Джананда

Шёл Джананда тем лесом, где во сне бываешь,
как ходят во сне, когда явь забываешь.
Нереальные змеи лучились огнисто,
громоздился слон в чаще, темнея лбом в листьях.
Обезьяны жарой опаляли взор дикий
и хвостами хлестали цветочные лики.
Леопард, весь в мехах, на хребет завалился
и гляделками гнусными в заросли впился.
Муравьи, словно крови потоки, бежали,
испаренья земли фимиамом дрожали.

Вечность еле дышала. Жара каменела.
Тот свет и этот сном тем же немели.
Травы не шевелились, не в силах напиться.
Не шумели деревья и не пели птицы.
Одна тишь от неба, другая от леса.
Себя тишь не слышит и время без веса.

Джананда в полудрёме на поляну выбрел
и девушку увидел... и снова увидел.
В траве тело длила, сон в дрожи отлитый.
Павлин ворковал с ней, а в нём Индра скрытый.
Забросил правремени небыли-были,
чтобы перья цветастые взор ей застили.
В птице прятался наспех и как бы неточно,
в этой форме павлиньей, как в мысли порочной.
Щекотал пухом шею, шептал ей на ухо,
аж в ответ зашептала дивчина-шептуха.

И от солнцем залитой души рассмеялась
и пальцами уши заткнуть попыталась.
Друг на друга дышали павлин и дивчина,
но Джананда не слышал в чём смеха причина.
Его ревность снедала и в голову била,
ибо девушку эту уже полюбил он.
Ей клювом влезть в волосы птах исхитрился,
но стрелы наконечник в лоб птице вонзился.

Бог всполошился, в павлине том сущий,
и отпрянул тотчас в изумрудные кущи.
И снова стрелу ревность в птицу послала.
Но не птица, а девушка наземь упала.

И отшвырнул Индра оперенье птичье,
что в лесу ворковало, и себя обезличил.
И воскликнул: «Кто сможет понять человека?
Для тебя воплотил я красавицу века.
Кто целит в меня, тот её убивает.
На бедре её видишь как рана пылает?»
А рана её на цветок походила,
и стеблем ему синь над лесом служила.

«Спали на цветах этой девы останки.
На цветы мы сошли с безвременья изнанки.
Кто шептал ей желанья твои лишь сугубо?
Кто ей выснежил кожу и выпухлил губы?
Вбожествлённый в павлина безумием духа,
кто имя твоё повторял ей на ухо?
Кто грусть ей внушил за любовной завесой?
Был бы с ней, не успев и добраться до леса.
Но теперь ты в гробу согрешишь, не иначе,
из презрения к птице пук перьев заначишь.
Бога в птице решил победить, карлик злобный.
Птицы нет, Бог пребудет, тебе – мрак загробный.»

На смерть и на жизнь глянул Индра, прощаясь,
лишь след в небе синем остался, вращаясь.
Ни Индры, ни птицы, а тишь каменеет.
Кто видел, тот знает – быть зримой умеет.
На останки девичьи Джананда тут глянул,
подумав: «Куда миг ушедший отпрянул?
Ведь вот они губы и руки, вот тело,
которое жить и любить жизнь умело.
Надо ж было попасться на удочку страсти
и тревоги и спешки поддаться напасти?
Надо ж было стрелы и павлина и Бога,
чтоб упёрлась во тьму и безмирье дорога?

Бог бы не всполошился, а птах бы не минул,
Бога только убил бы! Бог только бы сгинул!
Ну а так-то лишь небо по небу скользнуло,
за себя ли, за Бога ли смертью уснула?
Бытие к бытию протянулось строкою,
смерть стала ошибкой, ошибка судьбою!»

И не знал, задыхаясь в вины своей смоге,
в чём различье дивчины, павлина и Бога?
И кто девичью грудь превратил в комья глины?
Он? Павлин не без Бога? Бог не без павлина?
И не знал – чей тут умысел в ком созревает?
Кто тут любит - кто гибнет – и кто убивает?