Стихи 21-40

            ***

Места знакомы эти смалу,
здесь бегал я и без штанов,
вот и берёза сразу же узнала –
с ветки слеза нечаянно упала –
мальчишки первая любовь,
шумом приветствует листов.

Как прежде, быстрая тропинка,
змеясь, к ноге берёзы льнёт,
чтобы потом, став тонкой паутинкой,
вдаль убежать, лишь только спинка
её среди травы мелькнёт;
не устаёт бежать который год.

Пройти по ней любил я босым
к укрытому от глаз чужих ключу
набрать воды во время сенокоса,
когда чисты и нежны росы...
Да и сейчас иначе не хочу,
снимаю туфли и к нему почти лечу.

Оброс, оброс травою-волосами;
и прежней глубины давно уж нет…
Но бьётся сердце ровными толчками;
нет, не угасло жизни пламя,
хоть и прошло немало лет –
на мне заметен их уж след.

Глоток воды прозрачной и студёной
(сок, лимонад – всё это чепуха)
из кружки смело пью зелёной,
из нашей, из простой и немудрёной,
сорвав лист здесь же лопуха...
Нет, жизнь не так уж и плоха!

Рядом с тропиночкой опята
сошлись в весёлый хоровод;
я рад и им: «Привет, ребята!»
Трава вокруг совсем немята,
никто за ними не идёт,
их вкус забыл, забыл народ.

А хороша опятная похлёбка
из закопчённого в печи котла, –
после отца несильной трёпки
и оправданий, правда, робких,
за все враз грешные дела, –
за уши не оттащишь от стола!

Невдалеке рассыпанной клубникой
краснеет старого оврага склон;
мне кажется, что слышу чьи-то крики,
что кто-то возле Средней Бирисихи
клубнике низкий отдаёт поклон...
Но нет, то – тишины обманный звон.

Людьми забыт он, но не Богом,
этот земли обычный уголок;
сюда проезжей нет давно дороги,
надеяться здесь можно лишь на ноги...
В гуде шмеля мне слышится упрёк,
и застревает в горле горечи комок.

              *

             ***

Давно я не был в тех краях,
на свет где божий появился,
где радость первую узнал и первый страх,
смеяться–плакать научился.

Да, да, – и плакать! Мне не стыдно,
признаться в этом не боюсь;
это теперь я знаю – плакать несолидно,
и потому – в усмешке прячу грусть.

Там наверняка сейчас пустынно,
там – царство мрачной тишины;
и день и ночь – до жути длинны,
но нет в том времени вины.

Там для кого спешить минутам?
Их резвый некому заметить бег;
там поневоле станешь плутом –
лет на пятьсот растянешь век.

А было ж ведь когда-то, было время!
Дни мчались весело вперёд;
и набиралось быстро времени беремя,
две-три охапки – целый год.

А как умело время прыгать!
Вот я – мальчишка без штанов,
и носом без стыда могу сопливым шмыгать,
а вот уже – ругаюсь будь здоров.

Вот – беззаботный пацанёнок,
вдруг – школьник, и мыть шею надо каждый день;
ещё не взрослый, но и не ребёнок,
а вот уж шапка – набекрень.

Теперь оно, наверное, устало,
лишь только по привычке и ползёт...
Осталось в прошлом всякого немало,
что впереди – известно наперёд.

А в тех краях – остановилось время.
Слеза в глазах... Ну что же, пусть!
Не стану по известной схеме
свою в усмешке прятать грусть.

                *

               ***

Иду в Калинов за малиной,
за спелой ягодой лесной;
попутный ветер дует в спину,
и облакам в небе тесно.

Когда-то знал здесь каждый кустик,
тропинки каждый поворот,
теперь же вижу с лёгкой грустью:
один из нас совсем не тот.

Узнать знакомое пытаюсь,
травиночку увядшую жуя,
и постепенно убеждаюсь,
кто здесь не тот – не тот уж я.

Ложусь в высокую траву
и, ощущая запах мяты,
слов осторожную канву
пытаюсь нанести на лист помятый.

О чём смогу я написать,
да и вообще смогу ли?
И смогут ли огонь весёлый дать
золою лет заваленные угли.

Червя сомнений придушить
стараюсь голыми руками...
Нет, нет! Он должен жить
и грызть мне душу острыми зубами.

На лист садится вдруг пчела,
помочь мне выразив желанье,
рассказ короткий про свои дела
ведёт общительным жужжаньем.

Мне лишь с пчелиного на русский
осталось сделать перевод;
пчелу звать буду просто Люськой,
ей имя это так идёт.

Она сегодня встала рано,
лишь солнце золотым ключом,
ночную отпустив звезду-охрану,
открыло двери дню, и – на поляну,
где рядом с дубом-силачом
цветы стоят к плечу плечом.

Проделать путь сюда неблизкий
её никто не заставлял;
у ней на первом месте в списке
тех добродетелей, что в памятной записке
Творец в улье ей начертал,
долг и любовь стоят – начало всех начал.

На цветок с цветка перелетая,
своим неутомимым хоботком
нектар по капле собирает;
работа по душе крестьянская простая,
с маточным любовь к ней вместе молочком
передалась от дедов прямиком.

Работа спорится, и только
в ней видит Люся жизни цель;
и пот солёный – он не горький,
нет в нём постыдного нисколько...
«Полезен в малых дозах даже хмель», –
подсказывает тихо мудрый шмель.

Вдруг солнце спряталось за тучи,
капля дождя упала на плечо.
«Прощай» – Людмиле говорю на всякий случай,
в душе надеясь свидеться ещё.

                *

                ***

Календаря желтеют листья...
Луга пустеют и поля,
рябин горят-пылают кисти,
морозы скорые суля.

Птиц перелётных собирая в стаи,
бодрит поутру ветерок;
бал правит осень золотая,
сентябрь шагнул через порог.

Тонки и невесомы, паутинки
в неярком солнышке блестят,
сентябрь меняет платьица осинкам,
светлеет их лукавый взгляд.

Пусть лето неохотно отступает,
пускай в ходу ещё зелёный цвет,
вальс музыкант-сентябрь играет,
пишет романс сентябрь-поэт.

Ковёр в лесу день ото дня всё мягче,
работа спорится у сентября-ткача,
и лекарский талант сентябрь не прячет,
есть у него диплом врача.

Он иногда взгрустнёт-заплачет,
ничто не чуждо сентябрю;
мягок душой и добр он, значит...
Вот потому я так его люблю.

Устав от города с его шумихой,
всего того, что нам несёт "прогресс",
сентябрьским утром, ласковым и тихим,
уйду один подальше в лес.

Цветное тёплое из листьев одеяло
у ног осинок отверну чуть-чуть,
и в красной шапке мужичок удалый
мне выпятит навстречу гордо грудь.

Я с радостью возьму его в корзину,
найдётся место там и для его друзей;
ноги у них не слишком длинны,
к тому же знают: вместе – веселей.

Я соберу их в дружную ватагу,
крепких, здоровых, свежих – на подбор;
а вот ещё – запрятались под старую корягу,
но нож мой и глазаст, и остр, и спор.

Сяду в траву на солнечной поляне,
к берёзкиной ноге прижмусь щенком,
хлеба ломоть достану из кармана
и съем вприкуску с ветерком.

Потом пройду в густой орешник,
в его домашний окунусь уют,
и грани рыжих бриллиантов здешних
с куста мне в руки тихо упадут.

Я эти бриллианты выну из оправы,
сложу, с приятным стуком, в старый вещмешок...
И пусть кому-то это кажется пустой забавой,
пусть у кого-то вызовет смешок.

Прощай, сентябрь, прощай. Не знаю,
придётся ль свидеться опять;
я с грустью календарь листаю...
Не повернуть мне время вспять.

                *

               ***

Когда идёт животных стадо,
вожак всегда шагает впереди.
И у людей так принято. Ведь надо,
чтобы врага мог кто-то упредить.

Что же касается учёных и поэтов,
то место их в ватаге навсегда
закреплено там, где нужней советы
как жить, от жизни ждать чего-когда.

Они не каждый день бывают сыты,
у них нередко хлеба нет куска...
Но сила их в их убежденьях скрыта,
в их вере, в кровью своей подчёркнутых словах.

Наверняка вам приходилось хоть однажды
такую строчку встретить ... строчку-бриллиант,
что, как вода из родника вам утоляет жажду,
ночь напролёт не позволяет спать.

Лично меня, как моего когда-то деда,
бросают в дрожь слова, что вроде неказисты и просты:
«… и полилась печальная беседа
слезами тёплыми на пыльные цветы».

В них бездна смысла, согласитесь, скрыта,
и чувства в них обнажены совсем,
собака в них, сдаётся мне, зарыта,
которую найти необходимо в жизни каждому и всем.

Так не ругайте ж непечатными словами
учёных и поэтов-стихарей...
Кота не натравляйте и не злитесь сами,
когда вам надоест поющий соловей.

                *

                ***

Нет уж, видно, мне не стать поэтом;
не в первый, далеко не в первый раз
не хочет под седло моё идти Пегас...
Что ж, без седла вновь сяду на Валета.

Он совершенно не капризен, мой Валет,
да и другое у него совсем призванье,
везёт меня без всякого кривлянья,
хоть знает, что я – вовсе не поэт.

Мы с ним сегодня возим копны.
Чудесный летний знойный день;
нам некогда в тенёчке нежить лень,
и распускать – ах, ох, жара – не будем сопли.

Мы знаем с ним, что впереди – зима,
и попотеть – обязаны мы просто;
придётся поразмять нам нынче кости,
чтобы наполнить сеном закрома.

Нам с ним не занимать прилежности в работе,
азарт и страсть усталость победят;
ни золотых, ни бронзовых наград
мы не хотим, ни славы, ни почёта.

Достаточно нам радостной улыбки,
которой нас одарят тёлка и бычок;
ещё... любимую мелодию сверчок
попозже пусть сыграет нам на скрипке.

А вечерком, после работы дружной,
купаться будем в небольшом пруду,
ловить губами первую звезду...
Зимы мы не страшимся вьюжной.

Придёт зима холодная – мы к ней готовы;
будем сенцо прекрасное жевать,
день летний знойный вспоминать,
мечтать о дне чудесном новом.

Душистым прибежит полакомиться сеном
капризный, может быть, тогда Пегас,
подружится с Валетом..., тут-то вот как раз
вдвоём мы на него уздечку и наденем.

                *

                ***

Я не люблю холодный свет луны,
мне больше солнечный по нраву;
ромашка симпатичней, чем гвоздик орава,
с какой ни гляну стороны.

И земляники скромная улыбка
дороже, чем в саду клубники спесь;
ровный асфальт большой дороги весь
не перевесит доброты тропинки гибкой.

Да можно ль с чем-нибудь сравнить
берёзки юной лепет бойкий,
смешную болтовню осинки тонкой,
ручья весеннего мальчишескую прыть!

А с чем сравнить ключа живую воду?
В печи горящих дров домашнее тепло?...
Не склеить вдребезги разбитое стекло,
прошедшие уж не вернутся годы.

Я понял это слишком поздновато...
Не оттого ль в душе – тупая боль...
Так сыпься же на рану, соль,
и день, и ночь напоминай мне об утратах.

                *

                ***

Отец в войну мой был солдатом,
не генералом, не сержантом, рядовым;
ему, сапёру, верный друг – лопата
был с топором на пару удалым.

До дней последних виноватым
себя считал больше других
за то, что допустили супостата
до мест, душе и сердцу дорогих.

Были обидные до слёз утраты,
бывало стыдно, что живой...
Но выстояли русские ребята,
и был последний, самый страшный бой.

Не слышал я, чтобы отец ругался матом,
наверно, выбрал на войне лимит;
достойной в году одну считал лишь дату,
жечь за которую нас никогда не будет стыд.

Жизнь не была на радости богатой,
хоть были всё же в жизни и они;
быть может, об отце сужу предвзято,
но не в чём мне его винить.

Он жил по совести и платы
не требовал за это никогда;
в душе, колёсами войны безжалостно измятой,
огонь любви горел всегда.

Тот не слепил огонь, а ровно
и ласково грел ближнего теплом,
которое без устали давали брёвна,
что были заготовлены ещё его отцом.

На месте пней посланьем внукам
вновь вырастали молодые деревца...
Топор, лопата и мозолистые руки –
три грани вечного кольца.

В этом процессе не должно быть перерыва;
рубить – и сразу новый лес сажать.
Чтоб вера и надежда были живы,
огонь любви не должен угасать.

Отец мой был простым солдатом.
Не генералом, не сержантом, рядовым;
ему, сапёру, больше нравилась лопата,
но и топор был всё ж необходим.

                *

                ***

С рожденья про себя, простите, знаю,
что любящий отца и мать я сын,
и что, – насколько, извините, понимаю, –
законопослушный гражданин.

Я старших и законы уважать приучен с детства;
то не пустые звуки – совесть, стыд, мораль.
Всё это мне досталось по наследству...
Но мне себя вдруг стало что-то жаль.

Мне захотелось выругаться матом, –
бывает так, если ударят неожиданно под дых, –
когда три (мат) народных депутата
сообразили в Пуще на троих.

Они до этого моё спросили мненье,
но сделали ему (мат) вопреки...
К ним относился с уваженьем и почтеньем,
отныне никогда уж не подам руки.

У Малой, у Великой и у Белой
корень один, одна основа – Русь;
о чём бы я ни думал, что б ни делал,
меня не покидает злая грусть.

Безжалостным мечом ударить по живому!
Русь в одночасье на три части развалить...
Законопослушен я, но за разгром родного дома
вряд ли смогу кого из этой троицы простить.

                *

                ***

Говорят, неандерталец жил в пещере,
и у него особых не было забот,
добыть лишь только шкуру зверя
да зверем тем набить живот.

Он волею судьбы и обстоятельств волей
сумел дожить до наших дней,
вкус и вина узнал, и сахара, и соли,
стал, говорят, культурней и умней.

Он рассуждать пространно научился
о том, чего не видывал в глаза,
слух с обоняньем до предела обострился,
блестяще развилась слюнная железа.

"Что, где, почём?" – вопрос вопросов
(так переводит он "to be or not to be?");
стабильным пользуется спросом
то, чем свой живот можно набить.

Вы спросите, откуда его знаю,
его привычки все, характер – как свои;
тому разгадка есть простая...
Расставим точки все над "i".

Забот нет у него особых, можете проверить;
забота из забот – набить себе живот.
В моей (твоей) трёхкомнатной пещере
неандерталец тот живёт.

                *


                ***

Лист грустно сбросила берёза,
держа коварство зимнее в уме;
пусть не страшат тебя морозы,
всё же готовься загодя к зиме.

Дыханьем ледяным ещё не веет,
но холодов не миновать никак;
наряд, конечно, будет поскромнее,
зато корней не сгубит враг.

В корнях, берёза знает, её сила,
и потому они – объект её забот;
так жизнь–учитель научила:
была бы кость, а мясо нарастёт.

Пока жив корень, не умрёт надежда,
в скорый приход уверенность тех дней,
когда в любви рождённые, одежды
зашелестят опять на ней.

Берёза вновь узнает счастье,
и соловья услышит трель...
Преодолевшей зимние напасти,
ей сладок будет жизни хмель.

                *

                ***

Когда от солнышка весеннего проталинкам
из зимней скорлупы придёт проклюнуться пора,
желанье посидеть, как в детстве, на завалинке
влечёт меня, словно щенка – весёлая игра.

Есть в ней, завалинке, неведомая сила,
в ней есть особенно уютное тепло;
она, завалинка, доныне не остыла,
хоть много лет и много зим прошло.

Хоть нет её, давным-давно уж нету,
возможность навсегда на ней осталась посидеть;
и в этом никакого нет особого секрета:
о ком мы помним – тот не может умереть.

Когда она была, была она не очень и заметна...
Вот так о воздухе нам помнить ни к чему;
и так ли важен воздуха состав конкретный?
Где сердцем всё заполнено, там места нет, наверное, уму.

Подобно лёгким, орган, только неизвестный
(пока что неизвестный), у человека должен, должен быть;
у него, конечно, оболочки нет телесной,
в нём – с прошлым нас соединяющая нить.

Вот в нём как раз живёт та самая завалинка,
сесть на которую так тянет, так влечёт весной...
Стать взрослым поскорей мечтал мальчишка маленький,
а взрослым стал – мечтой живёт совсем иной.

                *

                ***

Немало розой восхищенья говорится слов;
да, роза хороша, не стану спорить,
но моего нет голоса давно уж в общем хоре,
давно уже моя угасла к ней любовь.

Зато растёт она, любовь моя, к травинке,
что вырваться смогла из плена тьмы,
разрушив стены и замки сломав асфальтовой тюрьмы,
к живому солнышку свою найти тропинку.

Откуда силы черпала она, как духом не упала
в пути тяжёлом к свету через мрак,
и сохранить уверенность сумела она, слабенькая, как,
что правильной дорогой шла? Откуда знала?

Если спросить её, она, конечно же, ответит;
не будет лучше ль самому найти ответ?
Уйдёт на поиск не один десяток, может, лет…
Но всё ж альтернативы этому, похоже, нету.

Чтобы найти ответ, надо пройти её дорогой.
Нет, логикой, рассудком тут не взять;
и первое, что нужно, – пожелать. И главное – начать.
И не искать это до завтра отложить причины и предлога.

На землю для страданий человек рождён,
одолевать преграды в муках, не бежать от худа;
в пути поддержкой вера и молитва будут.
В Нём – наша сила, и опора наша – Он.

Растёт моя любовь к травиночке невзрачной;
она не внешностью пленила моё сердце, а другим...
Тем, перед чем и розы красота – на более, чем дым…
Хотя, не спорю, дым весёленький, не мрачный.

                *

                ***

Лета бабьего день золотой,
паутинки тончайшая нить;
ранней осени воздух густой,
не напиться им, сколько ни пить.

Не напиться им, сколько ни пить.
Не устать любоваться берёзкой;
ей от Бога дано не казаться, а быть,
быть собой, утверждая себя в этом мире неброско.

Быть собой, утверждая себя в этом мире неброско.
Знать – зачем и на сколько пришла в этот мир,
зачастую жестокий, всегда – очень жёсткий;
мир, где не может безплатным быть сыр.

Мир, где не может безплатным быть сыр,
что само по себе справедливо
(да, пока в этом мире хватает проныр,
взять умеющих сыру «безплатного» к пиву).

Взять умеющих сыру «безплатного» к пиву…
Нет, берёзка пришла в этот мир не за тем
(с пивом, те усмехнутся, наверное, криво,
решая любую легко из проблем).

Решить любую легко из проблем,
лишь на мир посмотреть стоит проще…
Стоит тысяч доказанных ловким умом теорем
шёпот тихий в берёзовой роще.

Шёпот тихий в берёзовой роще.
Его не наслушаться, сколько ни жить;
нет, силён не рассудка он мощью,
а сердечным теплом. Не казаться он учит, а быть.

Не казаться он учит, а быть.
Не прельщайся «разумной», гордец, простотой…
Паутинки тончайшая нить,
лета бабьего день золотой.

                *

                ***

Мне, к счастью (сожалений – ноль),
не по плечу глобальные вопросы;
в Индийском океане добывать не рвусь морскую соль,
и мудреца-вождя не по душе мне роль.

На Марсе яблони сажать желанья нет,
жить на Луне совсем не тянет,
на предложение поехать на Канары был бы мой ответ,
конечно, однозначным – порванный билет.

Пусть выглядит такое предложенье фантастично,
но это – лишь приём, чтоб красным подчеркнуть,
что предложить такое мне – не только нелогично,
а, мягко говоря, невежливо и даже неприлично.

Мои желания и помыслы – скромнее,
мечты – просты, и воплотить их в жизнь мне по плечу;
где нет асфальта, там мне как-то веселее,
где нет следа царя природы, там – милее.

Заветное желанье – жить в избушке.
Там, не удосужился достать куда "прогресс";
на бережку плодами "прогресса" не изгаженной речушки
слушать концерт, что в честь любви дают лягушки.

Там шепчут о любви листочки на берёзе.
Любви лично ко мне, в том у меня сомнений нет;
и о любви ответной слышны в шёпоте том грёзы,
и грустный смех, и радостные слёзы.

Там на поляночке рассыпаны блиночки –
глазки лукавые внутри ресничек,
головки жёлтенькие в беленьких платочках –
глядящие на мир с улыбкой солнца дочки.

«Коль «любит» лепесток один, тогда сосед – «не любит»,
хоть против, хоть по стрелке часовой» –
решили так однажды за ромашку люди,
а ведь она – цветок любви – природы здешней чудо.

Любить и быть любимым – разве рок?
Тайна цветка любви давно открыта:
в свой каждый любящий познает непременно срок,
что «любит» у ромашки – каждый лепесток.

                *

                ***

Прогноз не сбылся, как обычно.
Обещанный вчерашней сводкой метеоребят,
дождь, правда, был, но сверхкороткий;
для них привычно, к слову, невпопад
ляпнуть. Чтоб не поймали их с поличным,
дать сообщение как можно более нечётко.

Мне безразличен их прогноз практически, признаться.
Хоть дождь, хоть вёдро – я налегке и босиком;
это солдату на войне, известно, много надо;
считаю дождь хорошим другом, не врагом.
И более того, коль дождь – предпочитаю раздеваться,
и прячусь лишь в том случае, когда он с градом.

Такого выгоды подхода очевидны,
такие действия логичны, как мне кажется, вполне;
недаром для детей верх счастья – босиком по лужам
пошлёпать. А под дождём коль – радостно вдвойне.
Пусть кто-то скажет, что для дяди это несолидно…
О несолидности не слишком много ли мы тужим?

Июнь перевалил за середину. И пора
по ягоды. Довольно, к сожаленью, короток сезон
земляничный. Всего лишь месяц. Времени терять
нельзя. Вначале – солнечный оврага склон
необходимо посетить. Само собой, с утра,
пока комар не начал донимать,
 
когда ещё не так печёт.… А впрочем,
от этого не деться никуда. Смириться
остается лишь. Терпеть. Простых держаться
правил: почаще кланяться, не злиться, не лениться…
Ведь землянику взять – совсем не в Сочи
нежиться на пляже, загорать-купаться.

О комарах немножко. Их забыть,
помилуйте, никак не можно. Тварь
кровососущая – единственная дёгтя ложка
в походах за ягодой. Одно – обогащать словарь
ненормативной лексикой и матом крыть –
от комаров защитой служит без оплошки.

Коль на поляночке знакомой ягод мало,
пойду без робости куда глаза глядят;
гораздо большие плоды такое может часто
принести, чем на местах известных. И принять
добавку к правилам пора, наверное, настала
своей, как говорится, личной и законной властью.

Каким бы ни был урожай, уверен:
три литра – минимум – мои;
и это не считая съеденной в процессе
сбора. Уверенность моя стояла и стоит
на опыте предшествующих лет. По крайней мере,
так было до сих пор.… До… до нашествия "прогресса".

О сборе ягод пару слов. Есть аксиома:
коль ягода при сборе упадёт – о ней забудь.
В твоей посудине ей быть не суждено;
и отступление от этой аксиомы – путь
заведомо порочный. Ничего, я уверяю, кроме
потери времени не даст тебе оно.

А время в нашем деле много значит.
К тому ж не спит коллега-конкурент;
есть шустрые, их хлебом не корми – дай снять
сметанку.… Впрочем, в основном, лишь уик-энд
здесь провести любители маячат,
и в смысле конкуренции – ну просто благодать.

В рот ягоду отправить в свежем виде –
решенье лучшее, конечно, спору нет.
Но ягод очень много может быть;
для заготовки впрок: размять, засыпать сахаром –рецепт.
На этом всё. И только страсть, "прогрессом" порождённую,
                предвидя,
настаиваю лишь: ни в коем случае не мыть.

Неплохо тоже….  Нет, отлично просто
собрать букетик. Из лучших ягод на кусте;
его увидев, восхитится непременно человек любой,
букету роз он равен по редчайшей красоте.
И хмурый улыбнётся, злой убавит злости,
когда его увидит рядышком с собой.

Ещё чуть-чуть о сборе ягод. Аксиомой
является такое вот утверждение второй:
задача-трудность главная – посуды дно закрыть
(сверхважен тут, необходим, конечно же, настрой),
преодолеть рубеж, опытному стайеру знакомый, –
дыхание под тем же номером открыть.

Личный рекорд сезона, между прочим,
считать коль в литрах – ровно пятьдесят;
наверняка тут земляничник должен ахнуть: «Ах!»
Хотя поверить трудно, это – правда, правда, брат.
Я вряд ли бы поверил тоже, впрочем,
когда б не нянчил это чудо в собственных руках.

                *

                ***

Речушки тихой берега
с густой и сочною травою,
с той, что трудом крестьянским превращается в стога,
и небо светло-голубое,

и лес ореховый уютный,
в нём – песни радостные птах,
те, что звучат не по заказу, а попутно,
рождённые в сердцах, а не в умах,

и жеребёнка радостное ржанье,
навоза, с розы несравнимый, аромат,
того, который таит в себе уверенного будущего обещанье,
который в сущности своей – из кладов клад,

и родника вода живая,
навеки породнённая с землёй,
та, что собою душу человека очищает
и поселяет в ней покой,
 
весёлых глаз ромашек белые реснички,
жужжание довольное пчелы,
той, чьи любовь к труду, к безделью непривычка,
Творцу, наверное, особенно милы…

Всё это, ещё многое другое,
человеку изначально для существования дано.
Божьих мыслей материализация и воплощение земное,
бытия человеческого главное звено.

Главное. Вне всякого сомнения;
что тут доказывать и тратить зря слова?
Достаточно неспешного немного размышления…
Эта истина давно уж не нова.

Но нынче, во времен период абсолютно смутных,
в погоне за комфортом бешеный галоп,
сонм целей и задач сиюминутных
готовят человеку выстрел в лоб.

Комфорт – и вместо речки как слезинка чистой
канава сточная смердит;
комфорт – и лес приветливо-тенистый
мамаем разорённым городом стоит.

Комфорт – превращены в овраги пашни,
комфорт – и стёрт с лица Земли родник,
комфорт – визг ужаса пчелы безстрашной,
комфорт – и вместо звонкой песни птичьей – хриплый крик.

И все эти железного "прогресса" результаты
вопроса не могут не родить в разумной голове:
имеет право тот, у кого «ума палата»,
разумным человеком называться вообще?

Известно было до сих пор, что будущее – будет;
теперь стал небезспорным этот постулат.
Считать противником природу стали люди
и в шахматной игре с собой себе готовят мат.

Но мат не виртуальный, а реальный;
и как бы ни хвалил свой ум природы царь,
итог его ждёт самый что ни на есть печальный,
но будет некому по нём излить печаль.

В безжалостности к Божиим созданьям homo sapiens сверхрьян,
одновременно порожденьям дьявола он поклоняется до жути…
"Прогресса" блага – лишь иллюзия, мираж. Самообман,
который к гибели ближайший путь, по сути.

                *

                ***

Букв и со смыслом разным слов
у земных народов очень много.
Много наречий, непохожих языков;
это – общения, по замыслу людей, дороги.

Но друг друга люди понимают плохо,
говорящие на языке даже одном;
годы идут, меняются эпохи,
но нет согласия средь них почти ни в чём.

А если иногда и есть согласье,
оно формально, лживо, в мелочах…
И не находит человек земного счастья,
надеется найти его на небесах.

Но есть один для всех язык;
один для всех язык Божественных воззваний.
Одновременно с сотвореньем мира он возник;
нет для него границ и расстояний.

И соткан он из шелеста листочков,
из пенья птиц, из ручейков журчанья,
из треска разрывающихся почек,
из звёзд далёких величавого молчанья.

Имеет запахи Божественный язык и цвет.
На нём не дано лукаво мудрствовать.
Бог тем языком на просьбу каждого даёт ответ;
язык тот не постичь умом, но можно чувствовать.

На том языке и надо размышлять,
понять пытаясь Божий замысел о мире, человеке;
и вместе с Ним творить и сотворять,
чтоб радостью душа наполнилась навеки.

Коль создал Бог природу, окружающую нас,
а в этом нет сомненья ни на йоту,
то и травинки, и деревья, звёзды – всё это как раз
Его материализованные мысли, не иное что-то.

Но мы коверкаем и топчем, и ломаем это,
о вере извергая тут же слов пуды…
Кого же любим мы на самом деле? Ждёт Он ответа…
Всему критерий – чистота воды.

                *

                Земляк

К нему обычно мы относимся брезгливо,
зовём пренебрежительно, презрительно: «червяк»,
спешим, его увидев, усмехнуться криво;
не дрогнув, раздавить считаем за пустяк.

Червяк для нас – и мерзкого, и грязного синоним,
принадлежности к чему-то унизительному знак…
А он по праву царской заслужил короны,
при жизни – бюста под названием «Земляк».

Он денно-нощно землю «пашет»,
не просто «пашет» – саму жизнь земле даёт;
становится земля его трудами краше,
благодаря ему-то, собственно, живёт.

Там, где червя весёлая «нога ступала»,
где «босиком» и радостно он сделал ход,
мёртвая пустыня чернозёмом мягким стала,
живут цветы, трава и зреет вкусный плод.

Не относись к нему, пожалуйста, брезгливо,
зови с почтеньем, уважительно: «Червяк».
И не губи его. Мы вместе – будем живы!
Он каждому из нас, не забывай, пожалуйста, – Земляк.

                *

              Явление Бога Илье

Убежал от людей Илья-пророк,
в пещере тайной скрылся он однажды;
было пророку откровение, что Бог
там явится ему, как он того и жаждал.

Вот налетела буря. Неистовствовал ветер, как хотел;
такого не было в природе сроду.
Подумал Илья, что это Бог, и посмотрел;
но Бога не было у входа.

Началась потом гроза, и страха много
нагнали гром и молнии в лесном народе.
Посмотреть вышел Илья, там нет ли Бога;
но Бога не было у входа.

Землетрясенье сделалось потом,
в пыль превращалась горная порода.
Илья посмотрел через огонь с песком;
но Бога не было у входа.

Прошло немного времени и тихо стало,
легчайший ветерок пахнул в Ильёв закут.
Илья посмотрел, хотя надежды было совсем мало;
однако Бог, к великой радости Ильи, был тут.

                *