Осень видится шире в праздно текущих днях

Осень видится шире в праздно текущих днях.
Мне пятнадцать, я стекол не бью, и не пью в подворотнях,
Кровать не делю ни с кем.
Мимо вальсируют в срок сентябри и марты,
Зрачок изучает коричневость школьной парты,
Больную облезлость стен.
Пейзаж ритуальной серьезности – скука для глаза,
И то, что не влезло в пространство квадратности класса,
Рисунком идет на поля,
Задуман побег. Оправдание – жалость ко времени,
Октябрь в окне нуждается в наблюдении,
А сколько того октября?..
И вот она – воля, глаза на меня таращит,
А то, что запретная вылазка вдвое слаще,
Кому и к чему объяснять?
Идти и смотреть, нараспашку душой и одеждой,
По азбуке сброшенных листьев, хранящих надежду,
Учиться читать и писать.
Несчастный старик, со своим оскопленным знанием,
Безумный в своем плотоядном негодовании,
Запишет в графу прогул,
Вернется к таким же несчастным, в учительских робах,
И станет им выть, в предчувствии близости гроба,
Про язву и жидкий стул…
Теперь осень курит «в затяг» и пошлит, но хуже не стала.
Не верится – мне двадцать три, сплю и пью с кем попало,
Ни денег, ни дома, невроз,
Хронический вектор хождения под гильотиной,
Жертва прогресса карательной медицины,
Не вырос, скорее, врос.
Уже дребезжу на каждой жизненной кочке,
План по женитьбе на капитанской дочке
Не удалсЯ - и пусть.
Еще не сдаю в ломбард нажитОе добро,
Еще не торгую стельками у метро,
Но долго ли продержусь?
И все же – иду, нараспашку душа и одежда,
А воля таращится в спину мою, как и прежде,
Октябрьским желтым зрачком.
Внешне – как та же листва, погрубев, потемнев,
Шагами увязнув в шорохе падших листьев,
Готовлюсь перед прыжком
В тихие штольни аллей облетевших стволов,
Мучимых явным грехом недостатка слов,
В ожидании зимней бездны.
И я двигаюсь вдоль, не спеша, вне места и времени,
Чувствуя сладкую легкость заплечного бремени,
Вечный прогульщик жизни.