Асока

Король Асока, на пригорка склоне чернея,
смотрел на врага, полегшего южнее,
и в седло, разжалобившись, вжался теснее.

И сказал: «Отныне врагов пусть совсем не будет,
пусть высохнут слёзы, все распри забудут.
И в том присягну, Бог да не обессудит.»

И на меч опершись с непомерной всей силой,
полюбил вражьи раны в забвеньи могилы
и лица умерших всех мысль воскресила.

И по знаку его, в результате решенья,
приюты возникли, страны украшенье,
для людей и зверей и любого растенья.

В лесу безвременья однажды случилось,
Асоке вдруг верба одна полюбилась,
что без шороха листьев к смерти клонилась.

От жары очумевши, от голода, жажды,
шла, едва зеленея, в пчёл рое однажды,
в ржавом, рваном уборе, несчастная дважды.

Король понял сердцем, души повеленьем
молчанье её, недоступное зренью,
что поймёшь или нет, если да, то мгновенно.

Все сучки осмотрел и потрогал докучно,
видел ржавчиной боли оделась как скучно,
и в приют он понёс её собственноручно.

Закуток он там выбрал ей солнечный, пёстрый,
там же раны укутал ей облаком росным,
там на лютне играл он ей ладно и просто.

Но вскоре пришла пора празднеств и плясок
и голова короля закружилась от красок
и забыл он о вербе, невольнице сказок.

И так танцевал он от залы до залы,
но блекли цвета, осыпались кораллы,
словно вербного духа ему не хватало.

И вот отворил страж ворота в ограде,
ибо верба пришла, словно тени отрада,
в королевском отныне шуметь чтобы саде.

Из дворца к ней Асока бежал на свиданье
и руки и взгляд к ней тянул для касанья
и видел, что выросла не для молчанья.

И движеньем руки указал он прибывшей
где зеленеть ей, все беды забывшей,
и сделала так, как сказал ей, ожившей.

И в зеркале озера вся отражалась
до самого дна, словно в небе купалась,
и король прошептал: «Пусть бы тут и осталась.»

А лунною ночью овраги белеют,
всё спит сном укрыто, всё сонно немеет.
Ушла верба в ночь, отражения с нею.

По мраморным лестницам шатко бежала
в глубь дворца и всё выше, за залою зала,
непривычна к движенью, шаталась, дрожала.

В королевскую спальню попасть домогалась
и внесла то, что с нею никак не вязалось,
а с волненьем своим ни на грош не справлялась.

Так долго-недолго над спящим Асокой
шумела, как-будто в сон вникла глубокий
и зелёным в него изливалась потоком.

Проснулся король, понял, думая думу -
она его любит - по шуму - по шуму,
испугался любви, осознав её сумму.

И грустно сказал: «Видишь, любишь напрасно.
На солнце гляди, это ясно ведь, ясно!
Как ответить могу, твоим чувствам согласно?

Хочешь ли королевства всего половину
иль поставлю царицей цветов в луговину?»
И замолк, утопая в словах как в трясине.

А она прошептала в одно из мгновений:
«Я хочу, чтоб, усталый, присел в моей тени
и ветку мою положил на колени.

Хочу, чтобы верил ты мне, как невесте,
и знал – без любви мне в саду твоём тесно.
Это – всё! – И в гробу чтоб своём дал мне место.»

И ответил король вербе: «Полюшко-поле
и сад и луга – наша общая доля.
Да будет по-твоему! Вот моя воля.

Счастлив я душу в твою зелень выслать,
словно любовью путь-дорогу выстлать.
Это и есть любовь ведь, если поразмыслить.»

Умолк король и каждый забылся в мыслях дальних,
пока она не двинулась из королевской спальни,
крону пригибая робко в мрак хрустальный.

Слышал он как радостно мчалась по ступеням
и как погрузилась в тишину мгновенно
и как потом шумела в садах самозабвенно.