Город без площадей

Вот ночь и вот площадь, за их пределами пустота. Так слушай же меня. Я хочу сказать тебе… (Виктор Гюго, "Собор Парижской Богоматери")


Я просыпаюсь в липком поту. Меня будит муж, который раз будит: скрежет зубовный мешает спать.
Мне снится город без площадей. Уже много лет снится.

Мы стоим цепью, ладонь в ладонь. День, нас мало, поэтому руки вытянуты в стороны и затекают. Под ногами – ледяная каша, ноги проваливаются по щиколотку. В сапогах хлюпает вода.
Слева – подруга. Она приходит днем, как и я. Справа – худой паренек в черном осеннем пальто. Маленький, не выше меня. У него нет перчаток и шарфа, ладони ледяные. Дрожит крупной дрожью, как мокрый котенок.
Он пришел впервые. Взял отгул на работе и пришел. Говорит, что не может найти себе места, когда другие здесь.
Мы не знаем имен друг друга. Нам не нужны имена. Достаточно того, что мы люди.
Стягиваю с руки варежку:
– Возьми, брат.
Так и стоим: у него правая, у меня – левая. Ноги в ледяной каше по щиколотку. Ладони смерзлись в замок на сыром ветру. Волнами накатывает дрожь, не то от холода, не то от радостного страха, когда готов заслонить собой ближнего, – было бы, от чего.

Не сплю. Смотрю в пустой темный потолок, как в мертвый экран заброшенного кинозала. Сколько потолков надо мной сменилось за эти годы? – Не помню. Не считала. Много.
Не сплю. Жду, когда память наслоится на штукатурку и начнется показ. В мозгу побегут титры: много лет назад, город, Площадь... Не бегут. Начало фильма откладывается. Я сама его отложила. Мне тревожно.

В черном небе вьются флаги. Яркие и страшные, как полосы свежей крови на бинтах. Судорожная радость: нас много, нас тысячи, вместе мы сила.
В центре людского моря – круг пустоты. Пустота постепенно заполняется цветным брезентом. Палаточный городок вырастает прямо на Площади.
Я на крыльце, над голосами, над головами, над флагами. Высокий человек в меховой шапке протягивает для пожатия руку.
Я его знаю. Когда-то он, наш ректор, спустился к своим студентам с небес. Как волшебник, прилетел вдруг на вертолёте. Воспоминания так впечатляют, что я думаю: а ведь спуститься с личных небес может не каждый. Тогда, давно, было первое сентября, и я, первокурсница, стояла в нескольких метрах.
Трясется в кармане мобильник: странно, что кто-то дозвонился, ведь здесь почти нет связи. Друг-журналист:
– Малая, ты еще там? Алесь тоже? Давай его сюда! Быстро!
Алесик – в команде человека в меховой шапке и в кругу общих знакомых. Вручаю ему трубку:
– Тебя пресса.
Алесик со снисходительной улыбочкой (он всегда так улыбался) поднимает телефон к уху. Слушает. Спорит. Снова слушает. Меняется в лице.
– Да… да. Уже едет.
Сует мне мобильник:
– Все, тебе домой пора. Сейчас найдем кого-нибудь, чтоб к такси проводил.
Находят щуплого паренька. Запихивают ему под куртку бутылки из-под газировки, чтоб казался повнушительней. Отправляют нас в сторону парка, где дежурят таксисты. Идем.
У перекрестка вокруг картонной коробки стоят несколько человек. Парень, две девушки и четверо в форме. В синей еще форме, черная была потом… Синие чуть в стороне, в нескольких шагах, не злые, но глаз не спускают. Один что-то говорит в рацию.
У студентов отчаянные глаза. Спрашиваю, что случилось. Оказалось, они из штаба, несут термосы и теплые вещи на Площадь. Мы вдвоем не поможем. Звоню Алесику. Идем дальше, пока менты не привязались.
Мы уже в такси. Машина разворачивается, выезжает на залитый рыжим фонарным светом проспект. Оглядываюсь на ребят с коробкой.
С площади вылетает десяток мужчин. С головы бегущего впереди высокого человека слетает меховая шапка. Он будто не замечает. Хватают коробку, студентов, мчатся обратно.
В ту ночь, выйдя из такси, я долго стояла у подъезда. Смотрела в небо. Над столбиками шестнадцатиэтажек стыла черная звездная бездна. И такой маленькой казалась планета под острыми звездами, что сердце замирало и проваливалось куда-то вверх.
На последнем этаже, под самой крышей, меня ждали горячий чай и теплое одеяло.
Я стояла на крыльце и смотрела в бездну.

Мне снова снится город без площадей. Серые дома, узкие улицы, глухие стены. Вечный туман и вечный грязный снег под ногами. Расплывчатые овалы вместо лиц – ни глаз, ни рта.
Улицы, улицы, улицы… Каменная паутина. Я мечусь в поисках выхода, просвета, лоскутка чистого неба над головой. Ищу и не нахожу.
От тяжкого, липкого сна мучительно ломит виски. Мечусь уже на простыне, не в силах разлепить веки. Душно. Муж проснулся, будит: опять скрипела зубами и кричала во сне.
Лучше бы снились столбики цифр или тома корректуры. Ей-богу, было бы легче.

Нас четверо, девушек в спортивных куртках и джинсах. Джинсы негласно обязательны, джинсы – символ.
Возвращаемся на Площадь из уборной. В окрестностях закрыты все туалеты, приходится идти две остановки, сворачивать с проспекта на неширокую улочку, искать дверь с «М – Ж» и выросшими в последние дни цифрами на прейскуранте. Обратно – той же дорогой, мимо девушек у бордюра, мимо обтянутых капроновой сеткой ног, мимо коротких шуб, мимо стеклянных кукольных взглядов. На Площадь.
Люди в форме – синей, все еще синей ¬– не замечают стеклянноглазых кукол. Но они замечают нас и хромающую по каким-то своим делам через площадь бабулю с кошёлкой. Бабуля интеллигентно костерит их и шлёпает по тянущимся к кошёлке рукам. Мы дружно хрипим – уже сорвали горло – о единстве милиции и народа. Милиция кривится, морщится, но руки от кошёлки убирает.
Провожаем бабулю до Площади.
– Девчатки, спасибо! Кто у вас тут за еду отвечает?
Открывает кошёлку, показывает термос с чаем, бутерброды и вареную картошку. Странно, снаружи торба не казалась такой вместительной. Думаю: ай да бабка! И тут же краснею: какая же это бабка, это дама преклонных лет.
Накатывает мучительное чувство своей значимости и всеобъемлющего единства. Мы разные, очень разные. Студенты, пенсионеры, служащие, предприниматели. Люди. Нам кажется, что уже нечего терять. Это чувство освобождает. Перестаешь бояться за сохранность кошелька и целостность костей. Страх приходит позже, много позже.

Не спится. Ищу кадры, на которых люди все-таки побежали.
Бежать вперед легко, очень легко. Ты не один, ты – часть несущейся лавины, стаи. Инстинкты помнят охоту, помнят битву. В тебе дремлет древний охотник и воин, дремлет, пока не приходит время бега навстречу зверю. Когда враг впереди, толпа поднимается ему навстречу, хватает древнейшее оружие – камни и палки, становится боевым отрядом.
Но если хоть один в этом отряде обернется, испугается, остановится, уронит оружие, – стая станет стадом. А охотником станет добыча.
Люди стояли. Они не бежали вперед, они ждали. Нарушали закон древнего охотника. И стали добычей. Бегущим стадом.
Под дубинами падает голубая куртка, чёрная куртка, серая куртка. Чёрная глянцевитая волна накрывает, рассеивает пёструю. Бегут светлый плащ и темное пальто. Бегут, бегут, бегут… Бегут люди, теряя лица. Убегают. Догоняют. И один, на земле, не шевелится.
Тогда, на следующий день, рассказ очевидицы в редакции:
– Они его убили. Стали бить девушку, которая шла с ним рядом, он заступился. И они его убили. Я раньше видела мертвых, я знаю.
Мне не было нужно подтверждение смерти тогда, не нужно и теперь. Не важно, погиб человек, стал калекой или поправился и живёт, как прежде, лишь иногда, глухими ночами, просыпаясь, как и я, от кошмаров. Не важно. Потому что я теперь точно знаю: эти, чёрные, – не с народом. Они способны убивать этот народ.

Снова каменный лабиринт. За аркой входа в парк – бетонный монолит. Там должны быть деревья, но только бетон всюду, только стены до самого неба. Бредущие между стен безликие силуэты смотрят вниз. Я поднимаю глаза: неба нет. Вместо него – тысячетонная плита, глухой серый колпак. Колпак опускается, наваливается, выдавливая из лёгких воздух, кроша в пыль кости, расплющивая в кровавый блин.
Меня трясут чьи-то руки, но ещё успеваю увидеть со стороны – согласно странной логике кошмара, – как плита ползёт вверх. В бетон впечатаны тени раздавленных. Там, где должно было остаться от меня кровавое месиво, такой же тусклый след. Где я? Где все?
Живых не осталось. Только тени.

В минуты бессонницы мне остаются записи, слухи и мысли.
Я уже не иду искать неба над площадью, когда приходит срок. И не пускаю туда тех, кто мне дорог. Мне хватило первой Площади, чтобы понять, что второй – не будет.
Второй и не было. Была мясорубка.
В этом городе больше нет площадей. Даже во сне.
Нет уголка пространства и времени, где можно быть всем вместе. Где можно помолчать о своём и ударить ладонью о ладонь в такт мыслям. Где можно порадоваться вслух и радостью поделиться с друзьями, когда друзей больше десятка, а из встречи не делается тайны.
В этом городе нет площадей. Говорят – шёпотом, непублично, кухонно, – скоро не будет и улиц.

Мне снится город без площадей.
Серые стены до грязного купола, серые улицы-червоточины. Неподвижные тени бывших людей, втоптанные в бетон, серые на сером.
Краем глаза – движение. Шевелится одно такое пятно, медленно обретая плоть. Второе, третье.
Тысячеголосый шелест, дрожь оживающих теней.
Дрожь сильнее, за шелестом – скрежет трескающихся стен, огромный гул разбитого купола, тяжёлое, смертельное падение бетонных глыб. В оседающей пыли – странное, забытое, живое: тонкими ростками поднимаются бывшие тени, тянут руки к солнцу, смеются вновь обретёнными лицами, обнимают друг друга. Синева и ветер от края до края, и от края до края – Площадь.

Не спится. На этот раз – от тревожного предчувствия счастья.
Вспоминаю всех, кого я встретила той холодной весной на Площади, которая всегда со мной. Бабулю с кошёлкой. Продрогшего паренька без перчаток. Студентов с коробкой. Высокого человека в меховой шапке. А ещё – девушку в летних туфлях посреди снежной каши, курсанта, просившего перепрятать пакетик орехов, чтобы он мог пропустить меня на Площадь… Всех тех, кто предчувствовал безнадёжную пустоту за пределами здесь и сейчас. Всех тех, кто пытался тогда удержать неумолимо опускающийся бетонный купол.
Всех, кто сегодня вновь обретает потерянные лица.


2012–2013 гг., Минск
Впервые опубликовано под псевдонимом О. КРЕСТИНА на портале Newspeak.by осенью 2013 г.