Комогорчик

Светлой памяти моей мамы Веры Ивановны Колесниковой посвящаю
 
 
      Не дает мне покоя мое далекое детство. Манит и манит к себе воспоминаниями о том золотом времени, когда деревья были большими. История, которую я хочу рассказать, как заноза, сидит в моём сердце и саднит, саднит...
      Во время Великой Отечественной войны в моём селе был размещен детский дом, в котором жили эвакуированные из блокадного Ленинграда дети. Их родители либо погибли на фронте, либо умерли от голода в те лютые годы. Мы, родившиеся много лет спустя после окончания войны ребятишки, воспринимали факт существования детского дома и детей-сирот как данность. Детдомовцы (так мы их тогда называли) учились вместе с нами в школе, посещали разные кружки в Доме пионеров, занимались спортом. Они были дружными, стояли горой друг за друга. Правда, к чести местных ребятишек надо сказать, что сирот не обижали и даже не обзывали никогда. Жалели.
     Иногда родители местных детей грозили своим чадам сдать их за непослушание в детский дом. Один раз, когда я набедокурила, вдруг услышала от мамы:
    -Если не будешь слушаться, сдам тебя в детдом.
     Именно так - сдам. Я очень испугалась. Этот страх навсегда поселился в моём детском сердце и стал внутренним цензором моих поступков. Когда в моей голове рождалась мысль о какой-нибудь шалости, тут же появлялась другая мысль по имени "детдом". Этакий моральный барьер, который было не перепрыгнуть. Я так самозабвенно любила маму, что оказаться вдали от нее было страшнее смерти.
     Все дети любят своих мам, скажете вы. И будете правы. Но речь идет о такой любви, которую словами не описать. Я всё время путалась у неё под ногами, при любой возможности старалась прижаться, чтобы обнять и поцеловать. Когда она брала меня на руки, то всегда приговаривала: "Ты моя неженка, ты мой "лизунчик", - удивляясь моей ранимости и постоянной потребности в ласке. Сама до сих пор удивляюсь, как на деревенской грядке вырос такой "фрукт" с нежной и ранимой кожей, такой глубиной чувств и разнообразием оттенков эмоций, такой наивной открытостью. Столько любви и нежности было в маленьком тельце, что они растопили и суровость отца, прошедшего жестокую войну с пленом и лагерями, и угрюмость деда, пережившего три войны и три жены.
     Нас с мамой связывало нечто, не поддающееся объяснению. Она была мне и любящей мамой, и близкой подругой, которой я доверяла все свои секреты и девичьи тайны, и взрослым другом, который учил меня жизни и давал мудрые советы. Я серьезно относилась к этим советам, интуитивно понимая их правильность. Наша связь была на уровне душ, мы понимали друг друга с полуслова, ощущая себя единым целым. Прожив жизнь, я понимаю, что это очень редкое явление. В современных семьях непонимание между матерью и дочерью  иногда приводит к открытой вражде родных по крови людей.
     И вот, наконец, история, которую я хотела рассказать. Лето было в разгаре. Жарко и хочется купаться. Я, тогда ещё малявка менее пяти лет от роду, прошусь у мамы пойти на озеро. Она под палящим солнцем во дворе стирает в корыте бельё на большую семью. Мама не пускает меня, говоря, что в солнцепёк не купаются, а то можно обгореть на солнышке. Тогда я прошусь пойти в гости к соседям, дяде Паше и тёте Нюре, которые любили меня, как родную, и привечали, обязательно угощая чем-нибудь вкусным.
     Получив разрешение, я привычной дорогой побежала в соседний дом, куда зашла, как к себе домой. Супруги Тупикины были бездетными, поэтому так охотно общались с чужими детьми. Соседи обедали. За столом с ними была незнакомая тётя. Спустя годы я поняла, что эта женщина приезжала в детский дом, чтобы усыновить ребенка.
       Дядя Паша  любил шутки и розыгрыши, а я в них с удовольствием участвовала. В этот раз он тоже разыграл целый спектакль перед незнакомкой.
    - Это кто к нам пришел?- спрашивает.
    - Я, - отвечаю.
    - Да кто ты-то?
    - Да я - ваша дочка, Валя, - говорю.
Такими были установившиеся ранее условия игры.
    - А какая у тебя фамилия?
    - Тупикина, - отвечаю.
     На самом деле это фамилия дяди Паши. На этом месте дядя Паша обычно говорил:
    - Ну, раз наша, Тупикина, то садись с нами за стол, кушать будем.
    Но в этот раз он почему-то нарушил традицию и сказал:
    - Да нет, не похожа на Тупикину-то. Да ты, вроде, Колесникова?
    Я, своим детским умом понимая, что конфеты, лежащие в вазочке на столе, в этот раз почему-то мне "не светят", с пылом кидаюсь доказывать свое мнимое родство:
    - Да ваша я, Тупикина! Посмотрите, посмотрите, волосЫ-то ваши! - заплакав, я тянула себя за прядь русых волос, которые по цвету похожи на волосы дяди Паши. Именно поэтому он всегда называл меня своей дочкой.
    Не понимаю, почему я сделала ударение именно на последний слог, чем привела всех присутствующих в состояние восторга. До сих пор помню заливистый, добродушный смех, перемежавшийся многократно моим неправильно произнесённым словом. Дядя Паша, поняв, что шутка зашла далеко, обнял меня, вытер слёзы, посадил на колени и стал угощать такими долгожданными конфетами, приговаривая:
   - Ну, раз наша, Тупикина,  то давай кушай. Да потом не уходи далеко-то. Играй в оградке.
     Оградой в нашем селе называли двор дома. Я на это с радостью согласилась, поняв, что игра вернулась в привычное русло. Выделенные мне конфеты были быстро съедены, а просить добавки, я знала, неприлично. Делать больше нечего, и я потихоньку засобиралась домой. Взрослые со смехом наблюдали за мной. И вдруг незнакомая тётя говорит мне:
    - Хочешь быть моей дочкой? Поедешь со мной в Шумиху? Я тебе новое платье и обувь куплю, каждый день буду конфетами кормить.
    Я посмотрела на свои босые ножонки, потом на тётю, потом на оставшиеся в вазе конфеты. И так мне захотелось "сладкой жизни"! Время было послевоенное, голодное, покушать досыта не всегда удавалось, что уж там о конфетах говорить. И я ... согласилась, но тут же возникла мысль: "А как же мама? Что я ей скажу? Как я без неё буду?!" Однако искушение было столь велико, что я побежала домой собираться в поездку.
    Зашла во двор и ещё у калитки спросила маму, где лежат мои сандалики. Мама встревожилась, спросила, что случилось. А я с присущей детям жестокостью выдала:
    - Всё. Уезжаю от вас в Шумиху. Меня тётя берет к себе в дочки и обещает меня одевать, обувать и каждый день кормить конфетами.
    - Уезжаешь? Почему?!
    - Потому что вы меня не любите. Я же не ваша, я - детдомовская.
    - Кто тебе это сказал?
    - Никто, я сама догадалась. Прошу-прошу у тебя конфеты, а ты всё время говоришь, что денег нет.
   По прошествии стольких десятилетий я помню выражение маминого лица. Оно до неузнаваемости исказилось от горя и боли, которые я, маленькая дурочка, причинила ей. Она заплакала навзрыд, обнимая меня, крепко прижимая к себе и уговаривая:
   - А как же мы с папой без тебя останемся? Мы же умрем без тебя!
   - Мамочка, миленькая, не плачь! Никуда я не поеду! Только не плачь! Не надо мне никаких конфет, пусть эта тётя другую дочку себе возьмет! - горько раскаявшись, закричала я, вдруг осознав, что натворила.
    Моё детское сердечко тоже рвалось от невыносимой боли и разом повзрослело. Именно в этот миг я осознала свою беспредельную любовь к маме и жестокость своего поступка.
    Когда мы всласть наревелись, мама вытерла мне слёзы и отправила сказать шумихинской тёте, что я никуда с ней не поеду. Она учила меня отвечать за свои поступки, моя мудрая мама.
    Я вернулась к соседям. Они по лицу видели, зачем я пришла, но делали вид, что ничего не понимают. А я села на лавку, которая примыкала к русской печке, но у самых входных дверей, чтобы быстро сбежать, если вдруг меня начнут силой удерживать. Тетя хитро спрашивает:
   -Ну, где твои сандалики?
    А я, не зная, как выпутаться из такой сложной ситуации, вдруг подпираю ручкой щечку и по-бабьи начинаю голосить-причитать, как над покойником:
   - А Комогорчик-то мой остааааанется!
    Комогорчик - это мой закадычный дружок Вовка Комогоров, который тут и вовсе ни при чём.
      - Да как же он тут без меняааааа буууудет?! Да уеду я в дальнюю сторонушку! Да не увижу больше мою мааааамочку!
    Реакцию взрослых мне сейчас не передать. Они оторопели. Повисла тишина. А потом вместо смеха раздались рыдания. Плакали все. И дядя Паша, и тётя Нюра, и шумихинская тётя. Только в этот момент они поняли, какое тяжкое испытание устроили мне своей шуткой, какой тяжелый выбор пришлось сделать маленькому ребёнку.
    Эта весёлая и одновременно грустная  история стала точкой отсчёта моего нравственного взросления. На всю оставшуюся жизнь в моей памяти сохранилось искажённое от горя мамино лицо. Осознание вины за боль, причинённую самому близкому и дорогому для меня человеку, до сих пор, как заноза, сидит в моём сердце. Эту боль не затмила даже трагедия, которую мне пришлось пережить в двадцать с небольшим лет. Не стало моей любимой мамочки. Закатилось моё солнышко. Она умерла от рака, когда ей исполнилось  всего пятьдесят два года. Несколько лет я догоняла на улице женщин, похожих на маму кто одеждой, кто походкой или поворотом головы, стараясь обязательно заглянуть им в лицо. Во мне жила какая-то сумасшедшая надежда: "А вдруг это мама?" Фантомная боль, как при ампутации органов, когда ни рук, ни ног нет, а они болят, не отпускает меня и теперь, спустя десятилетия со дня её смерти.
    Я люблю тебя, мама. Покойся с миром...