Статья Ю. А. Шичалина о сборнике Roofless

Справка:
Ю.А. Шичалин - профессор кафедры классической филологии МГУ, ведущий научный сотрудник Института философии РАН, профессор кафедры древних языков и древнехристианской письменности ПСТГУ. Кандидат филологических наук, доктор философских наук.


Ю.А. Шичалин

Предварение читателю сборника стихов игумена Паисия (Савосина) Roofless


Очень легко говорить, когда говорить не о чем; почти невозможно сказать, когда есть, о чем говорить. Потому что когда нечто есть, тогда очень трудно начать с того, что именно оно есть: ведь если оно доподлинно есть, на самом деле можно уже и не говорить.

И тем не менее поэты всегда говорят – говорят об одном и том же; в конечном счете – об Одном и Том же. И о Нем говорит всякий поэт, если он поэт. Потому что всякий человек именно как поэт есть образ и подобие Создателя. Поэтому поэт лучше иного знает этот мир во всей его простоте и – как раз в силу этого – во всей его непостижимости и необъяснимости.

Святитель Григорий Назианзин, в ком богослов столь счастливо сочетался с поэтом, ощущал и знал это, как никто другой. Поэтому он с таким сочувствием принимал представление св. Иустина Мученика о христианах до Христа: когда в созданном Богом мире истина открывается для чистых сердцем и нищих духом, то это – и прежде, и ныне, и впредь – во Христе и ради Христа.

Когда поэт смотрит на этот мир, то, живя в нем, он понимает и принимает его, и в то же время – бежит от него; и повсюду в этом мире поэт видит красоту, открытую всем, но доступную немногим, и вместе с тем – терзается и своим недостоинством, и ничтожеством самого этого мира, ограниченного неким временем и неким местом; и хотя из всех людей именно поэт есть создатель по преимуществу, он же, поэт, вернее всех знает, что «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».

Поэт Пушкин это прекрасно знал. Поэтому в своем знаменитом сонете Поэту Пушкин сказал: «Ты царь: живи один». И Пушкин знал, почему одиночество – крест поэта, и в стихотворении Пророк он сказал об этом.

Кто из сегодняшних поэтов отважился бы во след Пушкину написать своего Пророка? – Само это намерение, сам подобный замысел, сама попытка были бы свидетельством того, что у несчастного, что называется, «крышу снесло». Да, разумеется, именно так оно и есть. Но что сказать, когда эти намерение, попытка и замысел оказываются не безумной задачей и несбыточной перспективой, а уже свершившейся данностью?

Человек – существо ограниченное, иногда – очень ограниченное. И вместе с тем достигнутые человеком подлинные человеческие вершины нельзя превзойти. Когда на иконе преподобный Серафим изображен рядом с преподобным Сергием, разве что безумцу придет мысль о некой эволюции от Сергия к Серафиму: оба достигли святости, того высшего, чего достигает в этом мире человек. И нужно обладать ограниченностью Вольтера, чтобы усматривать некую эволюцию от кажущегося простоватым Гомера к рафинированному Вергилию или вместе с иными знатоками Сенеки считать этого последнего, Сенеку, безусловно превосходящим Еврипида. Некое положение на шкале времени само по себе не добавляет поэту достоинства, но если оно – это достоинство – есть, то его и убавить ничто не может.

Почему всякая цивилизованная страна бесконечно переводит на свой язык Священные книги и лучших поэтов? Это нужно не переводимым текстам, а нам, потому что свидетельствует о нашем стремлении увериться, что мы не потеряли связи с вершинными достижениями нашей цивилизации, что и для нас все еще досягаемы некогда доступные человеку вершины. Так и поэты: и они через века и повсюду узнают один другого, они – великие и малые острова единого небесного архипелага, сверкающего во мраке ночи. И великое благо почитателям поэзии, когда они научаются хотя бы немного читать эту карту звездного неба.

Если читатель сборника Roofless впервые знакомится с поэтическим творчеством игумена Паисия (Савосина), то не знаю, какое из стихотворений приведет его к пониманию поэтической подлинности этой книжки. Поэтому предлагаю совет, следовать которому необязательно: начать со стихотворения, название которого отчасти совпадает с названием сборника: Roofless. Антрацит. Менее всего я намерен здесь как-то толковать это стихотворение; но в качестве предварения и ради того, чтобы настроить в себе поэтическое восприятие, предлагаю вспомнить пушкинского Пророка и перечесть Книгу пророка Исайи, из которой взяты эпиграфы. Вместе с поэтом вспомни, всякая душа, о своей духовной жажде и о той пустыне, которая постоянно перед тобой и которой ты страшишься; но не забудь и о том, что ты способна внять и «неба содроганье, // И горний ангелов полет, // И гад морских подводный ход, // И дольней лозы прозябанье»; и тогда «возвеселись», «распространи место шатра твоего, расширь покровы жилищ твоих; не стесняйся, пусти длиннее верви твои и утверди колья твои; ибо ты распространишься направо и налево…». И, вместив это хотя бы краешком сознания, – читай и думай, в полном безмолвии думай, душа моя, потому что это тебе сказано: «Теперь молчи».

Но попробуй «умолкнуть иначе, // Чем умолкают птицы перед грозой, // Или ручей, когда делается рекою», – потому что тебе предстоит «стать следом Того, Кто в этом мире – ничто, // Руслом того, что всё оживляет» (Умолкнуть).

И ты вновь и вновь услышишь тот же призыв: «Стой, умолкни, молчи, // Всё равно не сможешь // Сказать ничего иного и большего, // Чем обыденное, укрытое: // Воскресенье, любовь, смерть» (Если ты умираешь…)…

Воскресенье-любовь-смерть – постоянный и повсюду сквозящий мотив сборника и отправная точка разнообразных жизненных переживаний и поэтических открытий, которые недоступны самодовольным и самоуверенным…

Текст, который я пытаюсь сейчас составить в качестве некоего предварения, – не путеводитель по сборнику, и я менее всего настаиваю именно на таком начале прочтения входящих в него стихов. В самом деле, душа моя, драгоценный читатель, не проще ли тебе начать чтение с самого начала, и для начала убедиться, что ты действительно внимаешь многочисленным эпиграфам, которые так любит наш автор. Близки ли тебе привлекаемые им тексты и мысли так же, как они близки ему? Не боишься ли ты заплутать в этом поэтическом странствии по множеству стран, эпох и цивилизаций, в которых автор сборника видит облик Сущего, убегающий «прежде, нежели будет уловлен» и ускользающий «прежде, нежели умопредставлен», – именно об этом мы читаем во фрагменте из свт. Григория Богослова, который взят в качестве первого эпиграфа к сборнику. Не спеши, душа моя, задержись на этом фрагменте и на всех прочих эпиграфах также задерживай всякий раз свое внимание: ты научишься понимать, как воцерковляется мудрость и поэзия всего мира, когда глядишь на мир глазами православного поэта…

И еще одно важное убеждение, которое дает этот поэтический сборник. По ходу чтения и вмещения входящих в него стихотворений постепенно приходишь к мысли, что в самой своей плодотворной глубине поэтическое творчество и монашеское делание совпадают. Никакие прежние подвиги и успехи не делают это совпадение гарантированным: всякий раз к нему нужно пробиваться заново. Я не возьмусь говорить об этом подробнее и тем более что-то в связи с этим доказывать; но не могу не размышлять о том необъяснимом и явном, что за этим стоит. И, проверяя себя, я спрашиваю: но если мы знаем о живописном совершенстве иконописи, этого богословия в красках, – разве не следует нам тем внимательнее присмотреться и к данному замечательному опыту монашеской поэзии?