Глазами старого медика

                Р а с с к а з
                (В сокращении)
   
                "Останься человеком уязвимым.
                И нежным тоже, и легко ранимым.
                И этого никто пускай не сможет
                в тебе убить   -  ни грубостью, ни ложью".
                Екатерина Кульчицкая

                Светлой памяти мамы ...
               
Растянувшись на серых, пахнущих хлоркой и мылом больничных простынях, я постаралась расслабиться. Однако внутренняя дрожь не проходила.

- Да не волнуйтесь вы,  -  сказала мне весёлая синеглазая молодица.  -  Не пройдёт и десяти дней, как вы окажетесь дома.

По закону парности, у моей доброжелательницы оказался точно такой диагноз, как у меня. Диагноз редкий и преотвратный. Но вот она выписывается и в добром, как казалось, здравии.

Я улыбнулась и уже хотела поверить в эти радужные прогнозы,, успокоить свои вконец измученные нервы, как вдруг вспомнила: есть, по крайней мере, два обстоятельства, которые могут не дать им осуществиться. Первым из них был мой возраст (синеглазая годилась мне в дочери), ну а вторым, не менее важным, было то, что по профессии я была медик.

А врачи уже знают: как только их пациентом становится медик, жди непредсказуемого: либо атипичного течения давно изученного заболевания, либо извращённого действия лекарств, либо грозного осложнения.

Так и случилось. Но об этом позже. А пока, растянувшись, а верней, провалившись в скрипучий и балакучий больничный гамак, я стала вживаться в обстановку нашей уютной и чистой, залитой сентябрьским солнцем хирургической палаты.


Нас в палате трое. Впрочем, третья уходит. Когда моя доброжелательница пожелала нам счастливого выздоровления, заглянул палатный и сказал, указав на эту, третью:

- Вас выписали.

Дама от неожиданности закраснелась: не ожидала, что быстро выпрут. Лицо её стало такого же цвета, как её волосы. А локоны у неё были красные-красные, как мититеи в томате. Где только краску такую берут?

У дамы аппендицит. Но не прободной. К сожалению. Был бы прободной  -  оперировали б. А за такой  -  денежки захотели. Закон нынче такой. Правда, неписаный. Да кто теперь по писаным живёт, когда каждый себе президент.
   Так по тому неписаному, если ты неотложный, то-есть такой, что если тебя не взрезать, помрёшь на глазах  -  тебя вспорют. За так. А если, хоть и помрёшь, но не сразу, то выкладывай и не жадничай свои подпаркетные, подматрацные. А не хочешь  -  дуй домой. Эта не захотела. Идёт домой. Ждать прободного.

Мы остаёмся вдвоём. Я и бабка.  Та, что в углу под капельницей. Лежит и стонет. Бабка в платочке. Видать, сельская. Упитанная. Лет семьдесят с гаком. Но гак, видно, небольшой: на щеках следы поблекшего румянца. Что у неё? Неудобно спросить.

Красноволосая засобиралась. Сложила в кулёк халат, тапки. Только хотела надеть колготки  -  вошёл мужик. Посетитель. К бабке. Судя по упитанности, сын. Тоже в румянце, но не поблекшем. Весь как малиновая надувная игрушка, которую, когда надували, то перестарались. Живот стал круглым, как дирижабль, а щёки вздулись и стали блестеть, как помидоры. Вот-вот лопнут. На плечах халат без рукавов. Культи зашитых плечиков вздёрнулись за спиной, как углы крыльев. Как у ангела.

- Ну як вы?  -  спросил.

- Та погано,  -  проинформировала бабка.

Толстяк заворочался на белом скрипучем стуле и нагнулся к корзине, которую поставил между ботинками. Вытащил из неё банку с чем-то белым. Снял пластмассовую крышечку и облизнул её. Осмотрелся. Вынул из бабиной каши казённую ложку и сдвинул с неё манный слепок. Облизнул палец. Воткнул ложку в банку, но она не вошла вглубь,а встала торчком, в силу, как видно, калорийности содержимого.

- Що це?  -  слабым голосом поинтересовалась больная.

- Сметана. Хиба нэ бачитэ? Наша. Домашня.

- Та мэни не можно,  -  плачущим голосом сообщила  больная и облизнула языком шершавые губы.

- Йижте, нэ будэтэ йисты  -  не одужаетэ,  - назидательно проговорил сын.

- Та мэни нэ дають йисты, тилькы у вену капають. Воны просылы тэбэ зайты, кажуть, що трэба операцию робыть. Тут йим вси гроши дають, спытай, скилькы трэба.

- А дэ я визьму гроши? Я тильки Пэтьку дав на прицеп. А рэшту кумови на черепицу. Дэ я ще визьму?

- То що ж робыть? Кажуть, що трэба ризать. Каминь пэрэтнув* шлях* жовчи, и як його нэ вдалыть, то можэ й жовчный лопнуты.

- Та куды вас ризать? Вам симдесят шостый рик. Вы не вытрымаетэ ту операцию.
Ще зарижуть. Вы вже и так пожили. Дасть Бог, ще жытымэтэ. Без ножа.

- Та мэни погано.

- Ну и що? Руки нэ пидкладэш.

- Молодой человек  -  не удержалась я.  -  Операция, которую предлагают вашей матери, не очень сложная. Не намного сложнее обычного аппендицита. При теперешнем-то уровне хирургии.  Удалят  -  и она ещё сто лет проживёт!

Но малиновый  прикинулся глухим: то ли привык слушать себя одного, то ли перспектива, которую я нарисовала, не очень его устраивала.

- Помой мэни ложку и чашку,  -  попросила больная

- Зараз, трохи видпочину*. Температура впала?

- Та збылы..

- Тоди выпысуйтэсь. Бо я не можу йиздыты туди-сюды. В мэнэ у самого давление.

- Та хиба я вынна, що захворила?

- Нэ вынна, алэ у мэнэ работа. Колы выпышетесь?

- Не знаю. Мэни ж погано. Гэть нэ можу ходыть. Воны тэбэ выкликали (вызывали).

- Иншим* разом (в другой раз).

- Та що ж я дома робытыму?  -  уже прослезилась больная.

- Бог дасть, мынэ*(пройдёт).

Малиновый ангел уехал, не помыв матери ни ложки, ни чашки.

"Да-а,  -  подумала я,  -  ведь даже звери, твари неучёные,  и те бы так, наверное, не поступили.. Ох, не поступили бы" ...

Дельфины, разве не  сплываются к своему раненому собрату, чтобы спасти его,  не подталкивают его своими спинами к поверхности океана? Дельфины, хоть и живут в воде, дышат, как и мы, воздухом. Они и человеку подставят спину, если тот попадёт в беду в океане.
Дельфины  вообще почему-то тяготеют к нам, людям.
Может быть, в силу высокой организованности своего мозга? Им скучно с глупыми рыбами, и  им хочется к нам, мозговитым. Но, к сожалению, у дельфинов нет ног. И поэтому им ничего не остаётся, как жить среди рыбьей глупости и мечтать о дружбе с нами, далёкими и гениальными.

А что же мы, гениальные?  А мы ... проходим мимо лежащего на тротуаре. Не сплываемся, как дельфины, чтобы узнать, в чём дело, а расплываемся в разные стороны. "Пьяный"  -  успокаиваем сами себя. С глаз долой  -  из сердца вон! Да если бы дельфины узнали только об одной этой нашей поговорке  -  никогда б не подставили  нам своих благородных спин! ...

                * * *

На обход пришёл Барский. "Сам"  -  так называли его в отделении. "Сам"  - это  значит, самый умный, самый умелый, самый главный.

Я видела его впервые, хотя фамилия этого профессора была в голоде известной.
Сам оказался немолодым, лысеющим в мятом коротком халате, подвязанном поясом, и с круглыми женскими бёдрами. Мелкие тесёмки сзади оставались распущенными, и полы разъехались на спине, обнажив сутулую холку, обтянутую майкой и полосатые крест-накрест подтяжки. Голова профессора с круглой белой лысиной в обрамлении рыжих слегка седеющих волос напоминала собой ватрушку с творогом. А глаза были серые, словно кусочки грозовой тучи.

Сам пришёл не один. Его сопровождал ординатор  -  существо юного возраста в иссиня-белом халате, застёгнутом на все пуговицы, и в высоком, как у фараона, белом колпаке. В отличие от вальяжного профессора, этот был юн, подтянут, серьёзен и голубоглаз.

Это был наш палатный врач, он же лечащий, он же обследующий, назначающий и наблюдающий, ежедневно слушающий и щупающий, но покуда не оперирующий. И сколько протянется это "покуда" зависело от того, сколько соизволит оперировать важный Сам. Но судя по поджаристости его ватрушки, это может продолжаться сколь угодно долго.

- Камень а выходе из жёлчного пузыря. Застрял в перекрученной шейке. Пузырь блокирован,  -  доложил палатный.

- Почему ваши родственники не подошли поговорить насчет операции?  -  спросил Сам.

- Та я казала сынови, алэ ему нИколы (некогда).

Барский иронически ухмыльнулся.

- Как вы себя чувствуете?

- Трохи легше, алэ дуже боляче.

- Значит, легче?  -  поднял брови профессор.

- Температура?  -  обернулся к палатному.

- Упала.

- Прекрасно,  -  констатировал Барский.  -  Налицо клиническое улучшение.

- Но камень перекрыл,  -  начал было палатный и осёкся: из серых глаз по направлению к голубым метнулись две шаровые молнии.

- Операция, мой юный друг, слишком серьёзное испытание для её изношенного организма,  -  громыхнул Сам.  -  Что кардиограмма?

-  В норме.

- Ну, всё равно.  Сколько вам лет, бабуленька?

- Вже симдесят шостый, сыночок.

- Вот видите, очень и очень много.

- Та мэни погано,  -  включилась бабка и растерянно посмотрела на меня: по-видимому, вспомнила, что я ей посоветовала как можно больше жаловаться врачам и ни в коем случае не отказываться от операции.

- А если нагноение?  -  вполголоса спросил палатный, и глаза его васильково округлились.

- Вот когда нагноится, уважаемый Петр Петрович, тогда и будем оперировать,  -  пророкотал Сам.

Было ясно: больная переступила ту невидимую грань, за которой неотложное состояние становится подострым, то-есть таким, при котором за операцию надо платить.


А мне вдруг вспомнилась война и наш полевой госпиталь на колёсах. Фрицы бомбят круглосуточно. Пути то и дело оказываются развороченными. Передвигаемся черепашьим шагом. А у нас раненые. Целый состав. Наши и ещё немцы. Военнопленные. В отдельном вагоне. Тоже раненые. А из продовольственных запасов осталась селёдка да чёрные сухари. Наши едят, понимают, что негде достать. А немцы нам стали селёдку в морду кидать.

И вот однажды начальник госпиталя посылает меня их перевязывать. А у меня только мужа убили. Я только-только похоронку получила. Реву день и ночь. Душа кровью обливается.

- Не могу, -  говорю я своему начальнику.  - Сжальтесь надо мной, товарищ капитан. Не могу я видеть сейчас этих гадов. Пощадите меня.

- Это приказ,  -  отвечает.

И я пошла к ним.  Я их перевязывала. Я спасала их  -  тех, кто, возможно, убил моё счастье, искалечил мне жизнь, лишил мою дочь отца, а свекровь её единственного ребёнка. Лишил мою Родину одного из лучших её сыновей.

Я их перевязывала,а горло сжималось от горя и слёз. Перевязывала руками, которые с трудом удерживали перевязочный материал, руками, которые сжимались от ненависти в кулаки. Я прикасалась к их тёплому (живому!) телу своими пальцам. Пальцами, которым так и хотелось вцепиться в глотку.

Но я выполняла долг. Долг медика.

А этот, вальяжный, отказывается помочь своему, соотечественнику, земляку? Да откуда оно пришло к нам, на нашу землю, на которой испокон веков жил самой великой души народ? На родину бескорыстных бессребреников земских врачей. Откуда оно? ...


Белые фигуры проследовали мимо.
- Эта больная Дементьева,  -  обронил, указав а меня, палатный врач. А это значит, я не его пациентка, не профессора. А другого врача. Слава тебе, Господи, что другого!

                * * *

 Я лежала в хирургической палате, но считалась больной как бы полу-хирургической. Операцию, предстоявшую мне, врачи называют эндоскопической. Она заключается в проникновении в мои внутренности через рот. Суть вмешательства состояла в том, чтобы пропустить в мой желудочно-кишечный тракт толстую чёрную трубу со световодом и рассечь специально встроенными ножничками сфиктер Одди  -  этакий жом, похожий на стянутый кисет, находящийся на выходе из главного жёлчного протока.

При болезни, которая была у меня, в этом самом протоке, как в тесном туннеле, шириной всего в один сантиметр, скапливаются, камни, песок и куски очень плотной холестериновой замазки. Эти  наносы могут и совсем перекрыть путь желчи, замуровать проток, зацементировать туннель намертво.

И если это произойдёт, создаётся угрожающая жизни ситуация. Желчь, не имея выхода, всасывается в кровь. Человек заболевает желтухой.. Механической. Не той, которой заражаются от грязных рук, а другой, причиной которой стало механическое препятствие.

При операции жом взрезают, и все заторы вываливаются в кишечник, освобождая путь желчи ...

Но я была медиком в третьем поколении. и со мной случилось то, что, наверное, и должно было произойти.

                * * *

Меня везут. Кровь хлещет в кишечник. Пустячная операция рассечения осложнилась кровотечением. Ведь я же медик. Но беда никогда не ходит в одиночку. К ней присоединилась ещё и другая: печёночная кома. Кровь хлещет, а с нею уходят силы, уходит жизнь.

Меня везут. В реанимацию.

- Ещё один труп,  -  заключает, окинув меня взглядом, заведующий отделением.

А я в сознании. Я мыслю. Я слышу эти слова и понимаю их.

Другой человек в белом  -  он стоит рядом с главным  -  встречается со мной взглядом и отводит глаза.

Сейчас я, как лётчик в горящем самолёте, у которого нет парашюта. Моя койка парит над землёй.

- Поставьте кровать на пол,  -  прошу я.

- Она на полу,  -  чей-то насмешливый голос.

Но я отчётливо ощущаю, что лечу. Может, я уже в небесах, лечу в вечность? Ощущаю укол. Что-то со мной делают. Опять укол. Третий. Сознание на миг отключается, потом снова включается. От укола. Которого уж? Я сбилась со счёта. Спасают. Всё-таки спасают. Бегают, не спят, а окна черны. Как и мы. Как на войне. Снова проваливаюсь. Или умираю? Снова выныриваю ...

На груди  -  чёрные змейки. Откуда они? Я боюсь змей. Я содрогаюсь. Да нет же, вспоминаю: это кровь.  Вот и бутылка с бордовыми пузырями.

А окна черны. Никто не спит. Хоть окна черны. Как и мы. Как на войне.

"Медицина была, есть и будет!"  всплывают слова. Откуда они? Где-то вычитала? Сами пришли? Не помню. Не знаю. Сообразить нет сил. Главное, это так

Вспоминаю: у меня нет денег. А ведь медицина сейчас платная! А у меня нет денег! Одна надежда на них, на их сердце, на милость этих людей. Но они чужие. Чужие! Хватит ли у них сердца?

Вспоминаю глаза мужа, когда он шёл за каталкой. Веки красные, но слёз не показывает. Где он сейчас?  Наверно, тоже не спит. Где-нибудь поблизости. Сидит, сгорбившись, на табуретке и тупо смотрит в пространство.

Из моего носа торчит трубка. Кажется, я начинаю ощущать тело.  Трубка тянется вглубь меня, в жёлчный проток. Она  - ниточка, связующая меня с жизнью. Через неё желчь выходит наружу. Если ток прекратится, желчь всосётся в кровь, в клетки, отравит тело, мозг. Уничтожит.

Опять пропадаю. Сплю? Умерла?

А окна уже синие. Кажется, я жива. Спасли. Они спасли меня. Кажется, я буду жить. Это удивительно. В такое жестокое время! Я вижу ... утро.

- Спасибо вам,  -  говорю человеку, который отводил глаза.  -  Дай Бог вам счастья.

Улыбка усталого человека. Счастливого человека.

- Это вам спасибо.

- За что?

- За то, что вы выжили.

- Скажите ваше имя, фамилию. Я напишу о вас в газету.

- Я выполнял свой долг.

Долг? Нет, это не просто долг. Это куда больше, куда больше! "Медицина была, есть и будет"  -  эта статья появится. Я напишу её. О том, что они такие же, как мы. Такие же!

                * * *

Меня снова везут. Уже с того света. На этот. в носу та же трубка. Она мешает мне. Ни на минуту не прекращается тошнота. Весь мир заполнен тошнотой.

"Надо побольше есть, чтобы пополнить запас крови"  -  внушают мне. Но как есть, если в носу эта трубка? Если даже упоминание о еде вызывает новый накат
тошноты.

В палате пусто. И бабы нет.

"Где она?"  -  спрашиваю глазами у сестры, прикатившей каталку.

- Бабу забрали домой,  -  отвечает она на мой немой вопрос.

Испуганно округляю глаза.

- Сын отказался платить, уговорил и увёз.

- А врачи?  -  она снова угадала мой  вопрос.  -  Они не настаивали.

"Не настаивали". А мы перевязывали немцев. А мы оперировали восьмидесятилетних, уговаривали старушек (желчно-каменная болезнь  -  настоящий бич для престарелых женщин), чтобы потом не оперировать в девяносто, когда шансов выжить может не оказаться.

Мы говорили себе: если нужно  -  теперь ли, позже ли, делай  так, как будто это нужно сейчас. Сделай уступку в сторону больного. Не себя. Так диктуют законы нравственности. Законы совести. А значит, и наши законы. Законы медиков.

                * * *

С грохотом открылась дверь. Кого-то везут. Сестры в бахилах и масках. В палате разливается запах операционной. Кто это? Вид тяжёлый. Стонет. Перекладывают на кровать. Из живота торчит уйма трубок. "Перитонит"  -  улавливаю из перешёптывания.  Сёстры привязывают к кровати бутылочки и втыкают в них трубки.

Каталка уезжает. Я вижу лицо. Ба! Да ведь это наша знакомая. Это та дама, которая выписалась в день моего поступления. С красными волосами. Мититеи в томате.

Значит, перитонит. В прошлый раз не прооперировали, а теперь спасают. От перитонита. За так. По жизненным показаниям. Бесплатно.

А кто заплатит за потерянные силы, за риск, за опасность неблагоприятного исхода? За это балансирование между жизнью и смертью? Дожидались: чья возьмёт? Болезнь взяла!

                * * *

И  снова я в том же кабинете. Седьмой раз, вместо одного. Я оказалась крепким орешком. Мой проток опорожняться не желает. Зацементирован намертво. Приходиться выколупывать по кусочку.

На столе  -  набор "корзинок", одни больше, другие меньше.  Этими предметами выковыривают из моего нутра треклятые камни и куски каменистой замазки.

В мои глаза бьёт прожектор. Как на допросе. Как в гестапо. Этот свет по световоду проводится вглубь меня. В проток.

Кровь стучит в висках. Сейчас задохнусь.  Моя измученная утроба протестует звериным рыком.

- Соберитесь с силами,  -  слышу я.

Но где взять силы на это седьмое по счёту испытание? У всех с первого раза получилось, а у меня с седьмого  -  не получается.

- Потерпите, милая,  -  слышу умоляющее.  -  Я сейчас выхожу. Сейчас.  Последний кусочек вытаскиваю. Кажется, последний.

Боже! "Кажется". Значит, ещё не всё. Лоб мой в испарине. Сестра вытирает его салфеткой. Гладит по волосам.

- Умничка вы наша, умничка. Вы же у нас героиня  -  приговаривает.  -  У нас ещё не было такого терпеливого пациента. Вы же героиня.

Нечем дышать.

- К чёрту терпение! Я не хочу терпеть. Лучше смерть, чем эти пытки.  Как собраться? Как уговорить саму себя? ...

                * * *

В палату вошла новая больная.  Молодая. Длинные белые волосы. Длинный махровый халат. Тоже белый.

Следом, словно он шёл за ней по пятам, вошёл Барский.

- После операции я переведу вас в платную реанимацию,  -  объявил он, как о чём-то решённом.  -  Там лучше уход,  -  добавил, понизив голос.

Девушка не ответила.
Кто она? Из крутых? Вид уверенного в себе человека. Но глаза какие-то растерянные.

- Я советую вам,  -  повторил профессор, как видно, озабоченный её молчанием

Девушка кивнула.

Профессор ушёл, а новая легла. В халате. Поверх одеяла. Полежала с минуту и поднялась. Подошла ко мне. Что-то её привлекло в моём взгляде. Может быть, почувствовала во мне медика?

- А ... платная реанимация. -  это очень дорого?  -  с детской растерянностью спросила она.

- Наверно. Я там не была.

- У меня денег не много ... - смутившись, призналась девушка,  -  Я заняла у подруги. На консультацию. У меня язва. Кровоточит.

"А халат,  -  подумала я,  -  тоже заняла?"

Впрочем, возможно. Хотела показаться значительней, круче. Она заняла, а он решил, что платежеспособная. Решил пососать. Ещё и другим дать.

- Надо было отказаться,  -  резонно заметила я

- Ну что вы? Как можно? Ведь профессор рекомендует. Ему видней.  Лучше я ещё займу. У меня тяжёлое заболевание.

Боится. Боится обидеть. Ещё отомстят. Зарежут Эти могут.

- А что, есть ещё и бесплатная реанимация?  -  снова заговорила она.

- Да,  -  говорю я,  -  есть. И там работают прекрасные люди. Замечательные!

- Но почему-то он рекомендовал платную ...

Мои слова её не убедили. Боится, что там, в бесплатной, не спасут.

А меня спасли. Именно там.

Снова легла. Смотрит в потолок.

- Нет, в платной всё-таки надёжней,  -  пришла к выводу.

Надёжней? Где такие, как Барский?

                * * *

И вот он снова предо мной. Мой мучитель, мой спаситель. В блестящем серебристом сарафане. Как космонавт.

- Я должен заглянуть в последний раз.

- Нет!  -  шепчу я ему в лицо.

- Я должен убедиться, что ничего не осталось.

- Вы загоните меня в психушку.

- Моя совесть должна быть чиста.

- Нет и нет! Лучше смерть.

_ - Ну, голубушка,  -  лицо у него ласковое, как у сына.  -  Всего три минуты.

- О,нет!

- Ну, две,  -  сдаётся он.

- Никогда!

- Вы же умница. Героиня.

- Я не героиня. Я сбегу от вас. В окно выпрыгну.

- Не сбежите. Вы ещё слабы. Вы не взберётесь на подоконник.

- Зачем вам это надо? Ведь это мои проблемы. Моё здоровье.

- И всё-таки я посмотрю

- О, Боже! Перед ним не устоишь Да такого не одолеешь!

- Ладно,  -  говорю я чужим голосом. Моё изодранное терпение лопает, как мыльный шарик.

- Но только одну минуту,  -  напоминаю ему условие, на которое я согласилась.

-  Хорошо,  -  улыбается,  -  хорошо. Как договорились. Как и обещал.

И опять эта лампа. Опять всё то же. О, Боже! Когда это кончится?

Минуты, как годы.

_- Всё!  -  лампа, наконец, гаснет. В моих глазах ещё плавают круглые молнии.
_
- Теперь, наконец, всё. Я рад. Я спокоен. Я справился.

Даю ему ещё денег (ведь я заплатила совсем немного, потому что льгота, потому что фронтовичка. Заплатила всего за одну, а вылилось в целых семь операций!)

- Не надо,  - отводит он руку и улыбается. -  Ведь они у вас последние.

- Берите,  -  говорю ему.  -  Это капля от того, что вы заслужили. Вы так намучились.

- Это не важно. Главное, что вы живы.  Это главное.

Да, это главное. Для таких, как он.

- Спасибо,  -  говорю ему.  -  Спасибо вам необъятное.

Улыбается. Лицо  -  прожектор любви.

Я смотрю на это лицо. Лицо Врача. И думаю: "Да. медицина была, есть и будет. Потому что есть они, настоящие. Есть!
А значит, всё будет хорошо на этой земле, Доброй земле. Будет обязательно. Я верю в это. Я знаю. Будет!"

                К о н е ц
               
* решта  -  остальное
* перетнув  -  преградил
* шлях  -  путь
* иншым разом  -  в другой раз
* мынэ  -  пройдёт
* нИколы  -  некогда.