Индиана

На вершину утра вскарабкался слабый луч
и снова упал в рассветную мглу
под одеяло клубящихся туч.
Я уснула в своём углу.

Бизонов стада больше не снились мне.
Мой мальчик, я видела сон другой –
как утроба моя расселась в огне
и поднялась дугой.

В настежь распахнутую прерий дверь
летел твой первый отчаянный крик.
Твой отец за собой закрыл эту дверь
в ближайший миг.

Кости его в той земле, где мечты о золоте след.
Мы прощались со всем что видели по пути.
Бог щедр в Колорадо, но искрящийся бред
не дал покой обрести.

Сон по имени Эльдорадо – вот столица его,
проступавшая зыбко в мареве золотом,
не имея законов, сама законом всего,
дырой в кармане пустом.

Слишком поздно или слишком рано –
мы оставили там всё что имели.
Вот что сулила надежда-рана.
Нас слёзы грели.

Назад долгий путь. Однажды сидя
в тени фургончика своего,
заметила как, дороги не видя,
бредёт бездомная скво.

Полукровка, возможно. На спине костлявой
ребёнка тащила, наездника без седла.
Глаза голубые – вот редкость, право.
В них боль жила.

Как две звезды, как два луча прошлись
по всем молчащим мужчинам вокруг
и, дойдя до меня, синевой зажглись
и любовью вдруг.

Я подняла тебя и показала ей.
Я знала, что слова не нужны, не к месту.
Она кивнула, свет глаз-огней
стал доброй вестью.

Твоего отца, Джима, я вспоминаю тепло.
Да, Ларри, ты к морю едешь, но помни –
ты был первым, до Нэда, фермы, всего,
первенцем – помни.

Что от Джима осталось? Всего-ничего.
Из Эрроухеда поступь наших судеб.
У тебя глаза точно как у него –
Кентуккский хлеб.

Я стара, каменею, но всё жива.
О, возьми меня в глуби твоих очей,
в отблеск лет, потускневших как в сушь трава,
где мы – ручей.

Поведи по дороге к реке вдали –
стук подков я услышу, найду фургон.
Напиши мне из Рио, как посулил,
мой ветрогон.

Возвратись в Индиану – не поздно чтоб.
(Иль бродягой останешься до конца?)
До свиданья, я жду и целую в лоб
тебя, Ларри, странника и сорванца.