Мы все учились понемногу...

Рецензия на «Первого апреля ушел из жизни Евгений Евтушенко» (Сан-Торас)
______Спасибо Вам сердечно за то, что настоящими стихами
 почтили память настоящего поэта (а с ним - целой эпохи - не важно,
что коротка она оказалась в абсолютном измерении...).
От множества прочих ... стихов, так сказать, ему,
наверное, в гробу неспокойно (было бы, но, думаю, - не до них ему...)
Татьяна Брэйв   04.04.2017 21:05 
 
*
Мощные строчки у Вас, Татьяна:

Не святым, нам порой нелегко удержаться на грани
Удушающей пошлости, громко вещающей лжи,
Чтоб на правую сторону встать в нескончаемой брани,
Защищая до смертного хрипа свои рубежи.

Прочел у Вас в дневнике, отчаянье от пустозвонства
и желание наложить цензуру на графомань - не реально, но заманчиво:))
Сан-Торас   04.04.2017 21:17   

*

______ Объективно - нам с Вами проще - мы своего читателя найдем -
слава интернету!
Друг друга найдем - и то славно! Уже жить светлее...
Татьяна Брэйв   04.04.2017 21:26 

*

_____ Дык, всякий бред найдет своего почитателя, Танечка.
Найти друг другу - сложнее:)))
А хорошей поэзы, действительно, кот наплакал.
Вообще, массовый выбрас умственных рефлексий
в интернет-сеть, расшатывает веру в человечество.
Беспомощно-мыслящих, оказывается гораздо больше,
чем допускало, даже вяло-текущее воображение,
реальность бьет нахальным фактом любые фантазии.
Сан-Торас   04.04.2017 21:36

*

А это - http://www.stihi.ru/2017/03/19/9020
Изумительно! Тонко, остро, достоверно...
и Бог мой, какой язык...какой язык!!!
Вот ведь не напрасно нас учили все же!...
Татьяна Брэйв   04.04.2017 21:38   


*

Учили, мжт, и не напрасно, Танечка, но... все же, чаще всего, мне удавалось любить предметы, кагбэ вопреки...
Допустим, мне удалось полюбить историю, вопреки нашему историку Исааку Львовичу,
по кличке Харкалка, с его натуральным наплевательством на ВСЕ события до н.э. и после.
Исаак Львович, в прямом смысле заплевывал каждую эру во время невнятного пояснения ее сути. Этот, коротенький лысый «Геродот» с полипозным  клювом, влеплял в доску такую смачную точку, что мел отлетал фонтаном белых брызг во все стороны.
Свои письмена Исаак Львович неизменно заканчивал характерным харком:
уточнив римскими цифрами новую эру, он с размаху влеплял в нее точку салюта,
 затем застывал, шумно вытягивая воздух из класса и наполнившись им,
 конвульсивно извергал из своих прокуренных недр коричневую мокроту прямо
 в сложенные лодочкой измелованные ладони.
Рассмотрев это содержимое, Исаак Львович яростно растирал его и умыв,
 таким образом руки, открывал журнал, приступая к допросу:
- Тэк-с, мурлыкал в ус, удовлетворенный самоочищением историк - кто отличится?
Гораздо хуже дело обстояло с литературой.
 Наш словесник - Арнольд Палыч Аптекарь, обожал волокиту, измываясь над нами ненамеренно, а просто потому, что он сложно существовал сам по себе.
Арнольд Палыч обычно занимал собой чужое  пространство с манерой наскочить и брюзгнуть слюной. Вся его личность состояла из гремучего сплава вздорных эмоций:
 Он содержал  много лишнего веса,  бурого носа и мало губ.
Зато, когда он улыбался - два дверных глазка под близорукими линзами роговых очков,  неожиданно съезжались к переносице, делая  лицо Аптекаря лукавым и даже милым.
Он зачесывал свою лысину одинокой каурой прядью,  исправно укладывая ее аккурат от мохнатого уха через розовый череп на правый бочок.
 Весь процесс осуществлялся стихийно, спохватившись посреди урока, он выдергивал
из нагрудного кармана синюю расчесочку и, зацепив непокорную прядь,
 восстанавливал зыбкое сооружение на место, а закончив укладку, стремительно подносил расческу к губам и сдунув мощными ветрами мерзкую перхоть, на время успокаивался. Однако, строптивый локон постоянно соскальзывал и действие повторялось. В конце дня, бесполезно занятый своей неблагодарной красотой, Аптекарь бродил растрепанный как панк - с длинной жиденькой пряжкой с одного края и бесстыжей лысиной с другого.
Безграмотное письмо его будоражило, грамматические ошибки разъяряли, как личное оскорбление, он суетливо хватал тетради, обнюхивал их и тут же бросал, утратив интерес. С отвращением обозрев аудиторию, Арнольд Павлыч открывал журнал и по слогам произносил фамилию. Ученик шел к доске, становясь на лобное место.
Распахнув его диктант, он сминал страницы, точно намереваясь утереться ими и сотрясал тетрадью:
«Я щас закатаю такую пощечину, и жалуйтесь, кому хотите!».
При этом багровея наш учитель азартно заворачивая обшлаг рукава и показывал
всем свой волосатый кулак. Никому никогда Арнольд Палыч  не «закатал» никакой пощечины, но, видимо, сама мысль воодушевляла, согревая его безбрежную душу.
 Он часто требовал меня к доске, диктуя одно и то же предложение:
 «Из-под куста мне ландыш серебристый приветливо кивает головой».
 Нужно было подлежащее подчеркнуть одной чертой, сказуемое - двумя и сообщить,
 что предлог «из-под» пишется через черточку.
Вероятно, это предложение успокаивало Арнольда Палыча, ибо после него он умиротворялся и входил в колею.
 Совсем другим был наш однорукий математик - Однорукий - это было его last name, first and middl name и было его основной приметой.
- Встретимся после уроков, у вас сейчас кто?
- Однорукий.
- Фу! Ну, ни пуха!
Однорукий математик был неулыбчив, неподвижен и конкретен, как наука дактилоскопия. Свои мысли он излагал ребусами.
Его протез всегда покоился в левом кармане, как будто он там что-то прятал.
 Никто из учителей не носил рук в карманах - это мог позволить себе только однорукий математик. Он входил в класс боком, как в опасное место,
разворачивался всем корпусом и устремлял в нашу глубь наминающий взор.
 Однажды, метнувшись к доске и не обнаружив там тряпки он огорчился:
- Кто дежурный?
 Разрезая душную атмосферу недобрых предчувствий, математик
 двинулся на дежурного Вовку:
- Ищи! - гаркнул он.
Взъерошившись тот, пошарил под партой.
- Ищи! - рявкнул математик, дернув ноздрей.
Вовка открыл портфель и протянул дневник.
- Ищи! - взвыл Однорукий, вперяя в него сакральный взгляд.
Вовка, озираясь вяло полистал тетрадь.
- Еще ищи!
Вовка обмяк, не понимая, что искать и где.
- В карманах ищи! - дирижировал математик.
Из карманов выворачивался на парту  драгоценный мальчишечий хлам.
- Ищи! Ищи! Ищи!
Но Вовка, исчерпав варианты, обессилел - тощие руки, разобщившись с телом отстраненно повисли, двумя плеточками.
- Совесть свою ищи! - ткнув его в лоб, закончил свое выступление Однорукий.
Пока белобрысая Вовкина голова мотнувшись, приблизительно вставала на место, Математик развернув туловище и, переместив его к доске, добротно вытирал ее спортивными штанами дежурного.
Кроме него, меня занимали физкультурник и физичка.
Физкультурник был  худым, сухопарым и одноглазым, (I'm sorry).
Он носил знаковый для эпохи застоя синий, спортивный костюм со вздутыми,
 точно чашки бюстгальтера, коленями.
Костюм имел вид, будто физрук провел всю жизнь в тамбуре плацкартного вагона.
Лицо его с древесными морщинами  было малоподвижно, у левого виска,
 изумленно застыл потухший вставной глаз, но на пупыристой шее  задорно
 торчал  острый, прыгающий кадык.
 В раздевалке спортзала всегда стоял крутой дух цирковых кулис.
От самого физкультурника мощно несло вольером.
Он ценил свой предмет и обещал девочкам, - если они не научаться прыгать через козла, то непременно обабятся.
Физкультуру вполне можно было терпеть, если б не приходилось после потной физ-ры снова напяливать форму.
Моя страсть к спорту не выдерживала таких испытаний.
А физику преподавала Лариса Бениционовна, по кличке Бацилла. Она имела оба глаза, но одним перманентно косила и были у нее, как у тихоокеанской акулы плотные рядки мелких острых зубов, ходила Бацилла круглый год в кримпленовом, зеленом халате, застегнутом на золотые, оттрепанные пуговицы и складывалось впечатление, будто она
 в нем родилась и дала священный обет не снимать до гроба.
Бацилла  не имела возраста, не пользовалась косметикой, ничем не пыталась себя приукрасить. К школе она подруливала верхом на  мотоцикле, из-под красного шлема трубой торчал залихватски-кучерявый пегий хвост.
Для полного шика ей просто недоставало стиля. Вот если б Ларису Бениционовну угораздило зарулить во вражескую страну Америку - она бы стала крутой рокершей!
Ходила бы Бацилла, бряцая цепями в кожаной жилетке, с татуировками на локтях.
У нее был бы проколот язык, и пуп, и бровь. Она бы не зашивала розовые чулки белой ниткой и не заклеивала ползущие стрелки лаком для ногтей.
Бацилла бы брила свои мохнатые ноги и натягивала б на них дырявые лосины,
 потому что это very sexy!
Неотразимо гламурная, носилась бы  она по highway-у с каким-нибудь культуристом,
 и была б в ее судьбе великая гармония интимных ощущений.
Но увы, Лариса Бениционовна была чисто совковым продуктом и потому, вместо роскошного гардероба у нее был - кримпленовый халат на всю жизнь,
 и пегий хвост на все времена.
А вот учитель иностранного языка, Анатолий Васильевич, был высок, красив и провинциально элегантен; на нем отдыхал глаз. (Слав Бог, не косой, не хромой).
Он приходил в школу, словно на свидание - в светлом костюме с ярким галстуком и носовым платочком в нагрудном кармане. Верхом на скакуне c рапирой и в шляпе он был бы неотразим, как мушкетер.
Анатолий Васильевич нравился всем - легкий, изящный, голубоглазый, как свежий лютик, он порхал по классу, обожал каламбурить и с удовольствием цитировал мои дурашливые переводы.
.
Ой, Танечка - это будет бесконечно, как ремонт, который нельзя закончить, надо
просто остановиться:)))
Сан-Торас   04.04.2017 22:45

*


_____Забавная получилась галерея. У многих отзовется похожими воспоминаниями.
Роскошно начинать день с такой прозы. Обнадеживает и вдохновляет - потому уже, что существует. Спасибо.
Татьяна Брэйв   05.04.2017 05:34

*


_____Ненене, Танечка, ничего похожего ни у каких многих не отзовется - это
по факту личного опыта. Я откликнулся на Ваш восклик, на абсолютном автопилоте,
в данном случае это не экспромт, а фрагмент того, что писал прежде о своей школе.
Там под моим текстом есть немало мемуарно-скучнейших рецензий о каких-то Марьях Петровных, и прочих учительницах, которые добросовестно прививали рецензентам трепетную любовь к литературе.
Читать эти благодарственные сантименты, весьма тоскливо, даже из вежливости.
Но был я учтиво терпелив, поскольку не мог разрешить внутреннее противоречие.
Ведь какие-то Марьи Ивановны, по словам их, ныне престарелых учениц, усердно
вживляли им, эту самую благостную любовь к художественным текстам, однако
непонятно, куда она привилась, где вживилась?
И почему результаты учительских стараний, столь безнадежно-никчемно проявлены?
Неужели таланты развиваются вопреки? Этот когнитивный диссонанс ставит в тупик.
Что же касается мужских мемуаризмов - там, вообще - лоботомия и всей памяти, и воспроизводства ее бледных лоскутов.
Ни чьи воспоминания о школе, дарованные мне в любой форме, не заслуживали
внимания, просто потому что не содержали ничего интересного.
Но, одну любопытную особенность я обнаружил у всех, было заметно, что
каждый получал удовольствие от своих опусов, ибо в голове своей видел то, что
никак не выражалось на письме. И стало очевидно - дело не в событиях и
не в Марьях учительницах, а в неспособности авторов доносить свои
впечатления. При этом они напрочь не чувствуют, исходящей от них пустоты.
И возникло явственное ощущение, что они и в жизни общаются не с людьми, а моделями, которые адаптировали под свой уровень восприятия.
Обычно они любят говорить, что в стихах слышат музыку, смысл им не нужен.
На деле это означает, что СМЫСЛ СЛОВ ИМ попросту НЕ ПОНЯТЕН, т.е. их
сознание из слов не выносит смысл.
Точно так, как они «понимают» НАПИСАННОЕ, они «понимают» и УСЛЫШАННОЕ - эти процессы взаимосвязаны.
По сути они ловят так-скать музыку, то есть информационный шум, который наполняют своими шаблонами.
Поэтому их коммуникации с другими нарушены, отсюда одиночество,
 (не внутреннее, но внешнее, физическое) - это неспособность к пониманию ближнего.
Кто способен - никогда не встречает праздники в своем обществе,
потому что дефицит понимания всегда востребован.

Сан-Торас   05.04.2017 07:34