Александр Грин и его музы

                (из книги "Гении и музы)

Все, кто видел Грина, отмечают в его внешности одну деталь – рост.
«Это был очень высокий человек в выцветшей желтой гимнастерке».
 «Через минуту вошел высокий худой человек».
 «Грин был угрюм, высок и молчалив».
«Это был высокий, худой, малоразговорчивый человек с суровым лицом и хмурым взглядом».
Эсеры даже дали ему партийную кличку Долговязый. А между тем роста в Грине было всего 177,4 сантиметра. Обычный, средний для мужчины рост. Впрочем, поэт Георгий Шенгели отмечает еще одну «высокость» Грина: он был – «высоко честен».

                БИБЕРГАЛЬ

Она - первая любовь Александра Грина, того, который написал «Алые паруса». Но Екатерина - не Ассоль. Она - профессиональная революционерка.
С ведений о ней немного. Родилась на Нерчинской каторге в Читинской области (сейчас - Забайкальский край). 
Ее отец Александр Бибергаль, третьекурсник Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, в декабре 1876 года был арестован за участие в демонстрации на Казанской площади. Два года следствия - и суровый приговор: 15 лет каторги. Вслед за Александром «во глубину сибирских руд» отправилась его невеста, которая вскоре стала его женой. По воспоминаниям другого каторжанина, Льва Дейча, это была «слабенькая, тщедушная на вид, но очень деятельная и настойчивая женщина. Благодаря знанию иностранных языков и музыки, она не только обучала своих трёх детей, но и давала уроки другим детям. Бибергаль сам никогда не сидел сложа руки. Энергичный, способный ко всякому практическому занятию, он почти всегда находил себе заработок - работал конторщиком, бухгалтером, учителем, корреспондентом».
По амнистии 1884 года Александр вышел на поселение. Сначала жил в Чите, потом переехал в Амурскую область. В Благовещенске служил агентом Российского общества страхования и транспортирования кладей, жена неплохо зарабатывала уроками, и семья жила безбедно. Дети учились в гимназии, после старшая дочь Екатерина поступила на высшие Бестужевские курсы в Петербурге. Это было первое в России высшее женское учебное заведение университетского типа. Проучилась на курсах Екатерина недолго: в марте 1901 года за участие в демонстрации на той же Казанской площади ее арестовали (то же самое и в том же месте произошло с ее отцом 25 лет назад) и отправили  под гласный надзор полиции в Севастополь. Там она повстречала Александра Степановича Гриневского.
Будущий известный, а тогда начинающий, писатель Грин - это его псевдоним - выступал в роли агитатора партии эсеров, в которой состояла и Катя. Он влюбился в нее без памяти, она тоже увлеклась молодым человеком. Благодатный юг и теплое море, любовь и революционная романтика - все прекрасно! Но в 1903 году Грина арестовали. Катя сразу же взялась за подготовку побега: умудрилась добыть тысячу рублей, купила парусное судно, чтобы морем Гриневский добрался до Болгарии, подкупила извозчика... Бежать Александру не удалось: его схватили, когда он уже поднимался через забор по переброшенной «с воли» веревке. В заключении он остался до 1905 года. А Катя… Буквально накануне неудавшегося побега Грина ее внезапно выслали из Севастополя в Архангельскую губернию, в Холмогоры.
Вновь Екатерина и Александр встретились в 1905 году в Петербурге. Два года назад, в Севастополе, оба были влюблены и собирались пожениться. В  Северной столице, повзрослевшим и уже много пережившим, им предстояло расстаться. Александр к тому времени разочаровался в революционной деятельности, после заключения ему хотелось спокойной жизни. А Екатерина не мыслила жизни без революции и состояла в боевой организации эсеров.
Расставались они тяжело - с мучительными объяснениями, взаимными обидами, упреками. Дошло до того, что Александр стрелял в Екатерину. «Я знал, что никогда не смогу убить ее, но и отпустить не мог, и выстрелил», - говорил он много лет спустя. Убить не хотел, но целился в сердце. По счастью, рана оказалась не тяжелой, Екатерина быстро поправилась, Грина, она не выдала, но расстались они навсегда.
Много позже Грин писал о Екатерине, что это была женщина редкой красоты, энергии и настойчивости. Департамент полиции подтвердил его слова, описывая приметы революционерки: «… волосы светло-русые, вьющиеся, с золотым отливом, брови  дугообразные, глаза светло-карие, зубы все белые, лицо гладкое…». Это описание было составлено в январе 1905 года, когда Екатерина бежала из Архангельской ссылки (добралась до Швейцарии), в декабре того же года она снова была в Петербурге (рассталась с Грином),  жила на нелегальном положении и входила в боевой отряд при Центральном комитете партии эсеров (организация занималась подготовкой террористических актов).
Но полиция была начеку. В ночь на 1 апреля 1907 года в Петербурге была арестована группа боевиков из 28 человек. В их числе и «мещанка Екатерина Александрова Бибергаль, 22 лет». Приговор по делу боевой организации эсеров вынесли в августе того же года. Двоих главных обвиняемых приговорили к повешению, остальных к ссылке и каторге, шестерых оправдали. Екатерине дали восемь лет каторги, и отбывала она ее там же, где родилась, где был каторжанином ее отец. Нерчинская каторга - это семь тюрем в треугольнике межу Шилкой, Аргунью и Забайкальской дорогой. Одна из тюрем - Мальцевская - была женской. Сначала здесь содержались только уголовные преступницы. С 1907 стали присылать политических.
В воспоминаниях Ф. Радзиловской и  Л. Орестовой подробно описан быт каторги. «Большой двор, два корпуса с общими и одиночными камерами, баня и кухня. Жили  коммуной: все получаемые деньги, посылки и книги шли в общее пользование». 
Обслуживали каторжанки себя сами: топили печи, носили воду, убирали камеры  стирали. «Главным содержанием нашей жизни были занятия. Малограмотных обучали русскому языку, географии, арифметике и т.д. Так как большая часть из нас была со средним и незаконченным высшим образованием, то иногда на каждую ученицу приходилось по несколько учительниц. Занимались языками -  французским, немецким и английским. Многие с большим увлечением занимались математикой и философией». Желающие учились делать массаж, ремонтировать обувь, переплетать книги (в библиотеке политических было около 800 томов). 
  Для сравнения: уголовные каторжанки - в основном из крестьянок - содержались «по 35-40 человек в одной камере, спали на нарах. В то время как мы занимались только самообслуживанием, они целый день выполняли тяжелую работу».
…Скорее всего, где-то в начале ХХ века семья Бибергаль перебралась из Благовещенска на запад. Екатерина же на каторге, потом в ссылке - в Чите,  в селе Кудар, - пробыла все восемь лет. Освободившись в феврале 1917 года, она тоже уехала на запад, в Петроград. В 20-е годы она  была членом Всесоюзного общества  политкаторжан и с семьёй брата Виктора занимала большую квартиру в красивом доме в центре города. Их отец последние годы жизни (умер в 1925 году) провел в Москве, в доме ветеранов революции им. Ильича.
Но благополучный период жизни Екатерины Бибергаль длился недолго: в 1938 году ее арестовали. Об этом заключении оставила воспоминания Т. П. Милютина в книге «Люди моей жизни». Судьба свела двух женщин в инвалидном лагере Баим (система ГУЛАГ) в Кемеровской области в 1943 году. 
«Сердце мое начало оттаивать благодаря Екатерине Александровне Бибергаль. В хорошую погоду с весны и до поздней осени можно было видеть ее у южной стены 15-го барака, сидящую на раскладном табуретике и читающую книжку. Всегда подтянутая, аккуратно одетая и причесанная, летом неизменно с белым воротничком, тоненькая и легкая. Ей тогда было больше шестидесяти, но никакой старости в ней не чувствовалось. Наоборот - было в ней даже что-то девическое. О Екатерине Александровне я знала только, что она политкаторжанка, т. е. странствия ее по тюрьмам, этапам и ссылкам начались еще в царское время. Присутствие в лагерях политкаторжан - людей, делавших в начале века революцию, поражало меня».
В 1948 году закончился десятилетний срок заключения, и Екатерину Александровну  отправили в ссылку, на этот раз в Карелию. Рина Штейн, которая работала в школе поселка Лаухи, вспоминает: «…В первый же день я пошла в библиотеку. Из-за стойки поднялась стройная, на мой молодой взгляд, сильно пожилая женщина. Выглядела она несовременно, как будто сошла со старой гравюры. Длинное прямое платье с белоснежным воротничком. Седые волосы убраны в узел». 
Екатерине Александровне было уже 77 лет, когда она, неудачно упав, сломала ногу. Она долго лежала в больнице, ногу  ампутировали. Несмотря на инвалидность, ее ссылка закончилась только в 1956 году. Каким-то чудом она добралась до Ленинграда и последние годы жизни прожила у вдовы своего брата - в одной комнате той квартиры, которая когда-то целиком принадлежала им всем. Надо ли говорить, что положение Екатерины Александровны было тяжелейшим. Умерла она в начале 60-х годов.
…Целая жизнь, истраченная на ссылки, побеги, каторгу, новые сроки и ссылки. Только в самом начале годы счастливого детства и в юности немного страстной любви. Что в финале? Наверное, горькое сожаление напрасных жертв. Хотя как знать…
                Источники:                Валентина КОБЗАРЬ  «Не Ассоль».

       ИЗ  ВОСПОМИНАНИЙ  В.П. КАЛИЦКОЙ  (первой жены А. Грина)

 «Киска – это партийное имя, так сказать, кличка, под которой скрывалась Екатерина Александровна Б. С этой девушкой была тесно связана полоса жизни А. С. с 1903 по 1906 г. Их первая встреча с А. С. Грином тепло описана в рассказе А. С. „Маленький комитет“. Героиня рассказа дана там в очень мягких, привлекательных тонах. К тому же времени относится и другой рассказ А. С. „На досуге“…
… «„Киска“ была умна, порывиста, эксцентрична. Обоих, естественно, сближала общность взглядов, настроений и мыслей. Она хорошо относилась к Грину, но не любила его. И в первых числах января 1906 года они окончательно разошлись. Разрыв этот мог бы дорого стоить Грину. Несдержанный, вспыльчивый, в ярости бессилия и гнева (в такие минуты Грин был всегда страшен), он выхватил револьвер и выстрелил в „Киску“ в упор. Пуля попала ей в грудь. Девушка была доставлена в Обуховскую больницу, где ее оперировал знаменитый хирург – профессор И. И. Греков. Грина „Киска“ не выдала…»
Вл. Сандлер приводит в своей книге слова Грина из воспоминаний Калицкой, текст которых, по-видимому, находится в одном из петербургских архивов: «Она держалась мужественно, вызывающе, а я знал, что никогда не смогу убить ее, но и отступить тоже не мог и выстрелил».
А вот как описывается разрядка этой истории в мемуарах Калицкой, хранящихся в РГAЛИ.
   «Пуля попала в грудную клетку, в левый бок, но прошла неглубоко.
Е. А. нашла в себе силы выйти в комнату хозяев и попросила их пойти уговорить Александра  покинуть квартиру. Хозяева так и сделали.
Рана оказалась не тяжелой. Оперировал проф. Греков, и Е. А. вскоре поправилась. А. С. несколько раз пытался поговорить с Е. А. наедине, но это ни разу ему не удалось. Е. А. просила своих друзей не оставлять ее одну с  А.   
 С. Так кончились их отношения.
  В январе 1906 г. А. С. был вновь арестован и попал в Выборгскую одиночную тюрьму „Кресты“, где просидел до мая. В мае он был переведен в Пересыльную тюрьму, а оттуда выслан в Сибирь.
Когда в 1915 г. вышла книга А. С. „Штурман четырех ветров“, Е. А. была на каторге по политическому делу. А. С. послал ей туда свою книгу, и Е. А. узнала себя в героине „Маленького комитета“…
После ареста А. Семёновича  в январе 1906 г. они с Киской никогда не виделись».

                АБРАМОВА  ВЕРА 

  Первой женой Александра Грина  была  Вера Павловна  Абрамова.
Они познакомились в начале 1906 года, в знаменитых «Крестах» – Выборгской тюрьме Петербурга, – где Александр Гриневский отбывал наказание за нарушение паспортного режима – результата его эсеровской деятельности. 
Вначале Грина навещала его сводная сестра Наталья, однако ей пришлось покинуть Петербург. Тогда в жизни начинающего писателя и появилась «тюремная невеста» Вера Павловна Абрамова, миловидная девушка двумя годами младше Грина.
  Вера Павловна была дочерью богатого петербургского чиновника. Гимназию она окончила с золотой медалью, окончила и Высшие женские курсы, больше известные как Бестужевские, физико-математическое отделение, после чего преподавала в различных учебных заведениях. Одновременно она работала на общественных началах и в «Красном кресте», помогая политическим заключенным. При этом ей приходилось представляться невестой тех сидельцев, которые не имели в Петербурге ни родственников, ни знакомых, чтобы иметь право посещать их. Справедливости ради следует отметить, что действия Веры Павловны не были во времена Первой русской революции чем-то из ряда вон: в «Красном кресте» работали многие общественные деятели, симпатизировавшие политическим оппозиционерам царского режима.
Еще в «Крестах» Александр Гриневский, находившийся в переписке с Верой Абрамовой сумел произвести на нее благоприятное впечатление своей бодростью и остроумием.

                *   *   *
  В мае Грин, приговоренный к ссылке в Тобольскую губернию, встретились. Эту встречу  Александр Степанович и назвал главным событием своей жизни. Тогда же, во время этой встречи, и случился их первый поцелуй. После того, как прозвучал звонок к отбытию – вспоминала Вера Павловна – «я подала Александру Степановичу руку на прощание, он притянул меня к себе и крепко поцеловал».
«До тех пор, – продолжает она, – никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но вместе с тем и ошеломляющей новостью, событием».
   Узнав о дне отправки эшелона ссыльных, Вера Павловна пришла на вокзал с передачей, а через две недели получила письмо со словами: «Я хочу, чтобы вы стали для меня всем: матерью, сестрой, женой».
    Вскоре Гриневский бежал из ссылки в Самару, затем в Саратов, потом в Петербург, оттуда за паспортом в Вятку и снова в Петербург – к ней.
И Вера Павловна его не отвергла. Слушая его торопливый рассказ о побеге, она подумала: «Вот и определилась моя судьба: она связана с жизнью этого человека. Разве можно оставить его теперь без поддержки? Ведь из-за меня он сделался нелегальным».
    Однако отец Веры не разделял ее мнения и ужаснулся, узнав, что его единственная дочь сжилась гражданским браком с беспаспортным бродягой без образования и определенных занятий.
Они прожили, сходясь и расходясь, семь трудных лет, часто ссорились, не понимая друг друга.

                *   *   *
   В июле 1910 года Александра Степановича Гриневского  арестовали за бегство из ссылки и присудили два года ссылки в Архангельскую губернию.
Однако еще перед отправкой в ссылку, 31 октября 1910 года, Александр и Вера обвенчались. В церковь Гриневский пришел под конвоем.  Отец невесты на венчании не присутствовал но, по словам Веры Павловны, «первый заговорил о Грине, первый предложил брать у него денег». так что на ближайшие годы молодожены были финансово обеспечены.
   В Архангельскую губернию Вера Павловна поехала вместе за мужем – он в арестантском вагоне, она в вагоне первого класса.
Ссылку Гриневские отбывали в уездном городе Пинеге, затем в селе Кегострове. Старожилы вспоминали о них: «Александр Степанович был высоким худым молодым человеком, с желтоватым цветом лица... Вера Павловна – красивая молодая женщина, всегда подтянутая и молчаливая».
Свои впечатления от жизни в архангельской ссылке Грин запечатлел в таких рассказах, как «Сто верст по реке» (1911), «Ксения Турпанова» (1912),  «Таинственный лес» (1913).
Примечательно, что в рассказе «Ксения Турпанова», в реалистической манере повествующего о том, как молодая жена ссыльного внезапно  оставила своего мужа, сквозит и предчувствие собственной судьбы.
В мае 1912 года Александр Степанович на законных основаниях и под своим именем вернулся в Петербург, а осенью 1913 года супруги Гриневские развелись.

                *   *   *
     Нина Николаевна Грин писала о причинах развода так: «Обе стороны были виноваты. Разница в годах была небольшая… но разница в желаниях, привычках, средах, в которых этот и другой воспитывались, была колоссальна. Грин по возвращении сразу же окунулся в литературную атмосферу… Литературная богема  вовлекла его в пьяную распутную жизнь, начал зарабатывать собственные деньги, которые мог тратить бесконтрольно, а Вера Павловна страдала… понять чувства и жадность к жизни, владевшие Грином, она никак не могла… Происходили между ними стычки, ссоры и никогда – товарищеского, искреннего разговора…»
    Сама Вера Павловна формулировала причину разрыва несколько иначе: «Грину нужна была очень сильная рука, а у меня такой руки не было».
Были и более радикальные мнения. Так, Владимир Сандлер в своей работе «Вокруг Александра Грина» писал про Веру Павловну: «По образованию и воспитанию она была типичной буржуазкой, не способной, в силу целого ряда причин, до конца понять столь сложное, сотканное из противоречий явление, как Грин, окончивший университеты российских дорог». Впрочем, такое мнение нельзя назвать абсолютно ошибочным. Вера Павловна, действительно, признавала, что любила, но не понимала мужа: «Его расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни – Гриневского и писателя Грина била в глаза, невозможно было понять ее, примириться с ней. Эта загадка была мучительна…»
   К тому же Вера Павловна слабо верила в Александра Степановича как писателя. Прожив с ним несколько лет, она осталась внутренне чужда его творчеству и часто, по словам Грина, говорила ему: «Зачем ты, Саша, пишешь о каких-то фантастических пустяках? Начни писать крупный бытовой роман и тогда сразу войдешь в большую литературу».
Но пока Александр Гриневский буйствовал, безбожно врал и ни с кем не считался, Александр Грин писал все лучше и лучше и литературная общественность его признала: уже к 1913 году Грин становится известным писателем. В тот же год официального разрыва супружеских отношений увидело свет его первое собрание сочинений в 3-х томах.

                *   *   *
    И все же Вера Павловна очень много значила в судьбе Александра Грина. По воспоминаниям знакомых, в его комнате на Пушкинской улице висели портрет Эдгара По и большой портрет Веры Павловны, взятый при расставании.
В 1915 году он подарил ей книгу рассказов с посвящением: «Единственному моему другу Вере – посвящаю эту книгу и все последующие А.С. Грин 11 апреля 1915 года».
         Позднее Вера Павловна много помогала Грину материально, хотя к тому времени состояла во втором браке – с геологом Казимиром Петровичем Калицким.
И однажды, тяжело заболев, Александр Степанович написал завещание, в котором все права собственности на его литературные произведения исключительно и безраздельно оставлял своей «жене Вере Павловне Гриневской».
Уже будучи женатым вторично, писатель упрямо, как эталон, возил по многочисленным питерским адресам тот самый, взятый при расставании, портрет Веры Павловны, что едва ли могло понравиться Нине Николаевне, вспоминавшей: «Наш багаж был ничтожен: связка рукописей, портрет Веры Павловны, несколько ее девичьих фотографий, две – три любимые безделушки Александра Степановича, немного белья и одежды».
     Проживая в Крыму, Грины состояли в постоянной переписке с Верой Павловной. Она очень интересовалась жизнью и литературной судьбой Александра Степановича, присылала вырезки рецензий на его произведения, выполняла издательские поручения Грина, тем более что Вера Павловна и сама занялась сочинительством.
     Она сотрудничала с детскими журналами «Всходы», «Детский отдых», «Читальня народной школы», «Тропинка». Ее как детскую писательницу хорошо знал Корней Чуковский.
В июне 1930 года в письме к Вере Павловне Грин писал: «…Среди всех моих пороков и недостатков есть одно неизменное свойство: я не могу и не умею лукавить душой. А мое отношение к тебе такое, как оно вытекает из самой живой сердечной и благородной природы. Оно – настоящее отношение и никаким иным быть не может».
    Скончалась Вера Павловна Абрамова - Калицкая в 1951 году, пережив Александра Степановича почти на 19 лет.

                Источник:   Любовь Ситникова, старший научный сотрудник Музея А.С. Грина

                ВЕРА АБРАМОВА  И  АЛЕКСАНДР ГРИН

   Вера Павловна влюбилась в него со всей страстью и благодарностью нерастраченной женской натуры, и – надо отдать Грину должное – он это оценил. Она была совсем не такой, как женщины-эсерки, она не требовала от него подставлять голову под гильотину революции или же красть деньги из банка и предстала добрым ангелом, спасителем, сестрой милосердия, и он щедро отблагодарил ее в своей прозе.

  Он был Нок, а она была Гелли. Нок убежал из тюрьмы, куда попал по вине обманувшей его, толкнувшей на преступление злой и хищной женщины, а Гелли его не выдала и спасла. У Нока до встречи с ней были лишь мысли «о своем диком, тяжелом прошлом: грязном романе, тюрьме, о решении упиваться гордым озлоблением против людей, покинуть их навсегда если не телом, то душой; о любви только к мечте, верной и нежной спутнице исковерканных жизней».
А случайно встреченная Ноком на реке Гелли стала воплощением этой мечты. Краснея, багровея и алея, как будущие корабельные паруса, она вытерпела все выходки мужского шовинизма и оскорбления, выпавшие на ее долю как представительницы женского рода
 («Женщины – мировое зло! Мужчины, могу сказать без хвастовства, – начало творческое, положительное… Вы же начало разрушительное!.. Вы неорганизованная стихия, злое начало. Хоть вы, по-видимому, еще девушка… я могу вам сказать, что… значит… половая стихия. Физиологическое половое начало переполняет вас и увлекает нас в свою пропасть… все интересы женщины лежат в половой сфере, они уже по тому самому ограниченны. Женщины мелки, лживы, суетны, тщеславны, хищны, жестоки и жадны. Вы, Гелли, еще молоды, но когда в вас проснется женщина, она будет ничем не лучше остальных розовых хищников вашей породы, высасывающих мозг, кровь, сердце мужчины и часто доводящих его до преступления»), и получила за это свою награду. Заканчивая рассказ «Сто верст по реке», Грин написал: «Они жили долго и умерли в один день».
     Этой же фразой заканчивается и другой, более ранний рассказ Грина – «Позорный столб», история человека, который похитил не любившую его девушку, был наказан за этот поступок тем, что его привязали к позорному столбу, а девушка потом ушла вместе с ним из колонии, потому что ей не было уже жизни среди людей.
    «Люди ненавидят любовь». Герои Грина ее любят, и потому отвержены обществом, но теперь из политической Грин переносил этот конфликт в абстрактную плоскость, и не имеет значения, в какой стране и в какое время это происходит. Его герои получают везде свою награду. «Они жили долго и умерли в один день».
Так было в сказке – в реальной жизни Александр Степанович и Вера Павловна прожили то вместе, то порознь семь трудных лет, часто ссорились и с годами все меньше понимали друг друга. Во всяком случае, женские надежды, что Грин устал от бурной жизни и мечтает о покое и уюте, оказались разбиты. Отойдя от эсеров, Грин не успокоился, но все больше увязал в жизни литературной богемы – сначала, как иронически вспоминала Калицкая, в роли «пассажира», потом завсегдатая; он много пил, просаживал деньги, и свои и те, что она зарабатывала, а когда она пыталась экономить, ругал ее за мещанство и показывал пример, как надо к деньгам относиться. Словом, настоящий был писатель. Позднее в рассказе «Приключения Гинча» это отразится в чудесной фразе, обращенной к литераторам и чем-то предсказывающей будущий «праздник жизни» в «Калине красной» Шукшина:
      «– Русские цветы, взращенные на отравленной алкоголем, конституцией и Западом почве! Я предлагаю снизойти до меня и наполнить все рестораны звонким разгулом. Денег у меня много, я выиграл пятьдесят тысяч!»
Грин, правда, столько никогда не выигрывал. Но «если деньги получал Александр Степанович, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал на сутки - двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша… В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять, и делался раздражительным… Он одновременно искал семейной жизни, добивался ее и в то же время тяготился ею, когда она наступала… Трудно понять, что было ему нужнее в те годы: уют и душевное тепло или ничем не обузданная свобода, позволяющая осуществлять каждую свою малейшую прихоть».
Она любила, но не понимала его, и честно это признавала: «Его расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни – Гриневского и писателя Грина била в глаза, невозможно было понять ее, примириться с ней. Эта загадка была мучительна…»
    Осенью 1913 года Александр Степанович разошелся с Верой Павловной. Выносить совместную жизнь с ним она больше не могла и позднее в своих воспоминаниях писала: «Возвращение Грина из ссылки. Теперь Грин – легальный человек и писатель с именем. Я впервые вижу второй, жуткий лик Грина. Мой уход от него после зимы 1912–1913 гг. Его непрерывные кутежи. Грин убеждает меня попробовать еще пожить с ним… Признание А. С., оправдывающее мой разрыв с ним».
     Николай Вержбицкий вспоминает, как однажды ночью вместе с Грином они возвращались с дня рождения Куприна из Гатчины и Грин жаловался на то, что ему «трудно устроить личную жизнь, а в особенности – поладить с женщиной, которая не может или не хочет его понять».
«Такого рода излияния стали для меня понятны, – продолжает Вержбицкий, – когда я узнал, что Грин везет меня к своей жене Вере, жившей на Зелениной улице. Впрочем, она нас не приняла, и мы снова очутились на улице».
Выгнанные из дома, писатели направились за город и оказались в Старой деревне, в лечебнице доктора Трошина, где, как выяснилось, должен был все это время проходить лечение Грин. У «Ивана Ивановича» – так называлось заведение Трошина – их пустили переночевать, а наутро директор выставил пациента вон.
     «– Я, как-никак, несу за вас ответственность, а вы убежали тайком неизвестно куда и пропадали месяц… Давайте расстанемся по-хорошему… Вот ваши вещи и вот вам рубль на дорогу…»
На лечении «под замком у Ивана Ивановича», скорее всего, настаивала Вера Павловна, и побег Грина из больницы мог стать последней каплей в их отношениях. Впрочем, было еще одно обстоятельство, объясняющее, почему Калицкая не выдержала тягот жизни с Грином, в то время как вторая жена писателя Нина Николаевна, которой пришлось хлебнуть не меньше горечи, оставалась с ним до конца.
    Калицкая сама была писательницей, а жена Грина должна была отречься от себя и всецело принадлежать ему. Невозможно представить Маргариту литературной дамой при Мастере. Вера Павловна же сотрудничала с различными журналами, преимущественно детскими – «Всходами», «Детским отдыхом», «Всеобщим журналом», «Читальней народной школы», «Тропинкой», «Проталинкой», о ней именно как о детской писательнице упоминает в своих дневниках Корней Чуковский; в начале двадцатых Грин сватал бывшую жену Горькому для написания биографии Коперника, Гальвани или Вольта в издательстве Гржебина. Она была вхожа в дом к Сологубу, переписывалась с ним и позднее присутствовала при его кончине. Словом, у нее была своя, отдельная от Грина литературная судьба и свои амбиции, и от этого также союз их оказался изначально обреченным.

                ГРИН  НИНА  НИКОЛАЕВНА

  «Однажды, придя к Александру Степановичу без предупреждения, я нашла дверь в его комнату полуоткрытой. Я увидела на столе два прибора: тарелочки из папье-маше, бумажные салфеточки; стояла нехитрая закуска и немного сладкого. Лежала записка: „Милая Ниночка, я вышел на десять минут. Подожди меня. Твой Саша“.
   Я поспешила уйти. Тщательность, с которой было приготовлено угощенье, напомнила мне первый год нашей любви. Я поняла, что ожидаемая женщина – новая серьезная любовь Александра Степановича».
Так писала Калицкая в своих воспоминаниях. А Нине Николаевне Грин впоследствии рассказывала: «Прочла я эту записочку и не в пример предыдущим связям Грина, возбуждавшим мою брезгливость, вдруг почувствовала что-то настоящее. И стало мне тепло на сердце, что, наконец, этот трудный человек нашел для души. Очень хотелось на вас посмотреть, но боялась смутить вас и поспешно ушла, не оставив ему записку. А через несколько месяцев Александр Степанович нас познакомил, и в смутном предчувствии своем, что вы тот человек, который ему нужен, я утвердилась».
Самому же Грину Вера Павловна наказывала в письме:
      «Передавай мой сердечнейший привет и поцелуй милой Нине Николаевне. Право, это я вымолила тебе такую хорошую жену, потому и горжусь ею; береги ее, другой еще такой же не найдешь и 2-й раз молиться не стану».
Они познакомились в 1917-м или самом начале 1918 года в Петрограде, где Нина работала в газете «Петроградское эхо», у Василевского. Грин показался ей похожим на католического патера: «Длинный, худой, в узком черном, с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким… извилистым носом». Лицо, как говорил он сам, было похоже на сильно измятую рублевую бумажку, а нос, «в начале формы римской – наследие родителя, но в конце своем – совершенно расшлепанная туфля – наследие родительницы», довершал запоминающийся портрет писателя, выглядевшего намного старше своих лет. «Лицо испещрено струящимися морщинами, так что в 38 лет, когда я познакомилась с Грином, он казался стариком».
     Ей было тогда 23 года, она закончила с золотой медалью гимназию, проучилась два года на Бестужевских курсах, и вряд ли хорошенькой петербургской молодой женщине из почтенной редакции такой герой пришелся по нраву: она была озорна, смешлива, чем-то очень похожа на Алонкину, а он в ее глазах – почти старик, угрюмый, некрасивый, побитый жизнью, и скрытое душевное обаяние его надо было уметь рассмотреть. К той поре она успела побывать замужем, хотя и не очень счастливо. Муж ее, студент-юрист, погиб на Первой мировой, в одном из самых первых боев, но она тогда еще этого не знала и по-прежнему считала себя несвободной. Знакомые Грина поэт Иван Рукавишников и его жена Клавдия Владимировна, заметив интерес Грина к молодой женщине, заботливо предупреждали ее: «Нина Николаевна, Грин к вам не равнодушен, берегитесь его, он опасный человек – был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темно».
   Весной 1918 года она тяжело заболела, и мать отправила ее к родственникам под Москву. Перед отъездом в мае 1918 года у памятника «Стерегущему» Грин подарил ей свои не слишком уклюжие стихи.

Когда, одинокий, я мрачен и тих,
Скользит неглубокий подавленный стих,
Нет счастья и радости в нем,
Глубокая ночь за окном…
Кто вас раз увидел, тому не забыть,
Как надо любить.
И вы, дорогая, являетесь мне,
Как солнечный зайчик на темной стене.
Угасли надежды. Я вечно один,
Но все-таки ваш паладин.

Обещал к ней приехать, навестить, но не смог. Думал, ее уже нет в живых. Она же большого значения ни Грину, ни его стихам тогда не придала и впоследствии была этому очень рада. «Необходимо было каждому из нас отмучиться отдельно, чтобы острее почувствовать одиночество и усталость. А встретились случайно снова, и души запели в унисон».
Столкнулись они в феврале 1921-го на Невском. За эти три года многое переменилось и в его, и в ее жизни. «Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. Мне только что в райсовете отказали в выдаче ботинок, в рваных моих туфлях хлюпает холодная вода, оттого серо и мрачно у меня на душе – надо снова идти на толчок, что-нибудь продать из маминых вещей, чтобы купить хоть самые простые, но целые ботинки, а я ненавижу ходить на толчок и продавать».

   Она была теперь молодой вдовой, перенесла сыпной тиф и работала медсестрой в сыпнотифозном бараке села Рыбацкого, а жила в Лигове и через Питер ездила на работу. Грин предложил ей заходить иногда к нему в Дом искусств, где было тепло и сухо. Вел он себя очень деликатно. И совсем не пил. Однажды, когда они были на концерте в Доме искусств и ей было поздно возвращаться в пригород, предложил переночевать у него в комнате, а сам куда-то ушел. Когда она пришла к нему в «Диск» в третий раз, поцеловал в щеку и, ни слова ни говоря, убежал. От волнения и неожиданности все закачалось у нее перед глазами, и она стояла посреди комнаты столбом до тех пор, пока в комнату не зашла в поисках сигареты поэтесса Надежда Павлович, у которой из-под юбки торчали штаны.
   Было это как раз в те дни, когда совсем неподалеку от Невского, в Кронштадте, вспыхнул и был подавлен контрреволюционный мятеж, последняя серьезная попытка переменить ход русской истории. Именно о Кронштадте и говорили в маленькой комнате ее угрюмый хозяин, его гостья и поэтесса. Но что именно говорили и как относился к тем событиям Грин, неизвестно. Впрочем, если вспомнить, что секретарь Крупской, декадентская поэтесса и знакомая Блока Надежда Павлович, приехав однажды «с сигаретой в зубах» к оптинскому старцу Нектарию, стала его духовной дочерью, а в 1920 году обратилась к своей начальнице и тезке Надежде Константиновне с просьбой не расстреливать Нектария, и просьба эта была выполнена, то примерный характер разговора представить нетрудно. Известно также, что 8 марта 1921 года Грин писал Горькому в связи с арестом из - за кронштадтских же событий поэта Вс. Рождественского:
     «Дорогой Алексей Максимович!
Сегодня по телефону сообщили в „Дом искусств“ (по военной части), что арестован Вс. Рождественский, поэт. Он жил в Д. И. по последние дни, как и другие, удерживался начальством в казарме. В чем он может быть виноват? Нельзя ли похлопотать за него, чтобы выпустили.
Преданный Вам А. С. Грин».
Рождественского освободили, но до самой своей смерти он так и не узнал, что помог ему в этом Грин.
   А 8 марта 1921 года было для Грина счастливым. За три дня до этого он предложил Нине Николаевне стать его женой. День она взяла на размышление и ходила по городу. «Ярко-красное солнце садилось к горизонту. От Кронштадта раздавалось буханье орудий». А про Грина судила так – «не было противно думать о нем». Но не более того. «Мой первый брак был очень несчастлив из-за ревности мужа». Второго она боялась, да и в самом Грине, если уж начистоту, говорила тогда не столько любовь к Нине Николаевне, сколько отчаяние – как раз в эти весенние дни Александр Степанович понял всю безнадежность своей любви к Алонкиной.
     Не так переживал свои чувства Грин.
«Увлекся он самозабвенно. Понимая умом нелепость своего с ней соединения, свою старость в сравнении с нею и во внешнем своем облике, он горел и страдал и от страсти; страдания доводили его до настоящей физической лихорадки. А она увлеклась другим. И тут встретилась я, ничего не знавшая об этом. И все сдерживаемые им чувства и желания обернулись ко мне – он просил меня стать его женой. Я согласилась. Не потому, что любила его в то время, а потому, что чувствовала себя безмерно усталой и одинокой, мне нужен был защитник, опора души моей. Александр Степанович – немолодой, несколько старинно-церемонный, немного суровый, как мне казалось, похожий в своем черном сюртуке на пастора, соответствовал моему представлению о защитнике.  Кроме того, мне очень нравились его рассказы, и в глубине души лежали его простые и нежные стихи».
Итак, она согласилась, однако выговорила себе условие, что в любой момент может уйти.
     7-го они поженились. Именно это слово Нина Николаевна употребляет в воспоминаниях, деликатно обозначая решающую перемену в их отношениях, сблизившую их не только физически, но и духовно.
Поженившись, они стали присматриваться друг к другу. Впрочем, присматривалась в основном она. Он же молодую жену деликатно старался приручить к себе. Не торопил события, ждал.
Поначалу она плакала и огорчалась — слишком велика была разница в возрасте, кругозоре и привычках. Но было и общее: уважение друг к другу и желание сделать так, чтобы другому было легко, приятно. Нина научилась быть женой писателя. Когда он сочинял очередное произведение, усеивая убористым почерком чистые листы бумаги, она «бесшумно передвигалась по квартире, хозяйничая и ничего у него не спрашивая, вообще не разговаривая». Когда Грин писал, на душе было хорошо. «Казалось таинственным и чудесным, что эти красивые слова, это чудесное действие родилось здесь, рядом со мной, от этого человека мне близкого, родного, любимого и неизвестного», — вспоминала она.
    С каждым днем жена становилась ему ближе и дороже. Разгадав ее тонкое душевное чутье, он стал посвящать ее в свою работу. Читал вслух фрагменты и главы из вновь написанного, проверяя на ней читательское восприятие. Величал ее «феей волшебного ситечка». «Нинуша, — предлагал Грин, — пойдем ко мне и ситечко прихвати». «Он говорил, — вспоминала Нина Николаевна, — что процеживает через меня свои произведения, как сквозь сито».
Она считала себя бесталанной, но любовь пробудила чувство слова и в ней. «Я крепко полюбила его, всегда стремясь быть такой, какой я ему представлялась. Лучшей, чем была на самом деле. Видимо, что-то в моем существе, простом, нетребовательном к благам жизни и всегда за любовь и радость благодарном, звучало в унисон его душе. Настолько, что начавшееся с появлением свободной продажи вина пьянство не разрушило наших чувств, а, может быть, еще углубило и расширило их, так как, кроме опоры и защитника, я еще увидела в нем существо, требующее заботы и опеки, и на это обернулись мои неудовлетворенные материнские инстинкты», — писала Нина Николаевна. А он, быть может, иногда страдая от этой опеки, в минуты, когда его тянуло к бутылке, был благодарен судьбе за жену и после своих провалов относился к ней с удесятеренной нежностью и любовью.
     «Все одиннадцать с лишним лет моей жизни с Александром Степановичем у меня всегда было чувство королевы его любви. И какие бы тернии ни появлялись на нашем пути, любовь все покрывала. И благодарность за нее непрерывно струилась в моем сердце. Все, что может происходить красивого в жизни вдвоем, — все происходило в нашей жизни», — признается Нина много лет спустя. Любовь дала ей силы с достоинством вынести все испытания судьбы.
Хлеб в Старом Крыму в голодном 1931-м выдавали по карточкам, продукты можно было достать только в торгсине в обмен на золото или серебро или выменять у обывателей на одежду, белье, мебель. Но людям не нужны были вещи — они были голодны.
    Супруги Грин жили в съемной квартире. Александра Степановича почти не печатали. «Давайте на темы дня», — предлагали ему в редакциях журналов и издательств. Писать на «темы дня» он не мог, только на темы души. Весной он почувствовал себя плохо. Нина практически не отходила от больного: «Мне иногда думается, что он боится, что, как в злой сказке, я, выйдя из дома, неожиданно пропаду, а он останется несчастный, беспомощный и одинокий. От таких мыслей мне хочется иметь не руки, а крылья и ими прикрывать его бедное сердце и тело...»
   В конце марта 1932 г. он уже не мог сидеть в кресле, говорил, что «стержень исчез». Она ухаживала за мужем, старалась исполнить любое его желание. Зима в тот год была долгой. Их домик стоял фасадом на север, комнаты были небольшие, потолки низкие, окна маленькие. И однажды Грин сказал: «Сменить бы, Нинуша, нам квартиру, надоел этот темный угол, хочу простора глазам...» Его желание она приняла с радостью.
В начале июня 32-го они въехали в маленькую избушку. Ее втайне от мужа Нина Николаевна выменяла у монашек на золотые часы, которые он подарил ей в 1927 г. со словами: «Эти часики будут воспоминанием о первых самых легких днях нашей жизни!» Позже она напишет: «Эти часики дали мне возможность сделать ему последний подарок — дать умереть в своем доме, о чем он так долго и бесплодно мечтал и чем так недолго наслаждался...»
    Когда он умирал, она нашла в себе силы облегчить его уход в мир иной: «Склонясь близко к его лицу, я тихо и нежно говорила ему о нашем прошедшем счастье, о благодарности за то, что он дал мне его. Мне страстно хотелось, чтобы догорающее его сознание уходило со словами ласки и нежности, а не стенаниями...» 8 июля 1932 г. Грин умер от рака желудка.
    Через два года после смерти Александра Грина Нина вышла замуж за феодосийского доктора-фтизиатра Петра Ивановича Нания, давнего знакомого семьи. Он лечил Александра Степановича.
    Брак с Нанием не принес ей счастья. Она погасла: «Я очень переменилась... То, что было с Александром Степановичем, уже не повторится. Тогда я не ходила, а летала... Ненавижу себя такую, как сейчас. Стараюсь жить этой чужой мне жизнью, а не получается. Словно это и не я...»
Она ходила в санаторий «Старый Крым», где работала медсестрой, как будто во сне. Бродила по улицам, где когда-то прогуливалась под руку с мужем. Тогда он был ее смыслом жизни. «Милый ты мой, любимый, крепкий друг, очень мне с тобой жить хорошо... Ты один мой свет, радость и гордость», — писала она в 1929-м. Теперь смысл жизни заключался в заботе о матери-старушке да в хлопотах об организации государственного музея Грина. Они были безуспешны. Ей удалось создать лишь мемориальную комнату писателя в домике, где он скончался.
    В 1940-м Наркомпрос прислал письмо, в котором сообщалось, что музей планируется открыть в 1942м, к десятилетию со дня смерти Александра Грина. Но началась война.
    В первые военные месяцы Нина разошлась с Нанием. Их разрыв тяжело пережила ее мать Ольга Алексеевна: именно она в 34-м уговорила дочь принять предложение Петра Ивановича. Осенью, когда в Старый Крым пришли оккупанты, Ольга Алексеевна заболела тяжелым психическим расстройством. Дочь очень боялась за нее — немцы расстреливали душевнобольных. Устроившись корректором в немецкую типографию, добытые там сведения о военном положении Нина передавала местному партизанскому отряду. Не спросив согласия, ее назначили редактором «Официального бюллетеня Старо-Крымского района». Вместе с переводчицей Ниной Мацуевой она спасла от расстрела тринадцать заложников, взятых фашистами за убитого немецкого офицера…
   …В феврале 1946 года выездной сессией военного трибунала Симферопольского округа Нина Николаевна Грин была приговорена по статье 58-1 «а» к десяти годам лишения свободы с поражением в правах и конфискацией имущества. Она отбыла почти весь срок – её освободили по амнистии со снятием судимости в сентябре 1955 года. В заявлении Н.Н. Грин Генеральному прокурору СССР подробно описана вся эта трагическая история.
    «Немецкая оккупация, – говорится в документе, – застала меня в Старом Крыму, где я жила со старухой-матерью и работала медсестрой в местной больнице. Оккупация была неожиданной, и когда я хотела бежать, было уже поздно, и, как многим другим жителям Старого Крыма, мне пришлось остаться, не потому что хотела, а потому что не имела возможности выехать. Никаких средств к существованию, кроме зарплаты, у меня не было, и война застала меня врасплох. К ноябрю 1941 года мы с матерью уже основательно голодали. Наши скромные вещи никто не хотел обменивать на продукты – все берегли для себя. К этому времени я перенесла длительный, очень тяжёлый приступ грудной жабы, а у матери появились первые признаки психического заболевания, которое быстро прогрессировало».

   «В последних числах января 1942 года кто-то из местных жителей, работающих в управе, предложил мне место корректора в небольшой типографии, открытой городской управой. Типография печатала различные бланки, необходимые для работы управы и старостатов, а позже – по просьбе жителей деревни – краткие календари. Голод, крайнее физическое истощение и упадок сил после тяжёлой перенесённой болезни вынудили меня это предложение принять». Летом 1942 года в типографии стал печататься бюллетень со сводками и хроникой. «Само название “Бюллетень Старо-Крымского района” , – отмечается в заявлении Н. Грин, – определяет его содержание – военные сводки за неделю, различные объявления и перепечатки из центральной крымской газеты “Голос Крыма”… Самостоятельных статей (в течение короткого периода, что я печатала бюллетень) не было. Сама я не писала ни одной строчки, выполняя только строго техническую часть работы».

«“В связи с наступлением советских войск бежала из Крыма в Германию”, – сказано обо мне в отказе от реабилитации. Я не “бежала” в Германию. В 1944 году умерла моя мать. После её смерти я уехала не в Германию, а в Одессу, где жили мои друзья, а в Германию я была насильно увезена немцами, так же, как и несколько сот советских граждан вместе со мною. Я приехала в Одессу на пароходе, и прямо с парохода меня и других снял отряд немецких солдат и привёл в большой дом, где помещалось около 800 человек. Все выходы из дома строго охраняли немецкие солдаты и в город не выпускали. Через несколько дней всех нас отправили на машинах на вокзал, погрузили по 36 человек в товарный вагон и в каждый вагон поместили по 2 солдата с оружием, которые провожали нас группами даже в уборную. Через Румынию нас перевезли в Германию, где распределили по рабочим лагерям».

  Нина Грин находилась в лагере под Бреслау. В 1945 году, когда очевидным стал конец войны, лагерь сожгли, а пленных погнали на запад. По дороге, во время бомбёжки, воспользовавшись паникой, Грин спряталась в груде мусора, а затем добралась до расположения советских войск. Встретили её настороженно. Долго шла проверка в репатриационном лагере. В октябре 1945 года Грин наконец вернулась в Старый Крым, но через месяц была арестована. В её судьбе долго не разбирались. Следователь, который вёл дело, заявил напрямую: «Государству важны не причины, заставившие совершить преступление, а важно само преступление». Главное обвинение – работа на немцев в Крыму и в Германии.
   Отсидев десять лет в советском концлагере, остаток своей жизни Нина Николаевна Грин прожила практически в нищете. По возвращении в Старый Крым она обнаружила, что в её с Грином доме теперь находится курятник первого секретаря райкома партии. Только ценой больших усилий ей и группе поклонников писателя удалось в 1960 году добиться открытия в этом доме Гриновского музея. Когда она умерла в 1970 году, власти запретили хоронить её рядом с мужем. Лишь спустя год группа энтузиастов тайно перезахоронила её в могиле Грина, исполнив тем самым последнюю волю супруги писателя.
Источники:  Алексей Варламов  «Александр Грин».
                Елена                Гаврилюк. «Нина Грин. Последняя любовь».