375. Василь Стус. Вертепная извечна драма...

Вертепная извечна драма
на девять Дантовых картин,
сам Ирод лучше не сыграл бы,
тут Дьявол сцену бы покинул,

не вытерпев.
Червоно солнце
летит, как с плахи голова
велеречивая.  И молча сходится
у места лобного Москва.

Молчит, черна от крови, площадь.
Империя, как ночь, молчит.
Укрыться тщетно месяц хочет,
оторопело сыч кричит.

Гремит парадом надруганье.
Нож  плюхается в темень плах.
Пылает плач. Вопит руками
молчащий исступленно плац.

Уперлись взгляды, точно клинья,
нож режет ночь и режет крик,
и ката поднимает левая
рука, как полымя язык,

а в правой – голова отъятая,
и пара плавает очей
в глазницах распятых у ката
и через голову и через

кроваву площадь. И в собор
Блаженного швырнул скаженный
секиру. Черный коридор
ударился о сумасшедшее

молчанье. Перебил крыло
ночного филина. Желтавым
ведьмачим оком потекло
меж наведенными штыками

дыханье. Глядь – как в нефти труп –
круги, круги… И все затихло.
И онемело все вокруг.
В ворота только вьюга билась

главою белой. О Кремля
остроконечные зубцы.
Сны мельтешили. И под Киевом
оглохши горбилась земля.


вариант 23 июля 2017:
Вертепная извечна драма
на девять Дантовых картин,
сам Ирод лучше не сыграл бы,
тут сцену Вельзевул покинет,

не вытерпит.
Червоно солнце
летит, как с плахи голова
велеречивая.  И молча сходится
у места лобного Москва.

Молчит, красна от крови, площадь.
Империя, как ночь, молчит.
Укрыться тщетно месяц хочет,
оторопело сыч кричит.

Парадом шествует надруга.
Нож плюхается в темень плах.
Пылает плач.  И воплем руки
В остервенело тихий плац.

Уперлись взгляды, точно клинья,
нож режет ночь и режет крик,
и ката поднимает левая
рука, как полымя язык,

а в правой – голова отъятая,
и пара плавает очей
в глазницах распятых у ката
и через голову и через

кроваву площадь. И в собор
Блаженного швырнул скаженный
секиру. Черный коридор
ударился о сумасшедшее

молчанье. Перебил крыло
ночного филина. Желтавым
ведьмачим оком потекло
меж наведенными штыками

стенанье.  Глядь – как в нефти труп –
круги, круги… И все затихло.
Беззвучным стало  все вокруг.
В ворота только вьюга билась

белоголовая. В Кремля
Зазубья  острые. Давя,
Сновали сны. И возле Киева,
Оглохши, горбилась земля.


Віками йде вертепна драма
у дев’ять Дантових картин,
сам Ірод краще не заграв би,
тут Вельзевул покине кін,

не витерпить.
Червоне сонце
летить, як з плахи голова
велеречива. Мовчки сходиться
до місця лобного Москва.

Мовчить червона з крові площа.
Імперія, мов ніч, мовчить.
Сховатись марно місяць хоче,
сич ошелешено кричить.

Немов парад, іде наруга.
Ніж падає у темінь плах.
Палає плач. Волають руки
в несамовито тихий плац.

Уперлись погляди, як клиння,
ніж ріже ніч і ріже крик,
і ката піднімає ліва
рука, як полум’я язик,

а права — голову відтяту,
і пара плаває очей
в очницях розіп’ятих ката.
І через голови і через

криваву площу — у собор
Блаженного верга скажений
сокиру. Чорний коридор
ударився об навіжене

мовчання. Перебив крило
нічного пугача. Жовтавим
відьомським оком потекло
поміж багнетами наставленими

зітхання. Гульк — як в нафту труп —
побігли кола і затихло.
Занімувало все навкруг.
Лиш билася об браму віхола

білоголова. Об Кремля
шпичасті зазубні. Мулькі
сни сновигали. І під Києвом
оглохла горбилась земля.