Вот, я такой смешной и плачущий...

Вот я, такой смешной и плачущий,
и в мире ничего не значащий,
сейчас за воздух ухвачусь
и в небо чёрное с разбегу
вкачусь по медленному снегу
и с ветром вместе заверчусь.
Времён ушедших пляшут тени
и я от пустоты, от лени
станцую с ними, научусь
свободе снов и отражений.

Я наверстаю все года,
в которые боялся пикнуть,
боялся к широте приникнуть
и кровь впиталась, как вода,
в пески пустынь. Но вот возникнет
сей миг в них марево, мираж
и затвердеет в осязанье.
Ведь всё равно обман – сознанье.
Сознанье лишь тюрьма, лишь страж,
лишь пустота и увяданье.

А я за воздух ухвачусь
и в чёрный зрак ночного Бога
протиснусь, не стесняясь слога.
Уже взлетел и к звёздам мчусь.

Не важно что зовётся Богом.
В моём мирке, от льда отлогом,
скользящем, замершем в снегу,
от нескладухи злом, убогом,
лишь в космос я и убегу.

Лишь вверх дорога мне открыта,
по сторонам зима и льды.
Спасибо предкам за труды –
сто тысяч лет в земле зарыты,

чтоб я смешной и неприкаянный
за воздух полночи отчаянно
цеплялся, словно за соломинку,
мелькающую в чёрной проруби,
и набивал себе оскомину
попытками исчезнуть в мареве
стихов неясного мне качества.
Их полагаю за чудачество,
себя же – бульбой в этом вареве.

Пузырь я, воздухом наполненный,
а воздух с воздухом братается
январскою порой просоленной.
Соль по дорогам рассыпается,
замедлить чтоб вперёд скольжение,
уменьшить праздное брожение.
И соль слезами наполняется,
снег тает, соль в нём растворяется
и плачет мир, тоскует, мается.

А в нём и я, смешной и плачущий,
из слов сих, ничего не значащих,
узоры вышиваю многие.
Созвездия мерцают строгие
и дни вращаются убогие,
как мыльный вар в машине прачечной.