К Алексею Вальтеру. Судьбой суровою обиженный жест

Судьбой суровою обиженный жестоко,
Нахмуренный пиит, блуждая одиноко,
Пустынной бурею гонимый самовластно,
Я смел тебя винить немного безобразно.
Но то - печать моя; не смею трудных дней
Средь горя и забот, волнений и страстей
Влачить безрадостно докучной лени груз!
Как было некогда, питомец резвых муз,
В отрочестве моем, в тени лесов, угрюмый,
Блуждал  я, смущенный тяжкой думой,
Согбенный бременем
Средь юных отроков в стенаньях утомленный.

Стихами воспоив крылаты эполеты.
Так пели б обо мне все отроки-поэты,
Но разум твой пылал в беседах откровенных
И не щадя острот болезненно-надменных,
На всякий новый стих взирая равнодушно,
Соратник цензору,
Талант прискверный мой безродною скрижалью,
Мечты безумием, желания -
Ты мнил прекрасное ничтожеством назвать,
И в муках творчество желая увидать,
На все невежества бросал надменный взор,
Но, Пинда судия, к чему спесивый вздор:
Тебя не радуют ни пьесы, ни картины,
Ни  оперы почётные седины!
Но то ли их вина! На то их будет слава,
Иль перед публикой задорная расправа.
На все есть нрав и вкус, есть всякого ценитель,
Тому единственный лишь будет рассудитель.

Когда приправя спор хулой неосторожной,
Терял я тяжкий ум без прихоти тревожный;

И ползал между строк ленивыми перстами,

И ты, страшась пустых советов и укоров,
Не продолжал со мной привычных разговоров.


Постой, постой! Прости, доколь же чужды
Раскаянья мои. Порыв священной дружбы
Зачем ты презирал и в наготе предвидел,
Мой милый брат, меня ль возненавидел?
Помилуй же враля и на тоску не сетуй,
И к Лете тягостной убраться не советуй;
Как ты, мой друг, цветущий небогато,
Не ведая совсем лампаду Гиппократа,
Пред мною пронеслась текущей жизни рать,
Что ново мне? Уж должно б умирать...
Но все таки, покамест к двери гроба
Под тенью бытия мы не стеклися оба,
Позволь же отрока пустыннику обнять!
Но в том беда, мне мудрено понять:
По что же мы час от часу бранимся?
Нальем стакан полней и вскоре примиримся!