Ночной регтайм
и города в пелерине дождей.
Как интересно выдумывать странных,
ни на кого не похожих людей.
В этом кафе, не считая собаки,
у калорифера вздумавшей лечь,
трое у стойки сидят в полумраке,
льется вино и нерусская речь.
В стрельчатых окнах скользят силуэты,
словно листается модный журнал.
Улица мокрым искусственным светом
превращена в карнавальный канал.
Можно начать с описанья прогулки,
город ночной описать под дождем.
И заплутавшего в том переулке
в первой главе, так и быть, подождем.
Будет погоня, а, значит, машина,
ливня прилипший к стеклу целлофан.
Женщина будет. И будет мужчина.
Значит, роман? Безусловно, роман:
1
Разговоры на лестничной клетке:
кто-то ходит и ходит к соседке.
И, прощаясь в час поздний, наверно,
он ей руку целует манерно
и слова говорит все нежнее…
Но, наверное, было б нужнее,
чтобы он не ходил никуда.
Но он ходит.
И в этом беда.
Вот беда:
он уходит,
уходит…
А соседка по комнатам бродит…
Засыпаю под эти шаги…
Раздраженно кровать заскрипела.
Огрызнулось, ворочаясь, тело.
Будто вновь повстречались враги.
2
Провожал, торопился уйти,
очень поздно домой возвращался.
Повезло как-то:
на ночь остался –
ведь должно ж было и повезти.
Рано утром взглянул за окно:
не узнал ни ограды, ни сада –
ну, конечно же, было темно! –
но и ту,
что была
слишком
рядом
он как будто бы не узнавал
и смотрел на нее, узнавая…
Здесь окраина.
Долго трамвая
человек на окраине ждал.
3
А он уходит.
Навсегда уходит.
Она глядит в окно,
а он уходит.
Она глядит,
а он уходит прочь.
Уходит прочь,
легко,
без проволочек,
уходит,
уменьшается вдали,
пока не станет маленькою точкой
в конце печальной
повести
любви.
Площадь. Машин тупорылых раскрутка.
Восемь рядов. Неужели и нас
мучает где-то в районе желудка
за день вот так же скопившийся газ?
Площадь, блестящая, словно пластинка,
клавиатура приборной доски.
Негр за рулем – человек-невидимка,
видимы только седые виски.
Площадь. Разъезд театральный. «Электра».
Даже не ретро, а плюсквамперфект.
Тянется липкая лента проспекта,
как шелестящий рекламный проспект.
Пьяные слезы ночных ресторанов
вместе с гримасами мокрых витрин.
Замуж не поздно, и сдохнуть не рано.
Что вы! Всего лишь простой аспирин.
Пьяная свежесть и тени бульвара,
вроде зажаренных в масле котлет.
Значит, засаленный жанр мемуаров?
Да, безусловно. И автор – поэт:
1
И был великий мор и глад,
и лебеду с крапивой ели.
Все поглотила моря гладь,
качаясь сыто, еле-еле.
И был великий пир горой:
в вино ломоть макали ситный.
Все скрылось под морской волной,
холодной, горькой, ненасытной.
2
Там, где море о чем-то шепчет
и зовется это «прибой»,
моя родина – Междуречье
между речью и немотой.
Там, где волны идут на дюны,
от ударов звенят щиты.
Этот звон в пересказах Куна
и сегодня услышишь ты.
Был языческий лепет, покуда
даже лексики не имел,
но лилось молоко в посуду,
повторяя густое «мелк».
И отпрянуло слово-сокол.
Ну, конечно же, не воробей!
До сих пор на губах не обсохло
молоко древнерусских корней.
3
Стать пехотинцем в армии рассвета
Ян Пиларж
Стать пехотинцем, пешим, ставшим пыльным,
дорожной пылью, ветерком ковыльным,
сухой ладони стороною тыльной,
стирающей обильный пот со лба.
Стать под знамена раннего рассвета,
дубравы вольной, облака и лета,
одной строки далекого поэта –
все это называется судьба.
4
Припомнится потом.
Припомнившись, поймется,
что я хотел найти, по улицам бродя:
хороший летний дождь,
замешанный на солнце,
хороший летний день
в промоинах дождя.
И больше ничего.
Все остальное – сноска.
В неровных скобках моря –
дома, дома, дома.
(А этот гражданин, что курит папироску,
под поезд попадет
или сойдет с ума.)
5
Мы встретимся еще когда-нибудь,
поговорим на языке потомков.
Нам варварская речь расправит грудь,
не будучи внушительной и громкой.
И вдруг непонимающий поймет
судьбу, напоминающую смуту.
Нам хватит слова каждого на год,
на месяц, на неделю… на минуту.
Свидетельство о публикации №117032606779