Ничего не видно - не значит, что ничего нет

У моего друга и соратника по деревенской жизни Василия однажды завелась любимая сентенция. "Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет".

Период Васиной любви к нравоучительным фразам совпал с моим подростковым возрастом. Я воинственно отрицала мудрость, накопленную предками. "Банан велик, – язвительно говорила я Васе, – а кожура еще больше". Намекая на то, что не надо фальшивых глубин и ложных глубокомысленностей.
Но что Васе до сарказма городской малолетки, когда он нашел универсальный принцип всего!

Мы идем купаться, по дороге нам встречается непроглядная лужа, я снимаю сандалии и пытаюсь перейти ее вброд. Распарываю пятку осколком бутылки. "Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет, – хмуро говорит Василий, обматывая мою кровоточащую ногу своей футболкой. – Сложно было обойти?"

Поход за грибами в Васиной компании – это череда ударов по самолюбию. Я исходила поляну вдоль и поперёк, получив в награду за усердие два маслёнка. Но появляется Василий и за две минуты набирает дюжину выставочных боровиков. "Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет", – снисходит он до объяснения, жалостливо глядя в мою корзину.

И так далее, и так далее. На каждом шагу. При каждом удобном случае. Вскоре мне стало казаться, что вся жизнь состоит из удобных случаев для демонстрации Васиной псевдомудрости.

Тем летом к нам приехала погостить дальняя родственница – женщина, в которой требовательность к окружающему миру приобрела гипертрофированные размеры после получения звания "Заслуженный учитель". Наш бестолковый деревенский быт вызвал её справедливое презрение. Но больше всего родственницу возмутило попустительство родителей моей дружбе с деревенским охламоном.

Она пыталась разъяснить им неприемлемость подобных контактов, но столкнулась с поразительным легкомыслием. Мама с папой симпатизировали Васе, а мой круг общения и вовсе никогда не ограничивали.
Тогда родственница зашла с другой стороны.
И надо отдать ей должное – это было сделано виртуозно.

Василий заглянул к нам, уже не помню по какому поводу. Родственница завела с ним непринуждённый разговор, и никто из нас не заметил, в какой момент светская беседа образованной дамы с вахлаком перешла в инспектирование его знаний.

Заслуженного учителя родственнице дали не зря. Она била прицельно, и каждый удар рушил стену, за которой пряталось чудовищное Васино невежество. География. Биология. Физика. Математика. С каждым его ответом на её лице всё явственнее проступало сострадание. "Несчастный юноша!" Василий потел и корчился, но уползти из-под обстрела был не в силах. Родственница вскрыла его, как устрицу, и выставила на всеобщее обозрение: ешьте теперь, если не побрезгуете.

– Приятно было побеседовать, – великодушно сказала она напоследок. – Вы крайне интересный экземпляр! Такая первобытная нетронутость, просто удивительно!
И ушла посмеиваясь.

Тут-то и настал мой выход. Пока мама молча разливала чай, я погладила Васю по голове и сочувственно сказала:

– Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет.
Имея в виду содержимое Васиной башки.

В другое время Василий съел бы меня с сандаликами. Но момент был выбран стратегически безупречно: мой друг был настолько унижен и раздавлен, что на сопротивление у него не осталось сил.

Мама с папой обернулись ко мне. Лишь много лет спустя я догадалась, что они оба были поражены не меньше, чем Вася, и не меньше, чем он, стыдились – потому что не смогли, не сообразили остановить это избиение.

По их лицам я вдруг поняла, что сейчас услышу что-то ужасное. Мне стало не то чтобы страшно. Но если бы в тот момент кто-то предложил мне маховик времени, чтобы открутить обратно последние десять секунд, я бы, пожалуй, отдала бы за него пару месяцев лета.

– Васина футболка, наверное, высохла, – очень спокойно сказала мама. – Принеси, пожалуйста. Она возле бани.

И всё? Я умчалась, неуверенно радуясь, что меня никто и не собирался наказывать за дерзость.

Футболка действительно высохла. Никаких следов крови (а распоротая стеклом пятка кровоточила прилично) не осталось. Я свернула ее и побрела обратно.

На подходе к дому мне внезапно стало так тошно, что пришлось сесть, и некоторое время я провела под кустами малины, глядя, как по моим ногам карабкаются крошечные малинниковые муравьи.

Мне было двенадцать лет, и я впервые ощутила, на какой тонкой грани балансируют насмешники со своим бесчувственным острословием, со своей способностью вслушиваться только в себя. Вася был взрослым и неуязвимым. Мне казалось, об него можно обтачивать ехидство до бесконечности.

Ещё через пять минут в компании муравьев я поняла, что у моих родителей было что мне сказать. Но всё, что они себе позволили – это напомнить мне о событиях трёхдневной давности.

Ещё через десять минут из дома вышел Василий.

– Ну? – говорит. – Чего расселась?
– Ягоды искала, – говорю. – А их уже нет.
– Не выдумывай, – говорит Василий. – Это ремонтантная малина, она у вас до сентября плодоносить будет. Хоть что-то я знаю, да?

Это был первый и последний раз, когда Вася позволил себе напомнить разговор с нашей родственницей.

С тех прошло довольно много лет, и я даже повторяю про себя иногда, что если ничего не видно, это не значит, что ничего нет. Фраза, конечно, менее дурацкой не стала. Зато я от повторений определённо стала менее дурацкой, хотя Вася, наверное, со мной и не согласился бы.


ЕЛЕНА МИХАЛКОВА