Два Матвея

                Дорогому другу, Франтишеку Фишеру,
                с взволнованным интересом к весёлым и
                грустным чудесам его цыганской жизни
                и искренним восхищением перед его          
                всегда молодыми увлечениями и
                метафизическими идеями.
            

Мели, Емеля! – На холме зелёном, бока грея,
два друга сидели в полдень - два Матвея.
Обратился один друг Матвей к другому:
«Вокруг всё весенней и тянет из дому.
Себе пару отыщет и всякая малость.
А мы что ж? Лишь вечность нам пара на старость?
Стыд, ей-богу, ведь солнце нас только ласкает,
золотится намёком и лаской пугает.
Сорваться бы к девке, как гусь над забором
взлетает вдруг с криком, не чуя позора!..
Очи синие рядом, тогда не обидно.
Очи эти смешливы, а девка бесстыдна.
Дураком надо быть, чтоб с дороги в канаву,
вместо девки под боком - червям на расправу.
Хватит смерти с меня, ей бы по миру шастать.
Не хочу я - и точка! Жить буду – и баста!» –

В ответ его друг речь заводит неспешно:
«Погоди, от весны одурел ты кромешно.
Голова моя варит быстрей на закате.
А рассветная мысль тяжелей, но завзятей.
Что знаю, то знаю! Средь чащи дремучей
Чмо хоронится в заклятьях летучих.
На страже у зелья стоит колдовского.
А в зелье бессмертье, нет зелья иного.
И чёрта не пустит, нюхливо, зараза.
А кулак, словно сглаз от могильного глаза!..»

Но Матвей отвечает ему, не смущаясь:
«Я на славу и сам кулаками играюсь.
Нам двоим да не взять, кто б там ни был на страже!
Я – слева, ты – справа, вот зелье и наше.» -

И пошли. – Шли вкривь, вкось и зигзагом и прямо,
и свирепо глядели вперёд и упрямо,
как веку пристало, избывшему память.
Мужик есть мужик, что пред Богом лукавить.
По оврагам, болотам прошли, как герои,
Чмо заочно словами последними кроя.

Солнце светило сквозь ветви и листья,
на сучках повисало, искрилось огнисто
и срывалось на землю, ярилось, густело,
чтоб исчезнуть в траве, умереть золотея.

Снегирь в кроне дуба возвысил так песню,
что чудился шум в ней деревьев отвесный.
В яр, как в мешок, зелень плотно набита.
А вчерашнего ливня вода сном повита.
Серебром оскудела в глубинах потока
и муть в ней назло серебру волоока.

Издали Чмо засекло двух Матвеев.
Ждёт, нелюдское, щетинится, злеет.
Идут, подошли. Чмо из солнца к ним бесом,
рот кривится: «Далёко ль собрались вы лесом?»
«Да нет, но уж если сказать нас неволишь,
испить бы нам зелья, что в чаще хоронишь.
Знаем тайну твою, чёрт древесный. К ответу!
Вылезай из-под чар, трус.»
                А Чмо им на это:
«Прочь скоты толстомордые. Понял мгновенно,
вам сказку бы в ясли, как буйволу сена.
Что бессмертие вам, что какой-нибудь овощ.
Прочь, псы человечьи, вам тайна не в помощь!»

Тут Матвей за плечо взял другого Матвея:
«Ты говори, ты речистей и злее.»
Хмурясь, искал слов, пригодных для речи:
«Ну, сучье отродье, сбежишь недалече!
Что беньки таращишь, ослепшие в чаще?
Макака загробная в будке собачьей!
Брось в листве хорониться доносом в конверте!
Дай зелье, иуда, дай миром бессмертье!»

Сжал кулак с булаву по размеру и форме.
А Матвея второго кулак в той же норме.
Чмо вырвало бук с тенью, в кроне застрявшей,
и смазало по лбу друзей загулявших.
Захрустело во лбах, но слегка и не очень.
Знать во лбах тех поболее буковой мочи.
Навели Чму Матвеи порядочный шорох.
Сначала второй, следом первый не промах.
Чмо разинуло пасть, как положено змею.
Языка в ней змеиного лента синела.

Матвей с отвращением плюнул, увидев,
и по челюсти Чмо очень точно обидел.
Взвилось Чмо в бесконечность, пав духом позорно.
Матвеев двух натиск был вещью не вздорной.
Кулаков то четыре, а чей не заметишь,
как удар стенобитный, замешкавшись, встретишь.
А напор два Матвея такой учинили,
что испуганный лес из границ потеснили.
Чмо взвивалось до неба, но видно напрасно.
Чуть к земле, там кулак от Матвея ужасный.
Для кошмара двойного где взять оборону?
Здесь один, там другой, не избегнешь урона.
Тот по шее, а этот по лысине хватит.
Эдак всяк очумеет, притухнет и спятит.
Бытия ком багровый из Чмо в яр скатился.
Словно крот посерел змей, исчах, умалился.
И когда помутилась в глазах его чаща,
стал Матвеев он путать всё чаще и чаще.
Колдовское тогда он сказал себе слово,
чтобы тело к ничто приспособилось снова.
Не понять – то ли умер, вполз то ли змеёю
в небытие, что норой под землёю.
Довольно того, что исчез, испарился,
морок лесной, как и нет, как приснился.
Только запах остался тошнотный, могильный,
и в лесу что-то вспыхнуло бледно, бессильно.

Матвей обернулся к Матвею: «Сдох морок.
Мы ищем бессмертье, а срок наш недолог.
Поищем ка зелье, на смерть в нём управа.»
Искать стали слева, увидели справа.
Цвет ускользающий в нём как приманка.
Узнали его по заклятью с изнанки.
Но напрасно пытались куснуть или выпить.
Губами разбитыми горе лишь мыкать.
Кой-какую силёнку за жизнь Чмо скопило
и каждая жилка болела и ныла.

Матвей тут второй молвил слово со вздохом:
«Кости будто не кости, а щепы и крохи.
В том, что змей с нами сделал позору немного.
Душе каяться время, а телу в дорогу.
Месяц люб в мгле чердачной, а солнце из тени.
Но милее всего растянуться на сене.
Отлежимся по тиху, помолимся Богу,
и глядишь, сил чуток нам вернёт понемногу.
Души наши как скрипки на Бога настроим.
Да и зелье тогда может лучше усвоим.»

И так рассуждая, шли к дому дорогой
и встретили вдруг невзначай Плачебога.
А зрачки у него отуманены далью,
в них задумчивость грусти смешалась с печалью.
Матвея Матвей подтолкнул, в ухо шепчет:
«Ты речистей, ты первый держи к Богу речи.»
Матвей говорит: «Плачебоже, что плачешь?
Обо всём я сказал бы, но много ль то значит?
Прекрасно знакомство, никто не мешает.
В лесу повстречались, пусть лес и решает.
И это во-первых, а дальше сказал бы –
дерзай человек, в даль шагнувший, но слабый.
Пищи Богу достанет (сказал бы я в-третьих),
Матвеи пока проживают на свете.
Из-за пазухи вынул, ничуть не печалясь,
зелье и Плачебогу вручил, улыбаясь.

Возьми вот на небо, как верное средство.
От нас, от Матвеев имеешь наследство.
Знаю, страдаешь, я тоже – бывает.
Вдруг часом бессмертие в небе истает.
Хотя и напрасная это тревога,
две вечности лучше одной даже Богу.
Хватит, Боже, тебе и глотка небольшого,
чтоб дожить без помех до бессмертья второго.
Кто зелья достоин, пусть им освежится.
Бессмертие Богу, нам Богу молиться.
Добавь этот дар к списку Божьих посевов
и вспомни иной раз про нас, про Матвеев.

Взял дар Плачебог с этой Божьей усмешкой,
что лес зеленеть заставляет поспешно,
и сказал: «Дар вручили вы не пустяковый.
Он бессмертья продление вечностью новой.
Чем же вас наградить? Может, славой небесной,
за этот успех во вселенной окрестной?
Только нищ я и сам, ничего на примете
и в недоле земной и на том, скажем, свете.
Надо слепо в мой плач всей душою поверить,
чтобы жить здесь со мной или смерть мною мерить.
Буду ждать на краю бесконечного плача.
Собирайтесь скорей. Встречу там, где назначил.»

И нырнул в сны во снах, чтоб с тем зельем в ладони
исчезать то в одном, то в другом небосклоне.

Окликнул Матвея Матвей: «С Богом речи
дали немало из ран моих течи.»
На ногах закачался и рухнул нелепо
боком в траву, как пустая карета.
А другой всё тянулся, кривился и охал
и рядом в траву опустился со вздохом.
Первый сказал: «Что лицом серебришься,
словно месяцем рот утереть не боишься?»
А второй говорит: «В сон ничто скоро кликнет.
Что болит – понимаю, не знаю – что стихнет.
Без зелья невмочь. Пусть им Бог подкрепится.
Может, этим поможет с землёю проститься.»
«Матвей», - тут Матвей обратился к Матвею. -
«Мне в боли моей, как в Христовой купели.
Хочу лишь последнего к небу усилья,
чтоб тела негодного тяжесть осилить.
Хорошо бы без стону сложить эту ношу.
Отвернись, чтоб не видел кем стану как сброшу.»

Попытался Матвей отвернуться от друга,
но его помрачила последняя туга.
А смерть приближалась сон вечный набросить
и не знала кого из них первого скосит.
Свет померк, злая дрожь, сил последних растрата.
И мира не стало, но длились куда-то.
«Ночь густеет!» – один, а другой – «Всё светлее!»
В миг единый так умерли оба Матвея.