Кусочки радуги. 2

13. Соседи.
У них в семье интересно было всегда. Там было много людей – трое человек детей, родители и слепенькая бабушка, которую я неоправданно боялась. Там было всегда полно собак, кошек, хомяков, морских свинок, попугаев. Летом обязательно появлялись грачата, выпавшие из гнезда, которых мы с Леной подбирали в березовой роще, и они славно скреблись в картонной коробке. Их нужно было кормить булкой, размоченной в молоке, и поить водой. В сарае мычала корова Далька с фиолетовыми глазами, длинными ресницами и влажным, теплым носом, который она постоянно облизывала лиловым языком…
Мне нравилось видеть у них на крыльце много – много обуви: туфель, сандалет вперемешку, и я радостно добавляла свои штиблеты в общую кучу, чтобы пройти в дом.
Меня часто забирали к ним в семью. Мама из школы рабочей молодежи возвращалась в восьмом часу вечера, поэтому, если совсем некуда было деть малолетнюю соседскую девчонку, меня забирала Лена с подружками (младшая из дочерей), или Алевтина Александровна (мама). Она работала заведующей садиком и, когда папа забывал про дочь, она брала меня за руку и вела к себе в дом…
Самую вкусную в своей жизни жареную картошку с вкуснейшими огурцами я ела у них. Всегда накрывался общий стол: в центр стола ставилась огромных размеров сковорода, добавлялось что-то еще, и все садились ужинать. Поговорка «Пока я ем – я глух и нем!» не об этой семье. За столом всегда было шумно: все о чем-то спорили, что-то рассказывали, над чем-то смеялись.  Затем наступало время чая.  Доставались варенье, карамель, печенье, кусковой сахар в стеклянной вазочке и, как мне казалось, огромные бокалы. Как это было здорово – сидеть на стуле, качая под столом висящими в воздухе ногами, и пить чай из бокала, который я даже со стола не отрывала, боялась не удержать в руке, а лишь наклоняла к вытянутым трубочкой губам!
Затем семья разбредалась по своим делам: родители копошились по дому, мы, дети, шли в детскую. Лена с Мариной (средней сестрой) делали уроки, а я мечтала уснуть на маленьком диване с высокой, толстой спинкой: тогда был шанс, что меня оставят на ночь. Даже ночью у них было как-то волшебно. На стене светился ночник в виде лилии, поэтому спать было совершенно не страшно – чудовища боялись света и прятались по щелям…
Но, как правило, отец про меня все – таки вспоминал и врывался к ним в дом за пять минут до прихода мамы. Чмокал в щеку Алевтину Александровну, укоризненно на него смотрящую, хватал меня в охапку вместе с одеждой и несся через калитку, успев по пути  прихватить охапку дров для печи.
Когда усталая мама приходила домой, наш дом напоминал картинку с Рождественской открытки: дитя  на ковре играет перед разгорающейся печкой в игрушки, а образцовый муж разогревает ужин. У мамы от умиления на глаза всегда наворачивались слезы…

14. Кино.
Мне было лет пять, наверное, когда меня впервые взяли с собой в клуб в кино. Жаль,  что НАСТОЯЩЕЕ кино было утрачено с приходом видеомагнитофонов, суперкинотеатров и прочих нововведений. Что значил поход в  кино в жизни маленькой деревни? Это - событие! А уж если привозили новинку, то билеты покупались заранее.
В клуб собирались целыми семьями: завивались кудри, чистились ботинки, доставались из шкафов неудобные, но нарядные одежды. А затем чинно (родители – под руку, дети помельче – рядом, держась за ручку мамы или папы, постарше – впереди) пешком отправлялись в клуб. Семьи встречались, здоровались, общались. Папы жали руки, вели беседы на светские темы: как сыграл Спартак, каковы шансы совхоза занять первое место в районе по надоям и где взять запчасти к комбайнам – уборочная на носу. А мамы щебетали о чем – то менее нам интересном, оценивая обновы друг друга острым дружеским взглядом.  Редкие мужички решались выпить до киносеанса на глазах у всей деревни! От этого воздерживался самый распоследний  забулдыга…
В тот раз привезли новинку! Заграничный фильм «Легенда о динозаврах». И меня в первый раз решили взять с собой в клуб. Мне пришлось мыть уши, надевать шелковое платье горохом, которое я ненавидела  (оно все было в оборках), неудобные, немного жмущие ногу сандалии  и, Боже мой, белые гольфы! Но я не протестовала, только пыхтела, разглядывая себя в зеркале, думая что скажут мальчишки… Мама была красива, папа, поддерживающий ее под локоть, галантен. Летний вечер только – только начинался, и мы, с Леной и Мариной шагали в клуб впереди наших родителей, медленно идущих парами…
Благодаря хорошей погоде, народ не торопился заходить в кинозал. Люди, общаясь,  перемещались по маленькой заасфальтированной площади перед клубом, создавая своего рода броуновское движение. Я смотрела во все глаза: было так интересно, гораздо лучше утренника в садике! Даже знакомые мальчишки не стали тыкать в меня пальцами, так как были тоже с чистыми ушами, лишь тайком показали мне огромного жука, сидящего в спичечной коробке.
В кинозале, в который  мы наконец- то прошли, было сумрачно и прохладно. От бархатных занавесей рыжего цвета, висящих на гардинах в дверных проемах, пахло пылью и чем – то еще, приятным.  Люди рассаживались по местам, кто – то доставлял стулья. Любые звуки раздавались по всему залу эхом. Мама укоризненно посмотрела на меня, когда я нечаянно хлопнула деревянной крышкой сидения.  После этого я села и старалась не шевелиться, лишь глядела на огромный белый экран, расположенный за сценой.
А потом… Медленно погас свет тусклых светильников. Я подавила желание нащупать руку мамы, зная, что она сидит рядом со мной. Свет, звук и стрекот кинопроектора обрушились одновременно. Может быть, мне показалось, но все выдохнули с облегчением, так же как я. В начале сеанса показывали киножурнал «Фитиль». Здорово было сидеть  и смеяться вот так, вместе со всеми. Со всех сторон я видела знакомые, добродушные лица. Кто-то хохотал до слез…
Сам фильм я не помню – он был страшным. После того, как динозавр в очередной раз кого-то съел, я сползла на корточки, и, повернувшись спиной к экрану, просидела весь сеанс, закрыв лицо влажными ладошками. По реакции зала, по прерывистым вздохам и чьим – то вскрикам  я, конечно, все понимала: сейчас какому – то человеку что – то откусывают…  Когда на экране пошли титры, загорелся свет. Лица односельчан были грустны и даже немного обижены. Казалось, что всех обманули, вот только непонятно, в чем…
Внезапно воздух в зале всем показался плотным, и толпа ринулась на улицу. Меня и  Маринку отделило от наших родителей, нас понесло вместе со всеми. Тут Марина,  которая была старше меня на девять лет, совершила невозможное. Она остановила напиравшую на нас толпу и, поднапрягшись, посадила меня на подоконник окна, располагавшийся на уровне ее лица, а затем встала около меня, оградив пространство вокруг руками. Через минуту к нам смог пробиться отец.

15. Книги.
До первого класса я читать не умела. У нас было счастливое детство – нам позволяли до школы жить без школы. Мы, конечно, знали все буквы, умели считать, но родители не требовали от нас чего-то особенного (быть уникальнее других). Сейчас от мамочек слышишь: «Ах, сколько стихотворений наизусть выучил мой Коля! И какой они длины! Подумайте только, какая память!». Или: «А мой Вася уже говорит на английском! Репетитор его хвалит, говорит уникальное восприятие языка для такого возраста!». А рядом с ними стоят четырехлетние Вася, Коля, Петя и уныло ковыряют в носу.
Но с первого класса родители не давали нам спуска: уроки. Слова дедушки Ленина «Учиться, учиться и еще раз, учиться!» нам со ступенек школы читали первого сентября  десятиклассники и дарили огромный, вырезанный из бумаги, покрашенный желтой краской ключ от знаний. Мы, не умеющие еще мыслить образно (ключ, чтоб что-то открыть, должен быть железным), его тут же куда-то подевали: учителю рисования для следующих первоклассников пришлось рисовать новый…
У мамы в голове было четко распределено, как должен проходить мой день: завтрак – школа – обед – уроки в черновике самостоятельно – проверка родителей – переписывание в чистовик – ужин – свободное время – сон. Но программа давала сбой на четвертом пункте. Конечно, я понимала, что делать уроки нужно…  Но стоило мне достать учебники, как появлялось множество других, более важных дел: поиграть с куклами, сходить к соседям, проверить соседского пса, подрыгать ногами на качелях, порисовать в альбоме и многое-многое другое… Поэтому от силы за полчаса до прихода домой мамы, я садилась за уроки. Надо ли говорить, что в тетрадях все было написано вкривь и вкось, а с математикой вообще была беда: часто цифры в действиях, написанные в черновике, не совпадали с учебником. Объяснить, как это получилось, я затруднялась…
Родители делили мучения по моему обучению пополам: математика, русский язык – мама, чтение – папа. Занятия напоминали допрос фашистами партизана: «Сколько будет, если к двум яблокам прибавить пять?», «На сколько выше прыгнет первый спортсмен?»… Я упорно молчала, с тоской думая о Милке (любимой кукле). Меня наскоро кормили ужином, и я поступала в руки отца. «Сливай слоги, сливай!» - ругался он и протяжно мычал «Маа – маа мыы – лаа раа – мууу…».
Когда-то мне была подарена удивительной красоты книга -  «Конек – Горбунок». Там были такие красивые картинки на каждой странице! Рассматривание их было тоже одним из важных дел вместо уроков. Черные кони, казалось, были готовы прыгнуть со страницы. Конек – Горбунок весело скакал куда – то по нарисованным горам, красивая королевна загадочно чему-то улыбалась, невероятных размеров кит лежал на берегу, а Иван задумчиво хватался за лоб …
В конце сентября у нас в доме сняли свет, и мы с папой (мама лежала в больнице), зажгли свечи. Папа лег пораньше, а я при свече стала разглядывать свою любимую книгу. И тут я заметила, что буквы как-то удлинились и слились в слова! Я прочла главу и на радостях разбудила отца.  «Молодец, ложись спать!» - сказал папа. На следующий день я записалась сразу в две библиотеки: клубную и школьную. С того момента я все делала с книжкой: ела, играла, спала. Ведь только книга позволяет, сидя на диване, оказаться в соседней Вселенной, где становится понятным, почему хватается за лоб Иван…

16.Бабуля.
Никогда свою бабулю – маму мамы – я не звала бабушкой: бабушкой звали и зовут всех, достойных её возраста. Я звала её нежно и с удовольствием – Бабуля, или Бабуль, если она меня о чем – то  спрашивала, а я не слышала…
Когда меня привозили в дом к Бабуле, я получала поцелуй в щеку сухими губами. Затем говорилось родителям: " Не кормите девчонку!" И с шести утра я за фанерной перегородкой слышала шарканье ног и знала, что мне варят лапшу. В серой маленькой кастрюльке, рассчитанной ровно на две мисочки из обливной керамики, готовилось то, что я не ела дома, но я Бабуле отказать  не могла никогда и требовала добавки…
 Затем я помогала Бабуле сесть на диван. К сожалению, у неё был полиартрит. Посадить Бабулю на диван было целой Китайской церемонией. Подставлялся стул к дивану, стелился полосатый матрасик, а затем – сложенное вдвое одеяло. Поверх всего этого раскладывался клетчатый плед, который до сих пор живет в нашей семье… На него, не распрямляя ног, падала Бабуля… Отдышавшись, она поочередно, руками закидывала ноги на стульчик. Так она и сидела, почти весь день: читала газеты, книги, дремала, о чем – то думала, глядя в стену, беззвучно шевеля губами.
Мама и тетушка рассказывали мне, что когда – то она гуляла со мной в роще за нашим домом, где росли и до сих пор растут  грибы. И, видя корзинку, размером с наперсток, я как  бы вспоминаю, что это было. 
Мне до сих пор стыдно (меня ждала банда), что когда Бабуля спрашивала: «Что там у нас в огороде?»,  я пыталась сбежать, так как мне в то  время было не до  свеклы, или любой другой растительности.  Она уже не выходила из дома, но держала контроль из окна: что -  вижу, то -  не спрашиваю.  Она это умела. Под окнами был цветник.  В огороде порядок, говорила я и, в доказательство, приносила летний сбор  из малины, смородины, вишни в маленькой плетеной корзинке.
Я помню, как Бабуля резала напополам таблетку ибупрофена,  чтоб поддержать себя в иллюзии, что ей не больно.  Это лекарство в то время продавалось по рецептам.   Сейчас – лежит на прилавке каждой аптеки. Её шишковатые неуклюжие руки, которые гладили меня по волосам, могли немного: правой рукой она только и могла, что резать... Что она и делала, несмотря на нездоровье.   С дочерьми,  с картошкой, которую она,  прижав клубень локтем левой руки, ножом, зажатым в правой, как саблей, остругивала…

17. Картошка в семье.
Для нас, деревенских, живших на земле с рождения, огород был априори.   Даже избалованные городом люди в наше время заводили дачные участки не для праздности, а для радости: посадка, прополка, подкормка и где-то, местами, уборка.  (Даже в то время воровали!).
У нас тоже что-то росло. Клубнику помню очень хорошо.  В огороде было целых две грядки – кушай, не хочу! А у соседей она росла вдоль дорожки – огромная, красная, сладкая…  Проходить мимо нее для меня было всегда испытанием: «Нельзя!» звучало в моей голове голосом мамы, поэтому я шла, глотая слюни.  Я не съела ни ягодки.
Так же почти у каждой семьи имелся участок с картошкой. У нас он был небольшим – борозд десять, но даже они требовали ухода. Разделение обязанностей было в нашей семье привычным для многих – мама полола, а папа окучивал. Ввиду малолетства, обязанность у меня была одна – собирать «жуков» (личинок колорадского жука) в поллитровую баночку с водой. Как я это ненавидела! Жуки выглядели преотвратно – грязно – красного цвета с черными крапинками по бокам, с кучей толстых ножек. Они жадно поглощали картофельную ботву, увеличиваясь на глазах в размерах. Если их не уничтожить, то на поле оставались лишь обглоданные стебли картофеля. На ощупь они были тоже противными – мягкими, податливыми,  как мармелад. На этакую мерзость не зарились даже птицы.
Был теплый день бабьего лета – мы выбирали всей семьей картошку. Папа выкапывал, мама бросала огромные клубни в гулкое железное, покрытое синей краской  ведро.  Я путалась у них под ногами, помогая обоим. Начали мы рано утром, но урожай был настолько хорош, что закончили работу мы поздно вечером, когда появились первые звезды. Внушительной грудой на краю участка возвышалась выбранная картошка. Дурачась, папа плюхнулся на эту кучу, раскинув в изнеможении руки. Мама, хохоча, поддержала его инициативу, ну, а меня и уговаривать - то не надо было…
Вечер был по – летнему теплым…  Мы лежали голова к голове. От папы приятно пахло потом и одеколоном... Голос мамы был умиротворенным.  Лежа на картошке, смотря в бархатно – черное небо с ледяными искрами, усталые, довольные мы считали падающие звезды и загадывали наперегонки желания.  Я тогда загадала, чтоб всегда были рядом мама и папа. Жаль, но мое желание исполнилось лишь наполовину…

18. Шахматы.
Как только я начала более или менее соображать, отец меня начал учить играть в шахматы. Запомнить, как ходит каждая из фигур, было легко. Понять, зачем они должны ходить именно так, а не как – то иначе, сложить игру в только тебе понятный танец, заставляя противника следовать за тобой – сложнее.
Папа не щадил  меня ни капельки! Он постоянно выигрывал, обращаясь со мной при этом, как с недоумком.  «Мать!», говорил он, довольно почесывая пузо, щурясь, как кот, налакавшийся сметаны, маме, «Не соображает девчонка – то!».  Окончание игры проходило по разным сценариям: фигуры летели с доски, я ревела, я обижалась и говорила, что играть с ним больше никогда не буду, мама рассаживала нас по разным комнатам.
Кроме этого, он безбожно жульничал! Стоило мне только отвлечься, как пропадали с доски слон, ладья, пешка. Я доказывала, что он у меня этих фигур в процессе игры не брал, но переспорить отца было невозможно! Далее игра заканчивалась (смотри написанное выше). Дня два я дулась, а потом сама приставала к нему с просьбой поиграть.
Когда я пошла в школу, в первую очередь, записалась в кружок по шахматам. Его вел учитель истории. На войне он был ранен, поэтому на правой руке у него не хватало двух пальцев и ей, как клешней, он передвигал по доске фигуры. С ним играть было очень интересно. Проигрывала я ему всегда, но потом он объяснял, какие ошибки были совершены. Мы играли друг с другом, рассматривали этюды, продумывали ходы. Другие ребята, которые иногда заглядывали к нам в дверь, крутили пальцем у виска (раз кружок – должно быть весело), не понимая, насколько нам интересно и весело.
Незаметно для себя, я начала выигрывать у других ребят. В царство богини Каиссы стала понемногу приоткрываться  дверь, становился понятным танец фигур на доске.  Неусидчивая и невнимательная на уроках, за шахматной доской я преображалась. Сказывалась выучка папы: теперь украсть фигуру у меня было просто невозможно! Партии с отцом по вечерам приобретали все более затяжной характер и проходили в напряженной тишине. Проиграв, я, молча, с достоинством, убирала с доски фигуры, а папа довольным голосом говорил маме: «Ничего!». После того, как я выиграла у него три раза подряд, причем ни разу не поддавшись на разнообразные его провокации, папа перестал со мной играть.
А вот я остановиться уже не могла. Когда мы переехали в другую деревню, я нашла единомышленников в другой школе. Нас собиралась большая кучка – две девчонки, парни и учитель физкультуры, и мы часами сражались друг с другом по очереди. Двое играют – остальные смотрят, давая при этом противоречивые советы. Скидок на возраст не делали никому. Хочешь – играй, не хочешь – не играй. Но проиграв, не лей сопли рукавом, ссылаясь на то, что твой противник старше: партия принадлежит тебе и твоему сопернику, раз ты его посчитал таковым.

19. История семьи.
«Мы из народа и за народ!» - вот негласный девиз моей семьи. Я помню, как мама папы показывала мне стан, на котором она долгое время ткала половики: вся текстильная составляющая, пришедшая в негодность у нас, находила вторую жизнь на том стане.
Я помню: сумрачная тесная холодная веранда с окном, покрытым  белыми зонтиками паутины по углам, в которых висели высохшие мухи, идеально чистый, при этом пол – растрескавшиеся, серые от времени,  доски и стан, такого же цвета и такой же фактуры, занимающий все пространство. На огромном барабане был всегда начат половик, поэтому ткать мне было легко. Я бодро протягивала челнок  сквозь паутину основы, затем переступала педалями  и подбивала тяжелой рамой,  чтоб было плотнее, полотно…  Поглядеть, как это делает восьмилетняя девчонка, выходила вся семья: бабушка Груша, родители и дядья – тети с этой стороны. Подивившись, для моего удовольствия, они уходили в дом. Там, видимо, они говорили о чем – то своем, а я с упоением «работала»…
Надо сказать, что папин дом располагался на холме – в центре деревни. Дом был мал и неказист, не только по современным меркам, но и на момент описываемых событий, даже крыльцо было каким – то неправильным. Но… Я не помню у бабы Груши огород, сад или что-то еще. Я помню луг – весь склон до забора где-то внизу горы, коей мне он казался.
 Мы приехали в гости, видимо, весной – цвели одуванчики. И я, как была – в платье и белых колготках, ринулась вниз  по свежей, сочной, ровной  зелени склона, широко раскинув руки… Глядя на меня, хохотали и радовались все, только мама потом выговаривала мне за неопрятные колготки: они все были покрыты желтой пыльцой одуванчиков.
Жаль, но я не знала ни одного из дедов, только бабушек. А дед Александр (мамин папа) был, видимо, крепким орешком. Он добивался моей бабушки Тони почти пять лет и вынудил ее выйти замуж за себя лишь шантажом… Впрочем, по порядку.
Мой прадед со стороны мамы до революции был приказчиком у фабриканта. Любой может подумать, что богат по тем временам был мой прадед и я соглашусь – богат: жена, пять дочерей, хозяйство. Вставали на заре всей семьей.  Доить коров, косить траву и сушить сено, работать в огороде, в колхозе (мой прадед был одним из первых, кто вступил в колхоз, передав пасеку и мельницу новой власти)…  Но, не проспавшийся после самогона Пролетариат, по словам Бабули, сидел у них на заборе и громко верещал, что нужно раскулачить «Ентого приказчика!».
Что быстренько и сделали: приехала «двойка – тройка» и приказала отбыть всей семьей в Магнитогорск, не забыв при этом конфисковать остатнее имущество. Прадеда забрали сразу же, после суда, а женщинам дали время собраться. Далее история из кино: в одну из сестер влюбляется кто – то из ГБ и происходит невозможное - женщин, включая Бабулю, оставляют на Родине. Правда, бабе Марусе пришлось  выйти замуж…
О прадеде. После двадцатого съезда КПСС, после «разоблачения культа личности», после года труда в Магнитогорске, моему прадеду пришло извещение, в котором был написан стандартный текст со скупым извинением правительства и щедрым даром свободы. Прочтя его, он пришел в барак, лег на нары и умер…
Бабуля была красоткой, но замуж выходить не хотела – видимо, была феминисткой. Дед Александр кружил вокруг нее не один год, но она отказывала всем женихам, включая его. Случилась война. Бабуля вспоминала, что самолеты фашистов проплывали даже над нашей деревней, которая находится далеко за Москвой.  Было очень страшно…   Дед поставил ультиматум: либо – замуж за него, либо – на фронт санитаркой  (на фронт забирали преимущественно незамужних женщин). Бабуля согласилась выйти за него замуж и, спустя годы, узнала, что дед порвал повестку на фронт для нее, задолго до желанного ему «да»… В победный год войны появилась моя мама.

20. Отец.
Мое первое воспоминание об отце года в полтора: мы у бабушки Тони, подо мной раскачивается пол, будто палуба, видимо, я уже пошла своими ногами, но не очень уверенно (поэтому заботливая мама расставляла стулья вдоль зала, опираясь на которые, я легко добиралась из пункта «А» в пункт «Б» - от дивана до занавески окна и обратно).
 Бабуля сидела на диване, я дефилировала по заданному маршруту, мама что-то готовила, когда я услышала топот ног по лестнице. Любопытная от рождения, я «понеслась со всех ног», чтоб увидеть,  того, кто пришел. Я, конечно, опоздала. Прикрыв дверь, обитую клеенкой и ватином, в клубах морозного пара, уже стоял молодой, стройный, веселый  папа, которого целовала мама. Заметив меня, он сделал «козу» и засюсюкал: «А кто это тут у нас?». На что я,  испугавшись, видимо, «козы», энергично двинула к дивану и спряталась под юбкой у бабушки.

Энергетика у моего отца,  была невероятная. Когда он приходил в гости, все мужчины слушали только его, а дамы патокой стекали под стол со стула. На работе он мог хряснуть кепкой в пол и превратить сонное унылое очередное заседание в рабочее собрание администрации совхоза. Что говорить: он покорил Эверест – мою маму,причём с гитарой, в вельветовых брюках бутылочного цвета с оттянутыми коленками, размашистой походкой моряка (три года он прослужил на Тихом океане), производя на работе, после армии, перламутровые пуговицы, как потом вспоминала она…
Когда я садилась в машину к отцу, мгновенно закрывались все окна (дитя простынет).  Курить при мне тоже было нельзя: вредно для неокрепшего организма! -   вдруг чихнет? Я, при том, стыдливо прикрывала платьем ободранные вдрызг  коленки с жесткими корочками, и вежливо, как учила мама, говорила «Спасибо!».
Он всегда умел заполнять собой пространство, но его никогда не было излишне много. В его присутствии, как ни странно, шутя, от бедра, решались неразрешимые вопросы и ставились достижимые, в отличие от резолюций съездов партии, в которой он состоял, цели… Надо ли говорить, что в застойное время только он в районе умудрился построить предприятие, которое тогда презрительно называлось «бытовка». Она «нашила» совхозу полкоровника.  Желал большего. Жаль, не успел…
Тридцать пять ему было, когда его не стало. Плановое хозяйство в то время планировалось за «рюмкой чая». «Чай» очень уважали в тех кругах.  А отцу хотелось сделать очень многое… Жаль…

21.Переезд. Другие люди.
Я была в четвертом классе, когда папа стал директором совхоза. Возникла необходимость переехать в соседнее село. Мой дом превратился в вокзал: как бы мы тут ещё живем, но временно. Собирались тюки с вещами, их перевозили в новый дом, родители старались все обустроить, чтоб ничто не травмировало  девочку.  Хоть я до сих пор помню слова соседки: «Ну и дурак!», когда папа с гордостью сообщил ей, что стал директором.
Переезжать я не хотела категорически: друзья, школа, шахматы, музыкалка – жизнь, черт побери! Меня, в силу возраста, никто не слушал - вещи из дома продолжали уезжать куда – то… В новый дом.
В знак протеста я заболела. Я сделала все для этого: ела сосульки, снег горстями закидывала в рот обледенелой, пахнущей озоном, варежкой. Болезнь была, но протест никто не увидел и не оценил. Меня  с температурой и закушенной нижней губой закинули в УАЗик с брезентовым верхом и повезли на новое место жительства…
Из – за высокой температуры дорогу я помню плохо: кривые сосны в окне, косой снег в окно, непрестанно работающие «дворники» на стекле машины – жуть. Хуже стало, когда мы въехали в деревню, где нам предстояло жить. В нашей деревне заборы были условные: на уровне коленки ребенка. Мы с Ксанкой никогда не открывали калитку – экономили время – перешагивали «палисад» и бежали по своим делам, но тут!.. Свет от фар машины прыгал между стенами двухметровых заборов, построенных из «горбыля». Причем нас отчаянно из – за них облаивали собаки. Привет, дом!
Я сильно болела, поэтому учебную четверть начала позже. Мы с мамой очень долго шли деревней (в туннеле из заборов), а затем полем, чтоб услышать от незнакомых, на тот момент, девочек «Привет!». Девочки в этой деревне были взрослыми с рождения: они умели говорить правильно, ходить красиво, знали, как воспитывать других детей. Я отставала в развитии…
То, что мы с мамой были семьей директора совхоза, ограничивало нам жизнь: мы изначально в этой деревне были чужаками, да еще и с положением! Короче, поковырять пальцем в носу прилюдно было ни-ни! Это я, ввиду малолетства, пошла от противного – будь проще других, глядишь, не понадкусывают, но никого не допускай к душе,  ближе, чем на выстрел, а мама вынесла все бремя «хранителя очага» на себе.
Стоило моему отцу в чем – то «отличиться» - разговоры за ее спиной, пересуды в школе, кучки праздно стоящих на дороге людей, косящих на нас взглядом. И все с неизменно милой улыбкой произносят «Здрасте!» при встрече, ощущая легкий дискомфорт в мамином присутствии. Там замужние дамы предпочитали шерстяной носок, надетый на босую ногу и всунутый в калошу вместо сапогов – весенних, осенних и даже зимних. Причем, молодые девчонки, недавно вышедшие замуж, спустя энное количество времени, тоже появлялись в центре деревни в такой же обуви. Моей маме калоши не нравились – их она считала пригодными к употреблению лишь в огороде. А халат, который считался в этой деревне универсальной одеждой, у мамы считался одеждой будуарной.
С каким облегчением нами после школы закрывалась дверь дома! Там мы, хоть до утра, могли заниматься своими делами.  Читать, каждая свое, но до хрипоты обсуждать интересные моменты (причем это меня побуждало читать её литературу (потом получилось, мою), чтоб доказать, что права не она, а я). Учить французский язык: учила я, а мама, изучавшая немецкий в школе, просила меня «почитать», убеждая меня,  что «язык любви» красив для слуха…  Ни тогда, ни сейчас я в это не верю. Да просто сидеть на диване и смотреть любой  фильм по телевизору, болтая ни о чем и обо всем…
Спустя время нас стали считать своими,  но со «странностями»: руки – две, ноги – две, а что – то не то…

22.Новая школа.
Я, как обычно, дружила с мальчишками.  Строила снежную крепость, получая в глаз снежком, драла вельветовые брюки, привезенные теткой из Риги: (на тот момент - великая ценность!), скатывалась с крыши сарая, играла в «дурака» на деньги, за что была подвергнута порицанию перед лицом всей школы  на линейке.
Вместо того, чтоб учиться правильно и со значением говорить и отличать блейзер от блузки, я пропадала в очередной школьной библиотеке, играла в шахматы, выстригала немыслимую чёлку, оболванив густую косу, срывала уроки литературы и математики.
На уроке литературы мама (она же и классный руководитель) заставляла рассуждать о том, что я прочла года три назад и перед уроком, по ее же настоянию, перечитывать (для того, чтоб освежить память!) – скукота!  Я вылетала из класса после того, как дневник летел мне на парту третьего ряда с оценкой кол.  «… вон из класса» слышала уже за дверью. На математике было здорово: весело, интересно, непредсказуемо! Поэтому, увлекшись, я либо слишком громко спорила на зачете, либо опять как-то не как все,  решив задачу, доказывала на доске свою правоту. С урока истории меня выставили после того, как я исправила ошибку учителя. Я в негодовании прибежала жаловаться к Маме: я ведь права! Классный руководитель и член сплоченного учительского коллектива ответила мне: права, но учитель правее. Неизменно меня выставляли из класса.  И урок я заканчивала, сидя верхом на окне в коридоре.
Директор школы на меня, без конца проводящую учебное время таким образом,  перестал обращать внимание через месяц, лишь устало грозил пальцем, проходя мимо. В конце каждого учебного года меня педсоветом переводили в следующий класс с табелем оценок не ниже «четверки», с уверенным «неудом» по поведению. После этого сердитая, багровая от стыда, мама меня порола ремнем от драпового пальто – для самоуспокоения. Потом мы шли пить чай вместе. В молчании. Потом мирились – я просила извинения. Ей этого хватало…
А еще у нас, детей, была масса замечательных вещей: дискотека (с музыкой, которая сейчас зовется почему – то, дискотекой восьмидесятых,),  лагерная жизнь в фанерных домиках – в помощь совхозу (мы больше вредили), работа на фабрике (чудное ощущение временной несвободы: подчиняешься чужому ритму, вливаешься и, понимаешь – чуждое течение, неживое), деление на парочки: как «аш два о» – всегда любовный треугольник и драма сердца всегда на века… Жизнь!
Вы, взрослые и "большие", забыли о том, что жизнь, бывает, случается и в пять лет. И то, как навсегда вы обиделись за то, что у Кольки есть велосипед, а у вас нет, у Людки есть красивое платье, а у вас – нет, тоже было у ВАС. Главное, не забывайте: жизнь каждого  идет с рождения. Даже у ваших детей.

23. Тетушка.
У каждого в жизни есть свой «черный» человек – вспоминая о нем, мурашки бегают по всему телу, кошки скребут на душе. Хочется залезть под одеяло и дрожать. Это не тот вариант…
Мне было лет восемь, когда я, доведя кота до сумасшествия (он начал прыгать по шкафам, спасаясь от меня), разбила маленькое стильное переносное радио, которое взрослые брали на посиделки, чтоб слушать Нани Брегвадзе. Тетушка в тот момент отвечала за меня, поэтому и бранить пришлось меня ей.
Я стояла у печки длинная, тощая, несчастная. А она меня ругала. Я соглашалась, винилась, жалела кота, брала всю вину на себя,  поочередно подтягивая гольфы и вытирая почти настоящие сопли… Не знаю как, но она не рассмеялась. Потом, когда папы не стало, мама меня пугала тетушкой: «А вот я возьму и все расскажу!». Мама не знала, что напугать меня тетушкой было уже невозможно. Но я доставляла маме такое удовольствие: быть испуганной. Напугать любовью невозможно!
Мне позволялось строить «домушки» под столом из ее дорогих платков, наряжаться в платья, оббивать высоченные каблуки ее туфель, раскрывать ей душу. Она меня умела слушать: на скамейке под яблоней я поверяла тетушке все тайны. И да не обидится на меня моя любимая мама, но хранителем всех моих тайн была именно моя тетушка. Она не делала наставлений менторским, уверенным голосом. Не вещала, как оракул. Не была «подружкой»… Но после разговора с ней я всегда знала, как мне поступать дальше. Вопрос «А делать что?» отпадал сам собой, и мы шли пить чай.
Я, конечно, была отряхой, но в разумных пределах! Поэтому, когда мы беседовали с тетушкой, я всегда старалась быть лучше и умнее. Она взглядом до сих пор подравнивает мою спинку, движением брови – речь, присутствием – жизнь. Бабуля номер два.

24.Пионерская.
В жизни каждого человека есть сакральное место, где он может находиться бесконечное количество часов, лет, жизней. После дома, в моем детстве у меня таких мест было два: библиотека и пионерская комната в школе. В библиотеке мне нравилось абсолютно все: бесконечные стеллажи книг, предоставляющих право выбора (если долго там покопаться, всегда найдешь что – нибудь непрочитанное), энциклопедии, которые не выдавались «на руки», поэтому так здорово было их рассматривать, сидя за столом. Какая – то волшебная, сосредоточенная тишина…, особая, неспешная, размеренная жизнь, наполненная шелестом страниц, полумраком,  запахом пыли и клея…  Пионерская комната диаметрально противоположна по ощущениям.
Государство, в котором я когда-то родилась, трепетно относилось к воспитанию подрастающего поколения. Уже в детском саду неокрепшими голосами, нечетко выговаривающими звуки, мы читали стихи про «мальчика с кудрявой головой», а в тихий час нас убаюкивал «Ленин и печник». В первом классе нас торжественно принимали в «октябрята» и делили на «звездочки». С этого момента начинался соревновательный момент между командами («звездочками»).  Шло расслоение ученического сообщества на «лидеров», «инертных» и «разгильдяев». Уже в первом классе «лидеров» выделяя – осаживали, «инертных» активно пытались расшевелить, ну а «разгильдяев» - перевоспитать. Затем, в четвертом классе, нас торжественно принимали в пионеры. Мы выстраивались в ряд, а красный, отглаженный накануне, галстук лежал на правой, согнутой на уровне сердца, руке. Перед «лицом всей школы», мы все вместе охрипшими от волнения голосами произносили слова клятвы, которую учили всем классом, а затем старшие пионеры повязывали нам галстуки на шею под слова: «…береги свой галстук…, он ведь с красным знаменем цвета одного…» и « пионер – октябрятам пример!». Ну, а после получения паспорта наступала новая ступень «посвящения» - в комсомольцы. Оформившихся «лидеров» принимали не где – нибудь, а в райкоме партии, остальных – в школе. Мы неделями учили «Демократический централизм» и материалы бесконечных съездов партии… Вот так государство исподволь прививало социалистические ценности. Наше взросление было спланировано, расписано, продумано – не нами! Да, это лишало нас определенной свободы, но думать об этом нам было некогда: мы учили  «что - хорошо, а что – плохо», переводили бабушек через дорогу и уступали место старшим в автобусе…
Все школьные ступени «посвящения» в социалистическое общество сопровождались определенной атрибутикой: значки на груди (слева, где сердце), галстуки, пилотки, барабаны, горны, отрядные флажки…  Часть всего этого, вместе со знаменем школы,  хранилась в пионерской комнате. Зайти туда мог каждый – она была открыта всегда. Там постоянно происходило что – то интересное.  Обучение горнистов, сбор барабанщиков, соревнование знаменных групп классов,  заседание Совета дружины, сбор комсоргов, планирование различных мероприятий и многое, многое другое… Своего рода броуновское движение: шумно, активно, весело!  Как только заканчивались уроки, я со всех ног неслась туда, боясь пропустить что – нибудь. Иногда дверь закрывалась перед моим носом: проходил сбор комсоргов. Старшие «Лидеры» вокруг стола обсуждали что – то важное.  Мне так хотелось быть на них похожей: ответственной, умной, взрослой! Вот что давала нам система того воспитания: желание совершенствоваться и иллюзию того, что от твоего решения что- то и кто - то зависит. Лишь спустя годы я поняла, что и на Совете дружины, и на сборе комсоргов, аккурат под красным знаменем школы во главе стола сидел пионервожатый (дяденька или тетенька лет тридцати), отвечающий за наше мировоззрение и формирование нашего сознания…