Стих про собаку. Страница на потале Проза- ру

    
Это была самая морозная зима на моём собачьем веку. А может быть просто так казалось, потому что уже плохо грела кровь. Когда, выгибая спину и гремя цепью, я вылезал из будки, мои онемевшие задние ноги заметно волочились. То одну,то другую из них я непроизвольно поджимал,  выходя к миске, будто бы утоптанный полукруг около неё был раскаленной сковородой. «Атас» -так меня окликали.
  Я не знал, занимались ли когда-то давным-давно с моими предками доезжачие и псари. Может быть, знатоки собачьих статей и спорили о том, клинчатая голова или нет, французский или английский постав ног был у моего пращура. Но в каком-то поколении,наверное произошло жуткое и непоправимое кровосмешение, а потом и все стадии вырождения. На выходе, быть может, ещё через пару десятков помётов и появился свет я-коричнево-белый, в рыжинку, средних размеров кобель. Одно, более светлое моё ухо даже в возбуждённом состоянии так и висело беспомощным лепестком, а вот коричневое было всегда стоячее. Это придавало моей кареглазой морде, в переводе на человеческий язык выражение: «Слушаю Вас внимательно!». Так говорила обо мне дочь хозяина. И ещё она говорила, что в моих глазах высвечивалась бескорыстная доброта вперемешку с доверчивостью. В такие моменты я немного стеснялся и виновато поджимал хвост. А он у меня не вился кольцом и не торчал палкой, а был обыкновенный, как у большинства дворняг. 
     Может быть, какая-то капельная доля крови благородных пращуров делала меня неравнодушным к сырым, болотистым местам. Это с удивлением обнаружил и сам мой хозяин на давних теперь сенокосах. Обоим нам почему –то именно в морозы вспоминалось Бабинское урочище. Называлось это место так из-за выгоревшей когда-то на этом овражном взгорке лесной деревушки Бабино. На места усадеб указывали только буйно разросшиеся яркие курпажины иван-чая и малины по низинам бывших подполий и погребов. Хозяину приходилось обкашивать вросшие в землю камни-валуны, на которые в своё время опирались концы закладных избяных брёвен. 
       На покос выезжали рано, ещё до восхода солнца. Мне разрешалось тогда гордо восседать на переднем сиденье. Под  хвост и лапы хозяин бросал старую брезентовую куртку. Дорогу до такой желанной свободы от цепи и карабина я изучил во всех подробностях. Сначала ехали по асфальту и ничего примечательного не было видно, кроме предрассветного яко-оранжевого и многослойного зарева, которое было для меня лишь более тёмным лоскутом, чем всё остальное серое небо.  Потом, будто по волнам, проплывали по ухабистой деревенской дороге. Я беспокойно перебирал лапами, крутил головой и даже поскуливал, когда из подворотен выбегали с лаем разномастные местные рексы и,особенно жульки. Я улавливал их манкий запах и кислые ароматы подворий. За деревней, в низине проезжали по шаткому мосточку через ручеину с тёмно-вишнёвой водой. Я для устойчивости шире расставлял передние ноги. Машина с рёвом взбиралась на крутой берег. Полевая дорога вдоль длинного ряда одинаковых, как нарядные сёстры-близнецы берёз была уже ровнее. Круто повернув в бывшую бабинскую улицу, мы  въезжали на арендованный хозяином участок. У старой с раздвоённым стволом берёзы было место стоянки. Ежегодно обновляемый шалаш из старых досок и веток не спасал, конечно, от комаров и мошкары, но всё-таки для меня это было самым желанным местом на Земле.
Уж здесь-то я знал каждую кочку. Набегавшись за утро, пока хозяин проходил несколько изрядных по длине прокосов, я ждал завтрака в тенёчке у  дымящего костерка, над углями которого висел закопчённый котелок.   Вкуснее косточки и даже корки ржаного хлеба там, у пропахшего подсыхающей травой и сладким дымком шалаша я нигде и никогда  на на клык не пробовал. Мне хотелось, чтобы сенокос был всегда. Но одно погожее утро для меня- молодого ещё кобелька едва не оказалось последним.
   Хозяин только что подошёл к костру, собираясь попить чаю и отдохнуть перед тем, как собираться домой. Солнце уже довольно высоко выкатилось из-за перелеска.  Со стороны болотистой низины, заросшей осокой и камышом,хозяин услышал мой истошный и жалобный визг. Любитель водных процедур, я мог часами шлёпать лапами по неглубокому ручью и болотистым его берегам, играть с лягушатами и кузнечиками, изредка взлаивая на них. Когда хозяин захлопотал у шалаша, я мигом выскочил на взгорок, но  внимание моё привлекло живое чёрное колечко на самой тропке.
 Как же пройти мимо? Пошлёпал лапами слева и справа, попугал, игриво прикладывая морду к земле  незнакомый до сих пор смешной шипящий клубочек. Даже попытался сделать неуклюжую стойку,немножко похваляясь: и не шипи, мол на меня, а посмотри, как я умею. Игрушки с гадюкой закончились для меня плачевно-тяпнула она меня прямо в самый до блеска вымытый росой  кончик носа. От боли и обиды  закрутился я волчком, потеряв всякий интерес к находке. Надо сказать, что я  никогда не знал хозяйской ласки. И тогда, вместо   того, чтобы пожалеть, хозяин как я понял по голосу, меня же ещё и отругал. Тем временем ноги у меня подкосились, глаза опухли, а потом и совсем закрылись. Голова стала словно большой,  гудящий болью  туго надутый мячик.
 Хозяин ещё поворчал, но перенёс всё-таки меня в машину и положил на ту же брезентуху,  расстелив её между сиденьями.
        Очнулся я от того, что кто-то осторожно гладил меня по голове. Это была дочь хозяина. Её руки я знал и любил до безумия со щенячьего возраста. Это она упросила отца взять меня ещё полуслепого у соседей, которые хотели избавиться от всего приплода моей матери Найды. Она же выревела, чтобы тот свозил меня в ветлечебницу. Это от её поглаживания, а не только от трёх болючих уколов всё же поправился я тогда…
         А сейчас даже внутри тёплой, укутанной большим сугробом будки мне было очень холодно. Я научился цепью прижимать полотняную занавеску, которая защищала от ветра моё убежище. Но согреть его своим дыханием, как раньше, уже не получалось . Из тяжёлого забытья  вывел какой-то грохот.  Бабаханье и шипящий свист продолжались довольно долго. Когда всё утихло, я с большим усилием выполз из будки. Задние ноги вовсе не слушались.   Было утро. Взрывы были мирными. Просто люди встречали Новый год.
            И она подошла ко мне. Отстегнула карабин. Сидела надо мной, гладила и безутешно плакала. От неё пахло лесом и сенокосом. Мне становилось всё теплей и уютней, и больше ничего не надо было, чтобы унять дрожь и не зябнуть. Я даже был счастлив.
           Меня оставили одного и я потихоньку уполз в тесный закуток между забором и баней.                ----------------