О силе, совести и любви

О силе...
 
Когда я говорю о силе, я всегда ощущаю себя русской женщиной.   На вечере Ольги Фокиной  в Ленинке замечательный поэт Владимир Костров сказал: «Чтобы быть русским надо иметь много здоровья». Не могу гарантировать, что повторяю слово в слово, но почти слово в слово.
Я слушала стихи Ольги Александровны и понимала, что Костров прав и, что мне тоже Бог дал на эту мою Жизнь, в которой чего только не было, но так мало было отдыха, душевного покоя, этой тишайшей милости внутри меня, когда не трепещет нерв и не болит мысль.
Дети, дети, дети мои! Сколько вас? Разве трое?
 
Почему-то вспомнилось, как в 2001 году я уезжала с дачи с маленькой трехлетней Анюткой. Собрала кабачки в свой единственный автомобиль — сумку-тележку. Дача была тогда нашей кормилицей.
Собрала и мы пошли с ней три км через лес и деревню к автобусу, который благополучно подвез нас в г.Воскресенск, к станции. Электричка была почти пуста, когда я Аню поставила в тамбур и стала закидывать туда сумищу которую выворачивало в руках от тяжести. Меня, обычно такую сильную, не хватало на эту сумку. Она не хотела слушаться. Ноги мои заскользили под поезд. Каким то чудом я ухватилась за ступеньку, Анютка кричала, а я смотрела в ее глаза и понимала, что должна вылезти во что бы то не стало. Я смогла, благодаря Божьей милости, которая не дала закрыться дверям и тронуться поезду. Ведь никто не мог меня видеть, помощников поезда давно нет, экономия экономна. Я встала на ноги, взяла ребенка, и потянула эту проклятущую сумку, и вошла в вагон. Я села, вытерла руки и Анюткино лицо, а потом два часа дороги думала о своей бабушке и ее жизни, которая так похожа была на мою и утешала себя тем, что мне легче. Что мне не надо ехать в Михайловский район Рязанской губернии, чтобы обменять одежду на зерно. Не нужно тащить на себе пудовый мешок к станции… но это уже другая история… это история другой русской женщины...
 
------------------------------------------




О совести...
 
В потоке разнообразных или однообразных дней (кому как повезет, кто на что нацелен) мы мало замечаем важнейшие события в своей жизни. Точнее сказать мы путаем самое важное с неважным. Все это потому, что самое важное всегда малозаметно. Анализируя ранее свою жизнь, я часто относила к самым важным событиям — свои влюбленности и свадьбы, разводы, рождения детей, получения какого-то статуса или роста. Однако, так случилось в моей жизни, что шаблоны моего восприятия разбились. Это было в 1997 году, когда всем нам, проживающим в России, было очень не сладко. Точнее горько. А еще точнее — голодно. У нас на Воронцовке приютился старый дед-бомж. Грязный и обтрепанный он примащивался куда-нибудь, чтобы посидеть или поесть — на пороги подъездов, низкие заборики газонов и сквериков. Но я никогда его не встречала на скамейке, даже если она стояла рядом с ним. Это было просто наблюдение, никак не проанализированное и не привязанное к логике событий. Просто таков был дед — не было ему места в обществе людей, только с кошками и птичками. Мне всегда было его жаль, потому-что старый, потому что грязный, потому что почти всегда пьяный. Но я никогда не считала его голодным, так как неоднократно видела, как он благополучно уминает тушенку прямо из консервной банки. Вкусное, хоть и жирноватое, да и холодное, мяско падало в его черный рот с гнилыми зубами, а я сглатывала слюну, подглядывая мимоходом за сим трогательным процессом. Я с детства обожаю тушенку, да и вообще люблю все мясное, однако был 1997 год, дома у меня пусто, не густо — один неработающий муж и двое детей подростков в самом прорыве роста и развития, посему мяско мне только снилось, да и сны я эти себе запрещала.
В общем, я тому бомжу сильно завидовала по причине его мясной сытости. Как-то шла я по переулку Гвоздева в «Копейку» за хлебом и дедушка-бомж мне навстречу с протянутой рукой: «Дочечка, дай копеечку». От него резко пахло грязью и перегаром. Рука легла под мой длинный армянский нос нагло и уверенно. Как у нас любят говорить — человек я адекватный… Да. Конечно. Как адекватный человек, в кармане которого лежит некоторая сумма денег на пакет молока и булку для пары вечно голодных и взвинченных гормонами подростков, я отшатнулась, точнее сказать, отпрыгнула в сторону от дядечки и во мне в одно мгновение прошелестели листвою все дерева моих чувств, пережитых по отношению к этому человеку — сочувствие и жалость, зависть и недоумение. Наверное, если бы список был мною пережит в обратном порядке то, вполне возможно, деду обломилось бы от моего заветного медяка, однако, все сошлось на последнем слове прямого потока и завершилось — «нет». Его лицо проплыло за мою спину, так как мы разошлись и мысль-индульгенция «пропьет» легла под мой каблук, равно упал туда стыд, который взорвался неожиданно и страшно. Перед моими глазами встала моя бабушка, которая наставляла - просят о помощи, ты вправе дать или не дать, но ты не вправе судить того, кто просит.
Стыд охватил меня, я остановилась и оглянулась назад в надежде догнать деда - он не мог уйти далеко, да и деваться то ему было некуда, кроме как протелепать по тротуару в сторону перекрестка… Однако, дед испарился… Я стояла посреди улицы, загребая шуструю мелочь в кармане пятерней и плакала,молчаливо и горько. Слезы текли и я не могла справиться ни с ними, ни со своими чувствами,  я мне было всё-равно, что обо мне подумают люди в эту неудобную минуту. Это была важная минута в моей жизни, минута рождения совести.
С тех пор я точно знаю, какое событие в моей жизни было самым главным, а этого деда я больше никогда в жизни не видела.



О любви…
 
Жизнь бесконечна. Одна перебирается из сознания одного человека в другое и протягивает руки помощи через родовую память тому, кто нуждается в ней.
 
Анне было 39 лет, когда в 1943 году муж вернулся с фронта живой, но покалеченный и изможденный войной. Они понимали, что ему повезло — не каждый мог вернуться из под Сталинграда живым. Илью сразу захватили дела домашние — четверо детей, забот невпроворот. Правда, старший ушел в армию водолазом, 18 исполнилось уже. Младшие пацаны на военный завод пошли, не скажи, что малолетки. Одна дочурка 7 лет не при делах, хилая, да зашуганная бомбежками с сорок первого еще года. Рассказывали ему, что когда бомбить Москву летели мессершмиты, она под корыто пряталась, да и куда ей прятаться, одна в деревенском подмосковном доме, мать-то на работе.
Долго ли приспосабливался еще Илья к мирной жизни дома неизвестно, однако, надо было решать вопрос с пропитанием. А работы никакой инвалиду. Решили, что он на время поедет в родную свою деревню под Михайлов, чтобы подкормиться немного, да отдышаться. Рана еще не зажила, да и вряд ли когда-нибудь заживет полностью. Уехал он на месяц, а и через полгода домой ног не принес. Решила жена поехать туда, но не за ним. Что уж больного человека беспокоить, терзать его. Пусть в себя придет. А вот ехать надобность была — голодно детям. Собрала кое- какие вещички на обмен, да и на вокзал.
 
В родной деревне зима снежная. Бела дорога, снег глубок Колея есть, да от саней, узкая. Идешь, тонешь. Надежды, что кто-то на возок подхватит никакой. Замерзшая и уставшая Анна подошла, наконец, к дому, где должен был встретить ее муж. Но там его не было. Спросила родственников, они ее и направили к вдове-соседке. Когда она туда шла, как по следам, за ней собирались любопытные сельчане. Напряжение ситуации притяговало их, как молнию дерево. Анна вошла в дом, а местные — вокруг дома и к окнам. В доме ее уже ждали. Узколицая женщина испугано прижималась спиной к печке, в комнате сидели притихшие дети. А между Анной и всей этой “патрульной командой” стоял родной ее муж, посвежевший и спокойный. Рослая его фигура, черные волнистые волосы и бирюзовые  глаза были дороги ей. Родной, близкий человек, единственный мужчина. Он начал ухаживать за ней еще в церковно-приходской школе, здесь, в Собакино. А потом, когда ей исполнилось девятнадцать лет, они поженились.
Едва сдерживая дрожь, Анна медленно и уверенно сняла с головы шерстяной коричневый полушалок и повернувшись к уже почти осевшей бабе сказала: “Не бойся, я тебе ничего не сделаю. Кому свои дети не нужны, в чужих тот не понуждается.” И так же спокойно она сказала мужу: “Помоги мне собрать, да возок до станции надо”.
За следующий день, который она провела у тетки своей, удалось поменять вещи на мешок зерна. Мешок был тяжелый, но Илья с санями договорился и Анна была спокойна настолько, насколько могла быть спокойна в такой ситуации. Муж погрузил ее на сани, а возница поддернув вожжи заспешил в путь. Только путь этот был не для нее. На ближайшей развилке выяснилось, что им не по пути. Мужик на станцию не ехал. Как получилось, что Илья этого не знал, выяснять было поздно. Слезая с саней она едва закинула на спину пудовый мешок. Впереди была  заснеженная дорога, в глубоком снегу  которой по колено тонули ноги.
Когда она дошла до железки, сознание ее уже  было  помутненным. Мешок  не лежал на спине, а то волокся сзади, то перекатывался. Глаза ее следили только за тем, чтобы грубая рогожа не порвалась от цепляющегося за нитки льда. Едва перетащив свою ношу за железнодорожную колею она  не увидела ни станцию, ни поезд, который прогрохотал над нею, лежащей около колеи, почти мертвой от бессилия. Тяжелые колеса паровоза сплющили и разорвали угол ее драгоценного мешка и зерно беззвучно потекло между седыми шпалами.
 
Через год Илья вернулся домой. Чужие дети не понадобились ему. Анна оказалась права. Дома его ждала жена и его родные дети. Впереди была долгая и тяжелая жизнь женщины и инвалида, которому нужны были ежедневные перевязки, постоянный уход. Но в этом доме никто и никогда не говорил о любви, да и зачем...