По вере вашей...

   Папа снова лежал в госпитале. Боль была невыносимой. Казалось, что бешеные собаки вгрызаются в плоть и рвут её на части. В бедре дёргало, ныло, свербило. Один раз в день, около 6 часов вечера, папе делали укол морфия, и боль временно отступала. Но до 6 надо было дожить, и именно это папа и делал весь день - доживал. Он стискивал кулаки, скрипел зубами, обливался потом и истово ждал вечера, когда медсестра Фенечка, весёлая и простая девушка, родом из деревни, входила с долгожданным шприцем, наполненным спасительным и чудодейственным средством. Укол - и можно, наконец,было расслабиться и просто лежать - это казалось почти невыносимым счастьем. Папа дремал, засыпал, плавал в океане блаженства. В это время можно было даже помечтать - морфий этому способствовал, но, главное, можно было отпустить напряженно сжатые мышцы, расцепить судорожно стиснутые зубы и отдыхать. Казалось, что вся жизнь подтягивалась и сосредотачивалась на этой временнОй точке - 6 часов вечера. Это было похоже на затянувшуюся паузу после выдоха, когда уже кружится голова, темнеет в глазах и немеют все члены, а в 6 вечера можно было, наконец, вздохнуть полной грудью, сначала осторожно, потихоньку, заново привыкая дышать, а затем уже в охотку, от души.
   Так продолжалось почти 3 недели. Папа уже начал поворачиваться в постели и даже пробовал садиться. Для него, человека деятельного и активного, лежать без движения, ничего не делая, было смерти подобно. Читать он не мог, писать тоже, оставалось только думать, курить и говорить. Курили в палате все. Здесь лежали только самые тяжёлые, иногда безнадёжные, и врачи госпиталя давно махнули рукой на традиционный запрет, резонно считая, что, во-первых, перед смертью не надышишься, а, во-вторых, что и так у этих раненых нет никаких радостей, так пусть хоть куревом себя тешат.
   И вот в такой-то разговорно-курительный вечер, когда равнодушная стрелка госпитальных часов в черепашьем темпе приближалась к заветной черте, папа вдруг
увидел, что Фенечка в коридоре, ничтоже сумняшеся, набирает шприц из огромной бутыли, где, как знали все пациенты, был простой физ.раствор.
   "Ах, сволочи",- аж задохнулся папа, -"что делают! На раненых экономят! А эта-то, краля деревенская, и рада, небось, а то, может, и вовсе налево мой морфий пускает, дружку своему сердечному, например". И когда Фенечка, ласково улыбаясь, подошла к кровати папы, он почти прошипел от злости: "Ты, курва, куда мой морфий дела?", на что Фенечка, ничуть не сердясь, простосердечно отвечала: "И-и, миленький мой, мы тебе уже неделю физ.раствор колем. Так Фёдор Степанович (врач) приказали. Они сказали, что привыкаете вы быстро, а потом совсем беда будет, а ты, родненький, так в укол-то этот веришь, что он для тебя и работает, "плацебо" по-научному называется, вот оно как будет".
   "Плацебо",- растерянно подумал папа, -"как же это? Ведь боль действительно проходит!" и решил сам расспросить Фёдора Степановича. А когда услышал разъяснение доктора, понял и обрадовался мудрости этого обычного с виду госпитального врача, который уже сейчас смотрел в будущее своих раненых бойцов и от души желал им более счастливой судьбы.
   Папа помнил о нём всю жизнь и всегда думал о нём с великой благодарностью.