Гаврюша

Элка терпеть не могла животных, считая их разносчиками всякой заразы, называя всех без исключения представителей фауны "бактериологическим оружием". Больше всех ненавидим был ею соседский пёсик Путька (дело было в начале 90-х и политически окрашенным это имя не считалось). Путька был тощ и мал настолько, что жившие на нём в изобилии блохи были в разы толще его. Путька изредка прорывался к нам в дом, делал по нему круг почёта (назло Элке, я так полагаю), после чего в доме затевалась генеральная уборка с хлоркой, дустом и трёхчасовым кварцеванием.

И когда в один из томных летних вечеров я вернулась после службы и увидела у неё в руках замухрышного котёнка , которого она нянчила, завернув в полиэтиленовый пакет, удивление моё было не меньшим, чем если бы я увидела Элку на ногах.
- Уля, так, рот закрыла, уши открыла, готовь аппаратуру, будем спасать эту голытьбу от глистов и блох.
- Элла... Чем?
- Тем!

Запасы у неё, конечно, были колоссальные. В доме было всё на случай годовой осады и блокады. Из под ванны я выудила старую сумку, в которой, как ни странно, нашлось всё и от блох и от прочих жителей кошачьего организма.
Пока я мыла и толкла в порошок "Дикарис", Элка поведала мне историю усыновления.

- Сижу, жду тебя. Путька, эта мерзость запустения, лает, как проклятый, под окном. Я уже его и по-хорошему, и матюками гнала - не уходит, гад такой. Прям завывает. Звоню я Свете, хозяйке этого мерзавца, с просьбой или убить его сразу или просто увести. Светка сбегала за ним и принесла вот это. На него Путька и лаял. Куда девать, непонятно. Может ты его в церковь отнесёшь? Жалко...
- Эл, какая церковь, кому он там нужен? Выкинут так же за ограду и пропадёт. Может, пристроим куда?
- А может и пристроим, надо католикам ещё позвонить, может, им в костёл подкинем?

Ночью милый котик начал кричать диким криком и чего-то от нас требовать.

- Да что ж ты орёшь, как скаженный? Что тебе надо? Отмыли, накормили, коробку от сердца оторвали, спать в неё уложили... Уля! Что ему надо? Да проснись ты уже, что за сон у тебя такой, хоть сдохни возле тебя, не пошевелишься!

Злая, сонная, проглотив все "тёплые" слова в адрес Элки и несчастного котика, встаю и вытаскиваю котейку из коробки.
- На, нянчи его, мне в шесть утра на службу.
Шмякаю ревущего во все горло кота Элке на одеяло. Быстро ухожу в другую комнату, падаю в кровать и засыпаю сном Ильи Муромца.

Утром просыпаюсь от Элкиного воркования и сюсюканья.
- Ты ж мой масенький, холёсенький, котятечка моя... А ну не кусай маму! Уля, мать- перемать, вставай, ребёнок голодный!

И всё. С того дня главным в доме стал Гаврюша. Чем уж он так смог понравиться Элке в ту ночь, не ведаю, спала я очень крепко, но факт остаётся фактом. Полюбила она его, а он её с какой-то невероятной силой.

Очень быстро Гаврюша вырос и превратился из тощего подзаборника (как навеличивала его Элка в минуты гнева) в роскошного огромного чёрно-белого котяру с характером звезды первого эшелона. Звезды с плохим характером, уточню.
Он очень выборочно снисходил до общения с кем бы то ни было. Именно, снисходил. Гладить себя никому, кроме Элки, не позволял, и презрительно наблюдал за гостями с высоты огромного шкафа, на который взлетал птицей по креслу и ковру.
Меня терпел, как человека, который приставлен чистить его туалет. В этом деле он был редкий аристократ и дважды в лоток не ходил, за что я его "любила" ещё больше. Дело в том, что умный кот понимал, что днём, пока меня нет, убирать за ним некому, а Элка с её потрясающим нюхом не выдержит целый день горшечных миазмов. И Гаврюша терпел, ради хозяйки. Ждал меня и два его лотка за вечер мне приходилось мыть раз пять, а то и шесть. Так что "любовь", как вы понимаете, была у нас с ним взаимной.
А ещё Гаврюша был воинственнен и смел настолько, что если бы его первым выпускали перед боевыми слонами Александра Македонского, то слонам бы уже не пришлось воевать. Так и шли бы уже по выжженной Гаврюшиным воинским духом земле.
Воевал он и со своим спасителем Путькой, со всеми соседскими котами, с птицами, по глупости своей залетевшими в Элкин двор и, конечно же, с мухами. Их он ненавидел особенно активно. Благодаря этой ненависти в доме были перебиты все вазы и цветочные горшки в первый же год Гаврюхиного возмужания. Элка за это материла его так, что соседи сверху и сбоку (а жили мы на первом этаже) ржали в голос и приглушали звук телевизоров, чтобы насладиться высокоинтеллектуальным Элкиным матом.
Но Гаврюша был непреклонен. Он был воином, и прекращать свой крестовый поход на мух из- за каких-то мещанских ваз и герани не собирался. Последовательная животина. С характером. Наказания вафельным полотенцем суворовского духа бойца-молодца тоже из него не выбили. Мы и отступились. Оставшиеся вазы убрали с глаз долой, а чудом выживший, покалеченный алоэ и фиалки раздали соседям. Чем бы дитя ни тешилось... Не кота же выбрасывать, правда? Фиалки-то проще пристроить.
Но самым ненавистным временем для меня стали короткие летние ночи, когда в доме становилось душно, никаких кондиционеров и в помине не было, и приходилось на ночь открывать окна. Гаврила, хоть и был предусмотрительно нами кастрирован, любовных переживаний почему-то не лишился. И все свои романтические вылазки, как и подобает приличному кабальеро, совершал под сенью луны.
Во дворе, который был общим для трёх двухэтажных деревянных домов начала двадцатого века, кроме боевитого Гаврилы нашего, проживали и другие животные. Но с его появлением они уже более не могли праздно слоняться по двору, а тихо сидели по хатам и не отсвечивали, как говорила Элка. Гаврюша царствовал безраздельно. Кошачьих женщин это не касалось.
Их было две. Муська и Мурка. Муська чёрная, вытянутая в длину до размеров хорошей таксы, с плоской змеиной головой и отмороженным ухом, орденоносная мышеловка с многочисленными дипломами от всех соседей.
Мурка, настоящая сибирячка, дымчато-пепельная, огромная, толстенная, лохматая, наполовину в колтунах (хозяйка её стригла во дворе раз в году, почти налысо, большими портняжными ножницами, оставляя неровные "выстриги" на всём Муркином теле, и бедная кошка потом стыдливо пряталась недели две за дверями, а потом чуть обрастала и опять выходила на улицу).
И обе они, по мнению Элки, были совершенно недостойны Гаврюшиной любви. Уродливы, не эстетичны и паршивы до невозможности. Кот не разделял мнения семьи и летними ночами сигал из окна, чтоб как-то утешить томящихся девушек неблагородного происхождения.
Элка чутко спала, и, только услышав, что "сынок" опять убежал к "этим простигонкам", будила меня, и я в исподнем, с махровым полотенцем наперевес (живым Гаврила не давался, приходилось беречь руки), причитая: "Чтоб ты сдох!", неслась вызволять кровинушку нашу из пут любви.
Днём они оба, и Элка и кот, отсыпались, а ночью вся эта истома начиналась сызнова. Уж не скажу за всю улицу, но соседи трёх домов точно знали все расцветки моего нехитрого бельишка.
Иногда ночью, раз в квартал, Гаврюша приходил ко мне спать. Хотя всегда, с первого дня он спал у Элки в ногах, грея их и, как она говорила: "забирал боль". Он всегда неожиданно подваливался к моему боку и начинал мурчать, тыкаться лбом, прося, чтобы я его погладила, и начинал вылизывать гладящую руку.
И тут я ему прощала всё. А он прощал меня. За вафельные и махровые полотенца. Вперёд на три квартала авансом. Спал он со мной всю ночь, до утра, мы на какое-то время мирились, а потом воевали до следующего его ночного прихода. Так и жили.

Когда Элла умерла, Гаврюша стражем почётного караула все три дня сидел на подоконнике. Не ел, не пил и не пачкал лотки. Он сидел и, не мигая, смотрел на свою любимую Элку. Не спал. В день похорон я его вообще не видела, не до него было.

Утром, когда явились соседи (хозяева Путьки) с жэковцами занимать уже как три дня положенную им по "закону" жилплощадь, Гаврюша выскочил из под Элкиной кровати, где он хоронился и страдал два дня и с диким шипом бросился на мужика с топором, который хотел, видимо, выламывать замок. Гаврюша защищал меня...
Я шикнула на него, а этот маленький боец вдруг резко развернулся, прыгнул на меня, вцепился всеми четырьмя лапами, со всеми когтями в кофту, в кожу под ней, до крови, больно, и начал стонать, как человек. Причитать. Люди с топором и ордером на квартиру молча наблюдали за нами.
- Гаврюх, не плачь, я тебя не брошу.
Я не смогла его оторвать да и не пыталась. Надела поверх него шубу, подхватила свою котомку, и пошли мы с Гаврюхой жить дальше.

Автор - УЛЬЯНА МЕНЬШИКОВА