Пьеро

Люблю Мальвининой головки
фарфоровость и жест неловкий
и угловатую походку,
как-будто раскачало лодку,

а паруса надуты ветром.
Каким измерить годы метром?
Каким измерить сцену шагом?
А небо краской на бумаге,
всё в пятнах облаков, как в кляксах.
А ночи здесь чернильней ваксы.

Всё кукольное, только чувство
моё к фарфоровой Мальвине
живёт и дышит, как искусство
дышать готово в камне, глине.

Мы мёртвые, а чувство дышит.
Оно одно меня услышит.
Что до Мальвины – нелегко ей
ответ мне дать, уйдя из роли.

Мои порывы много ль значат?
Ведь кукла если и заплачет,
не оживёт и не проснётся,
быстрее сердце не забьётся.

А нарисованное небо
не даст ни отклика, ни хлеба.
По роли остаются песни.
Их не допеть - хоть что, хоть тресни.

Ведь умереть и то не просто.
Я – кукла кукольного роста
и умираю каждой ночью,
за воротник подвешен прочно

на гвоздик в кукольном чулане.
Таков финал в моём романе.
А утром начинай по-новой
весь круг сценической половы.

Все заигрались, но когда-то
начало было, значит точно
развязка будет. Страшновато,
и жмёшь на сцену сверхурочно.