Книжный шкаф

Когда метели белые тоскливы,
когда луну выплакивают ливни,
когда средь опостылевшего круга
почувствуешь, как страшно далеки
друзья, не удержавшие друг друга,
коллеги, поменявшие круги;
когда у переходов прохиндеи
охаивают вечные идеи,
когда уже невыносимы
обман, предательство и лесть, –
я помню: у меня хранитель есть,
хранитель мудрости и силы,
как будто страннику  –  котомка,
мой старый шкаф немноготомный.
И в нем соседствуют в ладу,
хотя на полках непросторно,
Шекспир с собранием Толстого
и Гете с Жоржи Амаду;
в одном ряду проходят гении
Гомер и Данте Алигьери…
Смотрю и думаю: наверное,
из «Повестей всея Руси»
и к Мандельштаму, и к Каверину
благие мысли проросли,
к переизданию лимитному
экспериментов Велимира.
Как я люблю его звезду,
того мечтательного принца,
что пел и плакал на лету,
в планету вглядываясь пристально;
когда в усобицах намаявшись,
она летит в его туманностях,
и небольшая, и большая,
с любовью Грина и Перро,
и полыхают полушария,
как двуединое крыло.
Расположенье бессистемно,
перемещение эпох:
за томом с лермонтовским «Демоном»
идет бунтующий Рембо,
за Вересаевым сутулятся
букинистические «стулья»
Соавторство – кровосмешение,
блистательнейший дуэт,
но бьет под яблочко в мишени
литературный пистолет;
читательская доля бедная –
быть «комбинатернее» Бендера.
Я часто вглядываюсь в Пушкина:
какая роль ему отпущена,
какое время! – «Сам большой»   
Вы правы, господин Нащокин, –
его достоинства вне счета,
но том всегда с карандашом.
Мы – с детства сосланные в Болдино,
где открывается нам родина;
да будет в пушкинском лице
благословенно имя друга,
его блистательного  круга,
гнездом которому – лицей.
Поэты сблизили эпохи,
не императоры, не боги;
история всегда живая,
века глаголят по ролям,
и автор «Доктора Живаго»
нам переводит «Короля…»
Перевожу глаза правее,
где слово временем проверено –
два современника, два гения
в эпохе сумрачной вблизи:
« Американская трагедия»
спиной прижалась к « По Руси»
Мне – с вами, мастера культуры, 
в толпе и в комнатной тиши.
Японца Оэ Кендзабуро
«объяли воды до души»,
и обозначилась прямая
через Гомера до Ремарка.
Я не один ночами длинными;
луну не выплакали ливни,
она оранжевая дочиста,
она высокая меж звезд –
со мною «Сто лет одиночества»,
со мною «Мастер…» и «Авось»
Мой друг, присаживаясь в кресло,
листает Герцена и Гессе.
Все образуется в душе,
все повернется в жизни круто.
И только голая мишень
от опостылевшего круга…