3 июня 1946 года

               3 июня 1946 года

Распроклятый, голодный, засушливый Сорок шестой.
Кишинёвских руин закопчённые чёрные стены.
И асфальт под ногой, как печной раскалённый шесток,
наступи босиком – запечёшься, как в тесте, мгновенно.

Только мы по базару с братишкой спешим налегке,
у колонки с водой остудив обожжённые пятки.
И надёжно зажаты в цыплячьем моём кулаке
не копейки, не трёшки,
а две полноценных «тридцатки».

В этих красных бумажках вся наша надежда и жизнь.
И, держа меня за руку, брат подаёт голосочек:
- Вовка, не потеряй! Вовка, миленький, крепче держи!
Хлебца, хлебушка купим! Ищи  подешевле кусочек!..

Животы подвело, в них урчит и гудит, как в трубе.
Ой, как надобно нам хоть по-птичьи сейчас подкормиться!
Но с чего это вдруг в непривычно притихшей толпе
проступают, застыв, негативные – белые лица?

Репродуктор молчит. Навалилась на мир тишина.
Инвалид на тележке… Обмершая женщина в синем…
- Дядя, что там случилось? Пожар? Или снова… война?
- О-хо-хо, пацаны ! Передали, что умер Калинин…

Эта весть – как удар. Не по-детски сердечко болит.
Желваки на щеках у безногого,будто из стали.
-Ничего, пацаны ,- отвернувшись, хрипит инвалид.-
Погрустим, да помянем… А так… хорошо, что не Сталин…

Озверевшее солнце вперяло свой огненный зрак
в горевую толпу, где кружили мы жалко и грустно.
И когда, наконец, я разжал запотевший кулак,
чтобы хлеба купить, в кулаке было ( Господи! ) пусто!

Понимая момент, не показывал горя братан ,
хоть заслуживал я смертной казни в тот миг, не иначе.
И прижавшись к нему, вдруг отчаянно я зарыдал
о себе, о Калинине, душу облегчивши в плаче.

А на улицах флаги с полосками траурных лент
деловито и сумрачно люди уже укрепляли…

…Только лишь через сорок нелёгких, стоических лет
мы узнаем всё то, что от нас так прилежно скрывали.

И сползёт позолота с сиятельных некогда лиц.
И откроется всем в небывало жестоком прозренье
произвол произволов, без времени и без границ,
в преступленьях Вождя, в преступленьях его окруженья.

Эх, Михайло Иваныч, Господь вас суди и прости!
Вы хватили сполна унижений, стыда, несвободы,
если даже родную жену не сумели спасти,
повинуясь безропотно воле «Отца всех народов».

Что тут можно добавить? Минувшее не возвратить.
Ничего и никак не исправить в Истории нашей.
Только как же мне хочется всё поскорее забыть!
Но забыть не дано . Голос памяти грозен и страшен.

И гремит по дорогам судьбы моей жизни обоз.
И опять за спиной и потерь, и сомнений – без меры.
И так жаль мне, так жаль мне тех чистых и искренних слёз,
той беспомощной детской, святой, непоруганной веры.