

Окончилась вселенная… Словно звёзд утратой,
пронзила мысль, что мира миру маловато.
Понял он наконец – все желания тленны.

И с тех пор не являлся Илья во вселенной.

Колесницу тряхнуло. Искры, как очи волчьи,
блёстками лака плясали во мраке ночи.
Исполнилось! Илье вдруг открылось ясно,
что исполнилось то, к чему он стремился страстно.
Немота и тишь его навек поглотили.
Знал, что Бог теперь дальше, чем от костей в могиле.
Дрожь страха его сотрясла и ещё раз
прошлась по всем жилам и подняла каждый волос.
Прислушался к сердцу, способно ли биться во мраке.
Рукою взмахнул, но окончилось время всех взмахов.
Протёр он глаза, но окончилось время гляденья.
Лазурь почернела и взгляд ускорял её тленье.
Путей никаких и путём значит он не ошибся.
Из колесницы угасшей в безмирье Илья наклонился,
чтоб ясновиденьем чутким последнего вздоха
явь иную узреть, чем та явь, где всем плохо.