Двадцать восьмое

Северный ветер ломился в окно до рассвета –
Солнце взошло в тишине и нежданном покое.
Голубем сонным слетела под кресло газета...
Вот и оно, распроклятое двадцать восьмое.

Вьюжный февраль истрепал ей до ниточки нервы –
Дремлет теперь, как нашкодивший пёс, за порогом.
Третий годочек пошёл. Только кажется – первый.
Зря говорят, что в ненастье – длиннее дорога...

Как бы опять пережить эту чёрную дату,
Сердца прыжки валидолом с утра усмиряя?
В том феврале сын навеки остался солдатом –
Рядом с тех пор и пригрелась бессонница злая.

Дом стоквартирный, ночами устало притихший,
Сладкие сны прикрывают незримой завесой.
Без стетоскопа она каждый вздох его слышит,
Тело привычно отдав во владение креслу.

Свет не включает: размыты во тьме силуэты,
Каждая тень до мельчайших оттенков знакома.
Сын, вырываясь из строгих размеров багетных,
Ей широко улыбается: "Мама, я дома!"

Завтра весна. Но весной – беспробудная осень.
Солнце не греет, скользя меж домами угрюмо.
Лист календарный. На нём – пауком – двадцать восемь.
Город за окнами полнится утренним шумом.

...Где-то аул утопает в миндалевом цвете:
Чёрный и розовый – всё познаётся в контрасте.
Больно кольнуло названье аула в газете:
В чёрных горах полегло материнское счастье...

Нехотя кресло добычу свою отпускает:
Пусть поживёт, если это позволит ей память.
В свой золотой день рожденья старушка седая
Тихо на кухню бредёт, чтобы чайник поставить.