Колыма

Оспорить сказанное мною не многий сможет от души, дремучи грозные просторы в суровых красках Колымы. Не будет долгих разногласий и мнений в дикости зверей, хотя богат, порой прекрасен!, мирок помеченных людей. Прошло немало лет с отъезда забытой Родины для нас,  но... не найти счастливей места!, где детство грустно!, без проказ...
               
Бежала свора ребятишек, дороги пыль и звонкий смех и свист задорный от мальчишек, гнал кошек в банках из консерв. Шум привлекал собак дворовых, ходьба прохожих прервалась, одна из кошек вдруг повисла, заборами запуталась. Освободиться ей хотелось, да поскорее убежать, в горячке жуткой не сумелось и продолжала лишь рыдать. И насмеявшись вдоволь дети не торопились разойтись, а возраст 11-ти летний не мог без шуток обойтись. Меня схватили резко сзади за шею крепкою рукой и тень озлобленно нависла, вдруг над моею головой. От дискомфорта или страха, не понимая, что к чему?, но... взмокла временно рубаха!, я близко ощутил беду. Нож острый был приставлен с боку, стоял я робко и молчал, а человек не смеха ради, всего два слова прорычал. Друзья мгновенно разбежались, конвой недобрый уводил, почти потерянного с виду!, кто может и зачинщик был. В глубинке прииска, с окраин, стоял угрюмо старый дом, в законе жил его хозяин, без сада и худым крыльцом. Внутри глухого помещенья при тусклом свете грязь кругом, в изгойном от людей сметенье расположился кошкин дом. Я насчитал примерно 40, а может даже 50!, дворовых и голодных кошек, что приживались наугад. За стол мы сели, он напротив, я рассмотрел его глаза - они холодные, пустые!, где не покатится слеза! Исколотые руки синью надменно положили нож, его применет!, неприменно!, и видно сразу, невтерёж! Тот монолог стал очень краток: что кошек трогать нам нельзя, они ему почти как дети!, не даст в обиду их зэка! Кормить ему особо нечем голодных день и ночь зверей, меня он на куски порежет!, и скормит разом своре всей! В словах предельно  откровенных  лукавства я не ощутил, в деяниях неправомерных, конкретный риск я оценил. Взмолился дядьке о пощаде!, озвучив и свою любовь к дворовым тварям, к многим прочим!, что не обижу кошек вновь! Пришлось о разном мне поведать; о трудностях своей семьи, что многое смоглось изведать!, порой забытой Колымы. Мужик дослушал мои речи и нож убрал пока в карман, задел конечно я больное, с чего страдал наверно сам:
      Судьба зловеще ухмыльнулась, где с юных лет уже сидел, глупее не придумать срока, а оправдаться - не сумел. Он жил в голодном Ленинграде, послевоенных, тяжких лет, простым рабочим при заводе, чем зарабатывал на хлеб. Тянул семью, двух ребятишек, с трудом стараясь прокормить, он не читал заучных книжек!, и продолжал детей растить. Гудком трубы закончив смену, уставшим вышел на простор, не отыскав в округе стену, нужду он справил, на забор. За злополучною оградой, висел огромный культ вождя!, и как он сразу не заметил, в потьмах портрета Сталина? В Партком конечно доложили такой нахальный инцидент, на утро парня посадили и разорвали партбилет. Грудные дети не дождутся теперь кормильца и отца, лишь клетки громко распахнутся, на много лет политзэка. А 'стоит сесть один разочек и вот уже не прочитать, о тех!, кто не дождавшись строчек!, из писем, вложенных в тетрадь. Режимом лагерным воспитан и память там похоронил, душевной пустотой испытан, да позабыл уже, кем был...  И через 40 лет вернувшись, но не в родимый!, общий дом, в забытый край чумных, заблудших!, кто промышлял  добычей, промыслом. Законный паспорт не вернули ( без объяснения причин! ) и  осмотрительные власти в графе вписали: нелюдим. Невыездные годы плена лишь добивали мужика, статья и "родины измена" - не трудоустроила. Желание одно томилось в пустых, потерянных глазах: хотя бы раз увидеть внуков!, на разводящихся мостах. Тем жил, 80-ти летний, ненужный никому старик, заброшенный и дряхлый домик, с годами почернел и сник...
На острове прожить возможно, питаясь с леса и реки, где нескончаемым потоком проходят рыбьи косяки. Намыть нетрудно золотишка, а Эльга прииском щедра из крупных, чистых самородков, вот только вывезти - нельзя. Принадлежат богатства эти бескрайней, дикой Колыме, сдавая прибыль государству, прожили люди в нищете. Контроль строжайший к драгметаллам, да факт стукачества ввели, кто был замечен даже в малом - забор тюрьмы приобрели. В процессе скорбно-ритуальном всегда возможность спрятать лом и гроб напичканный металом перевозился в регион. Нужда и горе заставляли хитрить затравленных людей, что зоны кучно заполняли, по сходству в дикости зверей.

     Рассказ внезапно был закончен и дед уже не понимал, кому по сути тяжелее, ему?, или кто жизнь лишь начинал?   Он молча встал и вышел в сени, мне яркий свет открыл пути, ему - годами Бог отмерил, а мне - положено пройти...