Бабка Шура

Я с ней сразу не ладил, хотя причин существенных не знаю. Но причины эти были, и грелись себе в кипяточке на кухне в алюминиевом ковше вместе с перчатками желтого цвета. Там причины эти и нагревались.
    Много я бабку Шуру слушал про старую жизнь. Спросишь: Баб Шур, а Ленина то видела. «Ой, как же не видела, касатика». Она тогда на Софийской набережной жила, а семечки она с подружками ходили грызть на Красную площадь. Там они собирались на скамейках, и тусовались, заодно слушая, что им рассказывал Лидер Мирового пролетариата. С этой целью на Красной площади были установлены три деревянные трибуны, с которых Ленин и призывал веселых гимназисток. Троцкий тоже, по её словам, выступал и очень оба руками размахивали. По её словам, девушки хлопали и смеялись.  Про Ленина отзывалась без особого уважения.
     Про Сталина тоже спросил. Говорит, чуть не замерзла в очереди и плакала. Вот и думай теперь, как обычный москвич относился к революции и к войне. Про немцев спрашивал. Говорит, не знаю.  В ноябре паника была, все уезжали, кто куда. Говорят, до Калужской заставы танки доходили (Октябрьская площадь). Как же бабуль, что им стоило дальше то двинуться?  А они, говорит, прорывались, насколько могли, отстреливались, и пёхом уходили. Соляра то заканчивалась. Много от нее я наслушался, думаю, половина – вранье.
     По жизни, жили как-то не дружно, ругались всё больше.  У неё всегда оказывались причины и претензии, которые часто переходили в её ор. Этот ор её был специфический – громкий, писклявый и злой. После свадьбы мы с женой жили в Измайлово, спали на раскладывающемся диване, занимались по-разному, вместо стола о нас было два стула, покрытые чертёжной доской. Когда у нас родилась дочь, мы переехали в Зюзино, в квартиру жены и бабки Шуры. Место для нас очень известное, потому что я часто провожал Лену домой, и мы сидели в каком-нибудь подъезде. Кафе и шоколадниц тогда не было. А на огромном пустыре перед нашей 9-этажкой обещали построить огромный магазин «Бухарест».  После этих поцелуев в подъездах я приезжал поздно, главное было успеть в 1 00 на пересадку на Курской. Так и ходили и целовались.
      В театр ходили, однажды, у Высотки на Краснопресненской - устроили вечер юмора: переоделись, она в мою куртку, а я - в ее шубейку. Оказалось – подходит, очень смеялись. Я анекдотов знал – невероятное количество – этого сейчас в помине нет. Так все простенько. Через месяц подали заявление и расписались в Грибоедовском (наверное, уже и нет такого) дворце бракосочетания. Только фото осталось – очень все серьезные.               
      Потом поехали на Красную площадь и в Александровский сад. И вроде бы сразу в «Славянский базар». Сейчас его тоже нет, и улицы нет. Говорят, там решалась судьба Московского Художественного театра. Потом было много всего, можно роман написать.
      О разговорах с Бабой Шурой: (Александрой, отчество забыл, а фамилию и не знал). Ругалась она потрясающе, очень громко, и причем визгливо. Поводов было много: не такой кефир, не туда ключ положил – великое множество. Но были у бабки-Шуры и положительные моменты. К примеру, жарила она потрясающие котлеты, думаю, это самые вкусные котлеты, которые я ел в жизни. Иногда ко мне по разным поводам забегали друзья, так они этих котлет могли смести – сколько хошь.  Был такой Серега Бондаренко, так тот, как войдет, сразу: «Бабуля, так где же наши котлетки знаменитые?» И что интересно, бабке Шуре нравилось, как её котлетки уничтожают. И вечно вскакивала: «Как, Сереженька, котлетки?». Да и вообще, стол она могла собрать по тем временам потрясный!      
     Однажды мы захотели собраться на Новый год без взрослых отдельно, группой, и бабу Шуру загрузили по полной. Она все собрала, сготовила, расставила на столе и смоталась к сестре. Да, странные традиции были.  А бабка Шура расстаралась – просто Ох! Иностранцы падали и стонали от котлет и соленых грибов.
       Много мы с бабкой-Шурой разговаривали про старину. Про обычную Московскую старину, не из газет и учебников. Муж то её не то банкиром был, не то двери в банке открывал. В смутное время его естественно сдуло, и стала бабка Шура с дочкой Томочкой выживать. Жили они на Софийской набережной, в доме - старом, как смерть. Потом дали им квартиру в Зюзине, это когда Ленка уже в школу ходила. А домик на Софийской набережной разобрали, передав участок посольству Великобритании.
       В Зюзине же дали им двушку на 2-м этаже под подъездной дверью, с ванной для душа и без прихожей. Место это отмечено ныне магазином Бухарест, а тогда там был пустырь с бурьяном. А после женитьбы получили мы трешку в Ясенево. Тогда это был район особо отдаленный, ни метро - ничего. Правда пустили до 5 микрорайона автобусы от метро Беляево. Это были чудесные набитые автобусы, и даже сидели в них кондукторы. Так что Ритку определили в садик на Беляево – и возили ее таким вот методом, с песней.
      Были у бабки Шуры заслуги, которые я реально ценил: только благодаря ей выжила Тамара Петровна, Ленкина мама. Бабка Шура всю войну сдавала кровь – этим и жили. А ещё всю войну обшивала она Большой Театр, так что многие знаменитости в её платьях по сценам разгуливали. Уж сколько ей платили – это истории не ведомо, но после нашей свадьбы стала она привозить контр-марки. Так мы с Ленкой приобщились к классике, смотрели лучшие спектакли, слушали лучшие оперы. Я видел старшего Лиепу и в роли Красса, и в роли Спартака, Плисецкую смотрели несколько раз, и даже последнее ее выступление (Это не с контр-марками связано). Это очень ценная вещь – привычка к классике с детства, потом я это оценил, а тогда отдыхал просто, доставалось нам на физ-мате.
    Чувствуешь музыку иначе, даже если сам играть не можешь. За это я бабке Шуре очень благодарен, а то не видел бы ничего, и не слышал. А вот насчет споров: это другая история и находил на нее какой-то вселенский тарарам. Крики ее – замечательные, не музыкальные и очень злые. Но я привык постепенно. Иногда только удивлялся, откуда же злобы столько берется?
    Занималась еще баба Шура вышиванием и были у нее целые сундуки и шкафы, полные вышитых скатертей, салфеток, подушечек, огромное количество фотографий, и гимназических тоже. Разных времен – вплоть до ее самой с внучкой на Чёрном море. На фоне моря и горных пейзажей. Хранила она и куклы старинные, с головами из папье-маше, но очень красивыми нарядами. Это был некий человек с воспоминаниями, друзьями, подругами.
  Дело в том, что она окончила гимназию, и это очень важная вещь, она об этом не любила говорить, но много знала, иногда скажет что-нибудь, потом подумает и назовёт имя писателя, которого она процитировала и которого я даже не слышал. А она скажет как бы про себя: «Его теперь никто не знает. А был такой знаменитостью, все мы зачитывались. Печально.» Раз как-то она попыталась научить меня умножать на пальцах, и, вроде бы, у меня получалось, но сейчас я всё забыл, остался факт, что на пальцах можно умножать.
  Я в этот мир не лез, да и кто б меня пустил?  И делать мне там было нечего. И осталось от всего этого мира зеркало, и стоит это зеркало у меня за пианино. До сих пор стоит. И закончился этот мир как-то очень плохо. Ясное дело, что приходим с голыми руками, и уходим – тоже с голыми.  Как вышел человек нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понесть в руке своей. Еккл. Но есть здесь что-то неправильное. Вот и расскажу.

      Под конец начались у бабки Шуры проблемы гигиенического свойства, но Ленка все за ней убирала. Ну и с головой начались у нее заскоки. Раз в дверь звонят – открываю: бабка Шура с зонтом от солнца и милиционер, бодрый и веселый. Бабку Шуру удерживает.  «Ваша бабушка?», «Наша» - говорю.  «Но из дома не выходила». Он говорит, ну да, не выходила, клюкой своей весь народ разогнала, стекло у машины попортила. Так, я думаю, дело плохо. Говорю ему: «Бабушку нужно на первый раз простить, выпускать мы её больше не будем и ключ заберём. А стекло – эти жулики еще сто раз заработают». Милиционер был молодой, и вопрос ему надоел. Говорит: «Ну ладно, все старенькими будем. Вы её больше не выпускайте, а водитель - не видел ничего». Так всё и закончилось.
Конечно, начались у нее проблемы со стулом, Ленка убирала, но запашок все равно стоял. Как-то мы с Ленкой уехали на две недели, а бабулю поручили приходящей знакомой. Так и умерла баба Шура от голода и испражнений. Сказала только: не присматривать. Ползала на кухню за хлебом и водой. Мать моя и еще одна знакомая старуха ее обмыли. Страшно представил я эту смерть, говорят: вонь была нестерпимая. Жила, стирала, готовила, шила – а умирать – никому не нужна.
      А мы приехали только на похороны.  Получили урну, и не стало человека. А вещи ее выкинул тесть, и мы не знали – все или нет. Но когда мы подъезжали к подъезду, из помойки торчали ящики от старых сундуков, и вся дорога от поворота с ул. Паустовского до нашего подъезда была усыпана старыми фотографиями и вышивками. В лужах грязи валялись обрезанные, старинные фотографии с зонтиками от солнца, вышивания её. Всю жизнь вышивала: то Томочке, то Леночке.  Теперь никому это не нужно было. Только грузовик проехал по лужам грязи с фотографиями. Вот так. Лил дождь, и ушла душа человека, ушла голая, как и пришла.  И даже память о человеке разлилась водой с фотокарточками и воду эту никто не поднимет и не соберет, как и сказано. Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать. 2-я Царств. Фотографии и вышивки эти вычеркнуты Господом из Книги Жизни. Не могу ничего сказать, кроме жалости и к кокошникам ее, и к фотографиям, которые она рассматривала годами, и последним мучениям ее одиноким и невыносимым. И возвратится прах в землю.
   
15 1 2016, 1.9.2024
Бабка Шура