вихреносье

философско-историческая-внеисторическая повесть-размышление
                мемуарного характера
30 ЛЕТИЮ ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ КАТАСТРОФЫ посвящается.

Совпадения с личностью,  обстоятельствами жизни
персонажей и реальных лиц исторически неизбежны,
однако не идентичны.

ПРОЛОГ

Говорят, переехать — что погореть. Оседлость — древняя черта славян. Крепкими кровными узами привязан славянин к земле своих отцов. И нет той силы, могущей сдвинуть его, славянина, с вековых подпор. Так было доселе...
В лето же 7494 от Сотворения мира пришла Беда на древнерусскую землю. Страшная, огненная беда. Точно ураган вековые деревья, срывала она с насиженных мест встревоженный народ.
С незапамятных времён на берегу полноводной Припяти да въюнкой реки Уж жили люди. Ибо места эти рыбой и зверьём изобильны. Рюрикова шествия та земля гадку бо хранит. Князь же славный киевский поставил здесь град среди могучих боров да вольно растекающихся лугов. Зрел ли ты, лихо огневое, мудрый князь в богатейших краях сих, на стыке торговых и ратных путей, аль старец кий прозорливый прорцы, а только наименовал место сие Чер­нобылем, во знамение всем сущим, в горькое предсказание судьбины человечес-кой. На земле той едини волци да вепри обитают, пустынна и скорбна она, как чернобыльник-трава терпкая при дороге. И человека зде не обрящешь ныне.
В то грозное лето не собирала плодов с пышногрудых дерев в кадки да погреба земля. Клубника осталась лежать сочным напоминанием в грядках. Че-решни-вишни обклевали уцелевшие птицы. Смородинки да поречки осыпались и лежали разноцветными жемчужинами в поредевших травах...
Молока тоже не пили. Заражено. Запрещено — на базар. Крестьянам — точно нож в сердце! Им, что же, выливать плоды рук своих? Тайком продавали. Покупали те, кто решил для себя: пить —  не пить: всё равно помирать!
Горько и страшно было созерцать обиженную землю.
Реки, обмелевшие и потухшие, казалось, уже не отражали небесную лазурь, помутневшую и притихшую в одночасье. Погасли зелёные рубины зре-ющих орехов грецких, погасли, так и не вспыхнув. И замечал взор повсюду в роскошных дотоле лесонасаждениях следы убийственных покосов да порезов...
Огненный смерч, дикий, безжалостный, неуправляемый, точно вы­рвавшись из бездны, заплетал в матрицы небытия вся и всих на своем пути.

ГЛАВА1
ГЛАС РАЗЛУКИ

Они познакомились у стен древнего монастыря, у могучих вековых стен, под мерные удары тяжёлого литого колокола. Окоём нежно обнимали лучи восходящего солнца. Приближался праздник. В воздухе плыло торжество спасова дня. Аромат яблок, груш, винограда полонил простор.
– С праздником тебя, с Спасом Святым!
– И тебя с праздником — ответила и взыграла красками праздника и от смущения, и от посетившей её внезапно радости, от чувства, дотоле неведомого, незнаного, сладко согревающего её душу по капле, подобно доброму вину.
Их взгляды сошлись всего на мгновение, когда, случаем, он проходил к монастырскому колодцу, дабы набрать с собой в дорогу освящённой воды. Тот колодец, по преданию, ископан был святым Иовом игуменом ещё в трудные униатские времена, к пользе всем нуждающимся и ко исцелению от недугов душевных и телесных. А если заглянуть на дно времени, нужда великая в воде у братии имелась в ту пору; воду издалека приходилось носить, обитель бо на горе сия водворилась, вот и решено было настоятелем праведным облегчить участь иноков. Тут то промыслительно и встречи происходят, на святом месте.
Она явилась ему из сказочных снов, его Мавка, с разлетающимися тон­кими бровями, как шелковистый покров трав, с веками, как стрелы, с прочной, но не оплывшей талией. С крепкой статурой точно вытесанный воин. Такую ещё уловить надобно. Он и на службе Божией стоял, а о ней всё думал. Подойдет и скажет: «Какое сегодня небо голубое, а глаза твои… Боже милостивый, где же ты, красота моя неземная, где же ты взяла такие глаза?..» Он скажет, что нарвёт ей цветов полевых, луговых, каких она захочет… Или скажет, что… если она хочет, он не будет ночь спать, будет слушать затуха-ющее пенье трав вместе с ней… что же ей сказать, чтобы поверила: нравится она ему, в сердце упала, точно звезда с весеннего неба...
Угасал день золочёной увертюрой праздника. На небе одну за другой зажигали звёзды, точно свечи для вечернего банкета. Торжественно опускался синий полумрак в свечении монастырских лампад. Нет, ничего он ей не ска-зал… Они просто стояли и смотрели на звёзды. Каждый пытался угадать свою долю.
– Пиши мне, буду ждать — святая летняя ночь у монастырских вековых стен под мерные удары литого колокола скрепляла печатью сердца.
– Бом-бом-бом-бом — музыка мощи и полноты бытия изливалась над миром, тревожа, тормоша и растормаживая скованное годами духовного вакуума, зажатое в тиски страха естество.
«Пре-образи- ил-ся еси на горе, Христе Бо-о-о-о-оже...». И, кажется, просто на глазах преображается весь мир, и в тебе самом обновление идёт, ткани твои точно обновляются.
– Бом!— и мембраны её сердца завибрировали мембранно, точно в унисон чьим-то тонам, и аккордно слились через мгновенье в сладкую умиленную мелодию.
А наутро они расстались под упоительное крещендо колокольного звона да тропаря попразднества. Нежная утренняя заря провожала их завистливым взглядом.
– Пиши мне! Буду ждать!
– Я приеду к тебе ранней весной, когда сойдёт снег и зацветут цветы!
А наутро взошла заря, разлучившая их навеки...
А наутро взвилось в Галактику пламя Чернобыля.
И рыдала Любовь заутренней песней...
Осыпались яблоневым цветом письма-послания и летели во Вселенную. Может, доселе их читают.

ГЛАВА 2
ОТ КРЫЛЬЦА РОДНОГО

– Давай, давай, стоп-кран нажимай — неслось в гулкую полутемь июльской ночи.
– Скорей!
– Уедет сейчас!
– Без нас не уедет! — ровный и спокойный голос моего брата, семнадца­тилетнего Ивана, засвидетельствовал, что дождавшийся нас поезд северного направления на переполненном до края вокзале Города просто никак не может уехать без таких вот пассажиров, как мы. Пассажиров, что их каждому встречному поезду тогда тысячами- не сотнями на ходу подсаживало огненосное время...
Наконец... можно было свободно выпростать ноги, улечься на своей полке, просто так, без постели, прикрыть глаза...и вспоминать... вспоминать... Вырисовывались расписные холмы Кошеватого, где подростками гоняли мы наперегонки со своими круторогими козами, резвясь. Холмы, какие там холмы... почти горы, там за сезон пять пар обуви приходило в негодность.
Говорят, в Кошеватом в древности был татарский стан. А ещё там мо­неты времён Траяна находили. Значит, Римская Империя след свой оставила в Кошеватом. А леса! какие здесь леса, сосновые, могучие, где дубовые, вперемешку со стройными белострунными берёзками да вязами покудряв-ленными, стеной обступают со всех сторон; до самого Богуслава, да до преде-лов черкасских тянутся те леса. В бытность, со своим развесёлым стадом в тех лесах-лугах мы и бродили. Где теперь ты, Кошеватое, село моего детства? Где вы, пруды розложистые таращанские, на несколько вёрст простирающиеся вдаль, точно с неба уроненные громадные сапфиры, среди неповторимо жаркой зелени трав и духотища лугов?..
Где ты, мой Богуслав, городок моей утренней юности, с древним храмом Троицы на высокой горе, где крестились мы, где приобщились вере святой, где вкусили радость праздника незабвенную.
Где ты, Рось-река, побратим Славутича древний, что здесь, в краю богуславском, бурное течение своё исправляешь, по камням громадным перека-тываясь, горной реке под стать? Сколько раз черпала я силы в буйноцветье искроволн твоих?
Вот так всё, в один момент… и всё... только в воспоминаниях... Как же так?..
Как же рано, розово-пышнопенно, зацвели абрикосы той весной! В обычное время в эту пору травка едва пробивается из-под земли...листья едва распускаются...а той весной,  как будто готовясь к чему-то грандиозному и необычайному, каштаны вдруг вмиг выткнули свой цвет  из шатеновых локо-нов, и канделябровыми свечами зацвели-запылали над  Днепром. «Не к добру это,  — говорили старые люди. Ой, не к добру!»   
 
ГЛАВА 3
СПАСАЮЩИЕ МИР

Влад Рекрутов был одним из тех героических пожарников, которых единая ещё тогда страна кинула в самое пекло ядерного костра. Сколько их сожгла та атомная топка, знает только сам Творец. Знает Земля и Небо. Да ещё звёзды, мерцавшие в ту ночь неземным блеском.
Утро вставало над родной Луганщиной. Свежее апрельское утро, от которого ждут тепла и света, и россыпи радостей. Наконец, выходные! Можно побыть с семьёй!
Внезапный ранний звонок ворвался непрошеным гостем в квартиру:
- Два часа на сборы! С собой брать самое необходимое! Всё остальное получите на месте! Это приказ!
Поцеловал сынишку, жену, которая должна была скоро одарить его ещё одним, таким желанным наследником, крепко прижал обоих: «Ждите, родные, скоро вернусь, надо помочь стране!» Марина старалась держаться, собирая рюкзак любимому юному мужу, хотя, судя по отсветам бледности и оттенкам грусти на миловидном лице девушки, плохо ей это удавалось. «Не переживай, милая, тебе нельзя, о нашем ребёнке подумай,» — сказал на прощанье. Уже, закрывая дверь, на ходу добавил: «Там, в Киеве, какая-то авария. Всех вызывают. Надо, значит, надо!..»
Владислав никогда раньше не был в Киеве. «Когда ехали по направле­нию к Киеву — вспоминал после, — дороги заполнены человеческой волной: всё, что могло двигаться и ехать, устремлялось на восток, подальше  от центра.»
Пожарника из донбасского края Влада Рекрутова, двадцатичетырёх-летнего простого рабочего парня, одним из первых послали тушить черно-быльский огонь. В составе бригады. Бригады, наскоро сколоченной из ведущих пожарников всего бывшего Союза. Не хватало воды в резервуарах. Прогорели шланги; выдохлась техника. Но не выдохлись люди. Дабы мы не сгорели в ядерном огне, сгорали они.
– Нам нужен водитель на бронетранспортёр! Сможешь? Нужно, пони­маешь, Влад, в эту ночь совершить рывок!
И он смог. Хотя в своей жизни водил только пожарные машины. Но он сел на бронетранспортёр и освоил его. И всю ночь тушил огонь Чернобыля. Он, Влад Рекрутов, простой парень из Донбасса.
Не потому, что хотел стать героем.
Он просто спасал мир.

ГЛАВА 4
В ПУТЬ

...Поезд тронулся...и что-то тронулось в моей юной душе, и встрепену­лось всё естество окольцованной птицей... Куда мы едем? За чем? Зачем? Почто бросаем родной дом?
Кто мог дать ответ в эту светлозвукую июльскую ночь?.. Мысли, уже совсем не детские, облепили моё сознание со всех сторон. Думается, в этот час маму не меньше тревожили мысли, и далеко не детские, но она умела не подавать виду. Ведь на её плечах целая семья... С детства я любила путешествовать. И теперь, лёжа на верхней полке плацкартного купе и обозревая  родные удаляющиеся дали при свете тепловоз-ных, то ли перонных огней, пыталась снова представить себя в качестве всего лишь отправившейся в какое-нибудь непродолжительное турне. Только ровный, иногда с чуть недовольным мяуканьем, перебор колёс да традиционное хлопанье дверей в вагоне снова возвращали меня к воспоминаниям.
Я сунула голову в открытое окно: на меня пахнул сладкий эликсир родного ветерка с крутым вишнёво-агрусовым запахом; и фимиам свежеско-шенной травы наполнил до краёв чашу моей распахнутой груди. На окрик: «Не высовываться!» почти не реагировала... Мне до изнеможения хотелось насы-титься родным до боли ароматом, провожающим меня, неведомо насколько, в дальний незнаный путь...
Лихо отстучал поезд назначенное нашим маршрутом время; вытряхнул нас на оной станции в густую колкую рань, и через минуту скрылся в холодной туманной мгле.
«На дальней станции сойду!» — зазвучало аккордом любимой песни захмелевшее утро под незнакомым северным небом. Съёжившись от дуновения уже не южного ветерка, завернувшись на ходу в пледы, принялись пересчитывать свои баулы, сумки, рюкзаки, ровным счётом тридцать два. Именно столько саквояжей как-то должны были вмещать то, что необходимо было для жизни в условиях миграции нескольких человек, потому что с нами в походе была ещё и бабушка; её одну оставить мы не могли, не имели права.
Итак, кому-то надо было оставаться возле багажа на станции; кому-то - направляться в село с одноимённым названием, к администрации совхоза. Решили: на полустанке останется бабушка...
Путь неблизкий: от станции к центру искомого селения - километра эдак четыре с половиной: сначала — подобие мощёной дороги; ещё как-то можно передвигаться в кроссовках; версты через две, минуя живописнейшее васильковое поле мимо Сокерино и, свершив крутой поворот в сторону нужного направления, начинаешь понимать: без настоящих резиновых сапог тут и в самый разгар лета — всё равно, что кораблю без парусов...
Климентьев, директор совхоза, плечистый средневысокий человек, лет пятидесяти, как поведали нам местные, тоже был переселенец, откуда-то из Донбасса. То ли въелась ему и сыну его, подростку, да супруге предсе-дательской ненаглядной угольная пыль в самое горло, то ли какой гедзь южный укусил, а только, говаривали, не зря приехал он месить нечерноземное болото.
Зоотехник Галина Зорева передала нашу просьбу устроиться на работу, и минут через пять мы уже стояли в кабинете председателя.
– Из днепровского края, значит, к нам...
– Что же, в такую даль-то забились?
Нам показалось, что на нас смотрят, как на пришельцев из Марса. Мы наперебой начали рассказывать начальнику, что почти с детских лет из научно-популярной литературы имеем весьма неплохое представление о Советском (ещё в ту пору) Нечерноземье, и вот пожелали поехать потрудиться на прос-торах родной страны... Романтика манит…
Молодость...
 – Специальность что ли, какая у Вас, аль просто со школьной скамьи к нам пожаловали, — поинтересовался председатель.
– Посмотреть на Вас, слишком молодые, детвора совсем...
– Семнадцать нам... училище овощеводов только-только... после десяти-летки... с красным дипломом, — выпалила я, не стесняясь. Практику отра-батывали... да не успели... Чернобыль помешал... так и к Вам попали.
– Мы и здесь овощеводами можем, — степенно произнёс брат Иван.
Климентьев смотрел то на нас, то на наши документы, как таможенник на границе; к счастью, это продолжалось недолго, потому что под грузом чиновничьих взглядов, когда тебе семнадцать, ты сам себе кажешься космо-навтом без скафандра.


ГЛАВА 5
ВЗГЛЯД ПРИШЕЛЬЦА

Взгляд наш очертил небольшое посеревшее здание, больше смахи-вающее на высокий амбар. Не сразу заметил глаз, что было оно двухэтажным. Северная, с массивным стволом и высоко посаженными ветками берёзка, подле ветшалого дома, внушала, однако, уверенность в прочности оного. Хотя была всего лишь середина лета, в той дальней стороне берёзовые листья рано вбира-ли в себя отпечатки осени.
Случайный ветерок изредка теребил упругие берёзовые волосы и осы-пал серую плоскую крышу незрелым янтарём.
– Здесь поживёте, — зоотехник Зорева указала нам комнату в глубине второго этажа здания, которое, казалось, от скрипа шагов готово было разва-литься на части.
– Недельки две перекантуетесь, пока в Попино ходка будет. Да тем временем жильё Вам подыщем в деревне. Всё необходимое найдёте. Удобства, конечно, не то, что в городе, но всё же не на улице. Особого комфорта у нас нет. А вот пообедать — милости просим, у нас, в совхозной столовой.
– Да и вот что, ребята, – добавила, уходя, уже каким-то, почти властным альтом, – времени зря не теряйте: завтра – прямиком в район – медицинскую книжку оформлять!
По истечении лет мы узнаем, что Армёнки, так именовался населённый пункт нашего нового жизненного причала, богатым и славным прошлым не обделён, как и тысячи больших и малых сёл Руси.
Но при первом взгляде новоприбывших селение, встретившее нас, пока-залось сероватым и скучным, но и своеобразным.
Дома, вытянутые вдоль длинной сельской улицы, числом около по­лусотни, более-менее добротные, в чём-то одинаковые по своей архитектуре; все, как один, деревянные, с резными узорами, с ставнями.
А заборчики...если это сооружение из нескольких палочек, сбитых не-брежно, абы как, можно назвать ограждением, то какие они у тропических племён?
Только дом председателя выделялся: величественный, кирпичный, с широкими окнами, с длинной верандой; и забор, настоящий – из штахет, ровных и правильных, зелёной краской окрашенный. Дорожки возле дома асфальтированы; гладиолусы, огородец, живая изгородь, – всё крупным планом...
Как атрибут «красных» лет безбожия – разорённая дотла церковь в самом центре села, приспособленная под склад. Вороньё кружит над по­руганной колокольней.
Село это не считалось бедным. У каждого имелось хозяйство: десятками в каждом дворе — овцы; реже — коровы, значит, молоко и шерсть!
В воздухе висел густой мат-перемат… Для нас, юнцов советской эпохи, этот, так называемый, народный стиль общения воспринимался в ту пору, словно неудоболаскающий слух, язык папуасов...
В магазинчике, больше походившем на сараюшку, с выкрашенной голу-бой краской дверью, кроме залежалой колбасы, маринованных зелёных помидоров да сливочного масла, ничего не отыскалось. Пустые полки. Хлеб – по расписанию, кирпичный, серый. Но водка имелась в наличии, несмотря на "сухой закон". Из под прилавка, разумеется. По глазам топтавшихся здесь от нетерпения мужчин было видно, что с этим продуктом они в обнимку ходят. Ни дня без вина – в суровых болотистых краях почти что лозунг.
В ожидании скорейшей передислокации нас к месту постоянного нашего пребывания мы отправились в продовольственный магазин: запасаться «обмундированием» для здешних условий. Это, прежде всего, фуфайки, брезентовые плащи, накидки от дождя, и, конечно же, резиновые сапоги, которых нам сразу посоветовали взять по две пары, за что мы потом будем благодарить местных ушлых наставников, когда болотистая местность изжуёт их целую дюжину... И хорошо, что были прихвачены нами ещё и высокие рыбацкие сапоги — на любую продолжительную мокву… И уже, само собой, пара валенок и теплейшие, на ватной подкладке, рукавицы также пополнили наш гардероб; не в тягость, и не лишним оказалось все сие.
Последние наставления получены. Пришёл день шествия в прекрасное "далёко", такое неведомое, полное неожиданностей, трудностей, постоянного преодоления.

ГЛАВА 6
ПЕРВОПРОХОЖДЕНИЕ

С самых первых тракторных движений, а лучше сказать, рывков-потуг, стало очевидным то, что прибыли мы в страну сплошных рытвин и ухабов, к тому же, заполненных водой по самое некуда... Трактор, довольно мощный, с прицепом, не ехал, но, словно прыгал на волнах, как яхта в шестибалльный шторм. То и дело мы боялись опрокинуться и укрыться сверху кроватями, столами и прочим инвентарём, которым был доверху загружен прицеп, правда, солидно амортизированный настилом из намедни скошенной тимофеевки. Зоотехник Полина Морозова, нарочно командированная по вопросу нашего устройства и для текущей проверки находящейся в Попино овцефермы, при-выкшая ко всем местным аттракционам, думается, с детства, подбадривала нас, точно комбат армейцев перед боевыми испытаниями: «Ничё страшного...не боись! Вылетим — так все вместе!».
Больше всех боялась бабушка. Она всё охала и причитала: куда это везут её старые кости, не дают ей спокойно умереть на родной стороне, что она с почётом вышла на пенсию (правда, с того времени прошло более двадцати лет!) и, конечно, же имеет право на заслуженный отдых, и что, конечно, ей лучше было остаться дома одной, чем терпеть здесь такую муку... Ей, верно, можно, было бы посочувствовать, но во дворе стояла уже иная эпоха, и вот это почти анекдотическое испытание в то время и было как раз для неё единственным путём к заслуженному отдыху и относительному благополучию. О, если бы она могла понять это! При очередном причитании, когда мы уже одолели половину пути, и полевая дотоле дорога перешла в лесную, трактор вдруг нырнул перед­ним колесом в самую глубокую баюру. Дико визжа и дымя, техника едва не застряла в этой яме навеки, но сверхусилия молодца-тракториста и наше сверхжелание достичь уже какого-либо берега вытолкнули машину из непро-сыхающей лужи-проглота.
Пятнадцать километров пути, а тут скажут: больше десяти вёрст; никто в русской глубинке другой меры и не знает, как прадедняя верста, – и всё почти по неровностям да бездорожью, а на закуску — через мост, давно не ремон-тированный, того гляди, в реку угодишь... Если надумаешь свернуть от Окулово на Игнатово через клеверный луг, советуют сначала пешим ходом проверить дорогу, потом ехать, иначе рискуешь там застрять до новых веников — такие там буераки!
Вот так, пока следовали к новому месту жительства, целый семинар по местным путям-дорогам преподан нам был. 

ГЛАВА7
ЗНАКОМСТВО С МИРОМ ЖИВОТНЫМ

На полпути к Попино, за Окуловым, на высоком пригорке, стояла не­когда деревня Игнатово. В бытность, сказывают, богатством да славой та де-ревня крАсилась. Бывало, в Святки да в Крещенские Праздники аж земля звенела от молодецких да девичьих голосов, такие гулянки свершались тамо! Голосистое было Игнатово, и голоса к себе притягивало золотистые да малиновые сладкие. И мастера, сказывают, в Игнатово знатные были, во всём Приволжье не сыскать! Повозки да упряжь мастерили мощные, под стать местным урвинам да колдобинам. Кому какая нужда случится, знали: игнатовские умельцы пособят, уж пособят...
Кто мне ныне представит славу Игнатово пред очи мои? Исчезла акварель с полотна костромской истории в мгновение ока. Красный петух пробежал-пролепетал с конца в конец в деревни.
Прокукарекал зычно в ночь — исчезли жители, исчезло Игнатово с карты земли. Только высокие крепкие тополя да традиционное озерцо, чуть побольше обыкновенного, навевают тонкую прядь неведомых сказаний. А подле деревни простирается, сколько кинешь оком, клеверный луг.
Клеверок с целью благой, по всему видать, сеяли местные жители, ибо скотинки много во дворах людских обреталось. Дед Герасим Горбунков на тот лужок игнатовский буланого уговорился привести. Ксёмка, так именовали помощника совхозного да герасимова, целых одиннадцать лет стоял в загоне, прописАлся, стало быть, в доме у Горбунковых.
В деревне, с загадочным названием Сеслайки.
Предстояла буланому красавцу встреча с нами,  молодыми да неопыт­ными. Пока овцы мирно паслись, денёк потихоньку начал склоняться к закату. Забравшись на самый высокий стог сена, по памяти прокручивали аудиоленту "застойного" прошлого, и песня, не застойная, но ободряющая, целительная и освежающая песня, взлетала над ароматными, вольно разбредающимися прос-торами, обнимая собой бездонные небеса: «И снится нам не р- р-окот кос- мо-дроо-...» Помню, как же нравилось выпевать это -о, точно педали нажимать в новеньком велосипеде. Не особо стесняясь своих вокальных данных, или отсутствия оных, выводили на всю «ивановскую» с наслаждением: «А снится -ннам тррава, травва у дома...» И подпевал нам ветер, и подпевала щедрая русская земля, и подпевали ближние и дальние миры юным, нерастраченным баритоном, купно с нами: "зелё-нная, зелён-ная трав-ва!"
Между тем, на утомлённую землю спускался синий вечер, ложились первые сиреневые тени, а значит, подошло время сгонять овец. Надо было осваивать белогривого. Первый раз в жизни. Подвели красавчика к стогу и стали пытаться взбираться поочерёдно. Конь протестовал, ощущая неумелого всадника. Наконец, с какой-то ... – дцатой попытки, когда и лошади, видимо, это надоело, не лишь практикантам – получилось. Когда же попробовали применить прутик к Буйной Гриве вековой, сия воспротивилась таковому насилию, помянула при удобном случае, да и свезла в ельник, дабы не путали понятия «коренной житель и «прише­лец".

ГЛАВА 8
В КРАЮ ИСЧЕЗАЮЩИХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Вскоре после того, как нам вручили совхозное стадо, открыли мы для себя новую страницу научной деятельности вне кафедр и прочих там НИИ. Тут и занимательная география, любимая с детства, и та же невполневаримая политэкономия, ещё с восьмого класса втискиваемая в неокрепшие мозги тогдашнего юношества... само зде-бытие становилось наукой.
Одного прекрасного летнего дня, ибо прибыли мы в этот край в разгар лета, переправились мы через Керу, поднялись вверх по гречневому полю, и не достигнув деревни Самсонка, круто свернули в лес. Долго бродили мы наугад лесной чащей, пока, наконец, тропка не вывела нас вместе со стадом на открытую местность, где настоящее раздолье для овец, а нам, юным, простор, покой и пища для души. Не преувеличивая можно сказать, что овцы намного лучше нас знали дорогу.
Взору нашему предстала картина, точно из сказки: речка, расходившаяся здесь на два рукава, точно растерял кто-то по пути серебряные ленты в густо-зелёной траве, усеянной сплошь мелкими жёлтыми жемчужинками калгана. На пригорке, в расстоянии трёх минут ходьбы, чётко вырисовывалась деревня с вполне добротными в сруб домами. Возле селения - по чину: кайма озерца да ряд северных низкорослых полудиких яблонь. Среди этой прекрасной, зелёной, мирной идиллии, кое-где заплетённой раскудрявицами берёзками под невоз-можно голубым небом, точно таким, как на картинах Левитана, старались мы усмотреть дыхание человеческой жизни, ощутить признаки повседневной людской деятельности... узреть людское движение со стороны селения, вслушиваясь, не скрипнет ли калитка, не завизжит ли пила, не загремят ли вёдра-казаны, не выйдет ли какая хозяйка вешать бельё... Никакого движения... Тогда мы осторожно приблизились к хатам, всё ещё боясь нарушить законы чей-то собственности. Мы заходили с опаской в каждый дом, прислушиваясь и принюхиваясь,  как пёс, забрёвший в чьё-то жилище походя. В каждой хате обнаруживались признаки недавнего человеческого присутствия. На столе стояли аккуратно сложенные металлические миски; подле – тазы, корыта; на лавках в домах и горницах можно было увидеть чьи-то ученические тетради и учебники, везде валялись кастрюли, чугунки, различная домашняя утварь, — всё, что необходимо было людям для поддержания существования в отдалён-ных краях, в условиях сельского бытия. Всё можно было найти здесь, в деревне Шульгино. Деревне без единого жильца.
А для нас это был первый необитаемый остров среди бескрайних не­черноземных широт.
И в одно мгновение словно исчезла приволжская земля. И зрела я чер­нобыльские брошенные сёла. И стояла я в Припяти на том Мосту, где столько моих земляков кануло в воды Вечности.

ГЛАВА 9
НА ПОЛОТНЕ СЕРДЕЧНОМ

Любила я деревню Сеслайки. Что-то уютное, подлинно домашнее, сокрыто было в этом отдалённом, обезлюдевшем покоище. Надо полагать, когда-то эти Сеслайки (и впрямь забавное название!) были развесёлым селеньицем, озорно спрятавшимся за лесом, будто в прятки играя. Любила я забрести походя на своей удалой лошади да с совхозным стадом, почти в пятьсот голов, спешиться, снять сбрую, отпустить коня пастись на широкий, привольный лужок, что по левую руку от деревни; да и за стадо можно было не беспокоиться. Сюда овцы стремились всей душой. Здесь они были довольны пашней и не разбредались в поисках чего-то вкусненького. Здесь можно было целый день просидеть в деревне, наблюдая с пригорка за волнообразным движением стада, точно за морским прибоем; или просто, невзначай, заснуть под стогом стена, душистого и ароматного, разморившись не горячими, но щедрыми лучами северного солнца да умаявшись многокилометровыми переходами. Можно было в деревне укрываться от дождя, ведь помехи в природе не могли быть помехой пастуху. В этих краях дожди иногда продолжаются по несколько дней, так что брезентовый плащ промокает насквозь. Иногда, особенно в холодную осеннюю морось, стараешься побыстрее достигнуть деревни, дабы обсушиться.
Деревенские хаты… опустошенные не по своей воле ...они так госте­приимны!.. Стоят незаперты — заходи в любую! Они ещё хранят тепло рук своих обитателей … эти дверные ручки, эти тяжёлые кованые засовы, эти, то тут, то там разбросанные части домашнего инвентаря, старые оглобли, супони, заржавевшие гвозди… На полках миски, подле какие-то учебники, оставшиеся от давно выросших детей… Здесь кипела жизнь.
И совсем недавно. Вспомнилось мне, как в вон том крайнем доме Серафима Горбункова поила меня чаем с превосходнейшим мёдом из местных луговых трав да потчевала вареньем из черноплодки собственного приго-товления, вдобавок картошкой с жареными опятами, просто с печки — вкуснотища-то какая!
В ту далёкую, вселенскую осень нашего странничества старожилы Горбунковы покидали деревню свою навсегда. В деревне, вместо хозяев, некий отрезок времени задержалась коза Маша с бараном Борькой. Жила безпривязно, ходила-бродила, где душе угодно, паслась, иногда сдаивала себя. Это случалось, потому что хозяйку чаще, чем раз в неделю, не отпускал город. Потом коза с козлом пришли жить к нам, в Попино, что в нескольких верстах. Мы купили животных у Горбунковых.
Так и закончилась история красивейшей и уютнейшей в приволжских краях деревни, со столь мягкозвучным и романтичным названием, как аметис-товый покров приволжских трав,  — Сеслайки.

ГЛАВА10
ИЗ ЛЕСНЫХ ГЛУБИН ГИБЕЛИ

Что такое приволжские сусанинские леса, пришлось мне опытно узнать в один незабываемый день.
Погнали мы однажды стадо через поляну, именуемую Щербово, прямой, изъезженной тракторами и повозками колеёй, на Бахматово, где ещё виднелись остатки хат. За Бахматовым — лён синей стеной; решили спуститься с горки к лесу, чтобы за леском поискать получше пастбище для стада. Местность ни мне, восседавшей верхом, ни второму, пешему пастуху, помогающему сгонять овец, была не знакома, ибо впервые очутились в этих местах со стадом, совхозным стадом, порядка пятисот голов. За леском этим где-то спряталась деревня Сеслайки. К ней можно было пройти, минуя лес, по красивым зелёным уз-горьям, сплошь заплетённым здесь кружевами аконита, распластавшимися в травах будто небрежно брошенные кем-то крупные ожерелья... Миновать лес можно, если взять полкилометра правее.
 Мало мы были осведомлены с законами животного мира той местности; мы только начинали их постигать... Законы же эти мчались далеко впереди нашего осмысления. Что же? Не успели мы оглянуться, как стадо, дружно заблеяв, точно растворилось в лесу, и до нас где-то из чащи доносилась мелодия трескотания сломанных кустов, задетых то там, то там деревьев да втаптывания сотнями копытец слежалой листвы, будто где-то зажгли огромный костёр, и огонь смачно поедал хворост. Не долго думая, не разбирая дороги, на лошади, на своём, уже полюбившемся буланом, отправилась я вслед за беглецами. Ведь я уже привыкла,  что направление стаду задаёт тот, кто на коне. Стало быть, не стадо командует пастухом, но пастух стадом. В этот раз был явно заметен сго­вор друзей наших меньших: овцы,  надо думать, поняли, или как сейчас говорят, просекли, что пастух абсолютно дезориентирован на местности, поэтому можно обвести его, этого пастуха, вокруг пальца... или копытца, какая уж тут разница? И обвели, как


лохов, двух высших разумных существ, меня и сменного пастуха. Хотя словечко это «лох» тогда ещё вообще не раздражало ничей слух... Безмолвное,   стихийное с виду, но на самом деле, хорошо организованное, животное сообщество со своей системой знаков, жестов, звуками, манерами... Как мы мало знаем о них!
Проделки этих четвероногих умников едва не стоили мне жизни, если бы не смекалистый, находчивый, смелый конь Ксёмка. Едва отъехала я метров пять-семь вглубь леса, как вдруг… та самая жухлая листва посреди кленово-дубового перелеска начала внезапно вгрузать как невымешанное тесто в пальцы,  когда лепишь пироги...  «Топь! — мелькнуло в моей голове. Неужели конец?  —  на мгновение жуткое прикосновение небытия сковало моё сознание. Господи, спаси, как знаешь!» В то время лошадь моя тревожно фыркнула и не то что бы стала, но полустала; это продолжалось менее полминуты… и вдруг Ксёмка рванул что было сил и как-то странно, но очень точно вырвал свои тяжёлые копыта на сторону с фурчаньем, со вздохами, как во время тяжёлого труда, и поставил их на твердь. Подобно умелому водителю, выворачивавшему руль автомобиля на сверхсложном повороте,  тем самым отводящему ка­тастрофу в час «X», это смелое и умное животное спасло себя и меня от поднявшейся из лесных глубин гибели...Этот день стал для меня личным Днём Благодарения. Возвращались мы с гривастым другом на поле по выжженному низкотравью да по крутому пригорку направились к деревне, минуя лес... Вдали реяли сереющие облачка над лугами — то паслись довольные проказники-овцы.
    Ксёмке в тот день была написана ода.

ГЛАВА 11
БЛИЗКО ВЫДАЦЬ — ДАЛЭКО ДЫБАЦЬ

Однажды Ксёмка отчебучил номер, едва не стоивший жизни ему самому.
Была пора холодных осенних дождей. Брезентовый плащ, куфайка сверху, на ногах тяжёлые резиновые сапоги — лучший гардероб в такую погоду. Порог переступил сосед Беланов, весь запыхавшийся и взмыленный:
– Там, у Сносов… Ксёмка...на трубе. Загнётся. Трос давай!
Прежде, чем сообразить, что за труба и в какую перепалку попал наш проказник четвероногий, мама вышла из коридора во двор, — не значит, на улицу, но непосредственно из жилища в сарай (типичное устройство домов в этой местности!) нашла там длиннющую воловью верёвку или битум, которым Ксёмку привязывали, чтобы не убегал на Игнатово за клеверком, и вышла за добродетельным соседом. Трактор чахкал подле нашего дома. Брат хотел, было, взять велосипед, но по такой распутице ему точно пришлось бы нести транспорт на себе.
Вскоре открылась неприглядная картинка. На полпути к деревне Сносы простираются, сколько кинешь оком, посевы. Ксёмка выискал тут себе зелёные всходы овса. Но "близко выдаць – далэко дыбаць". Справедлива славянская мудрость. Не суждено было поживиться озимыми. Конь шёл точно по дороге, размытой до основания костромской непогодой. А уж дорогу-то он знал отменно, лучше любого туриста, без карты. Десяток лет он выскакал-выездил по этим дорогам, доставляя совхозные грузы, перемещая совхозных рабочих между селениями по нуждам; верой и правдой служил крестьянскому люду.
Что же, ему теперь и погулять впору в чистом поле!
Но — труба дело! Пару шагов оставалось до зелёного сочного поля, желанного, овсяного... как вдруг... лошадь спотыкается и падает, точно ужален-ная невидимой змеёй. Конь заваливается на правый бок, фыркая и сопро-тивляясь изо всех сил, но задние ноги его скользят, опора утрачена, а под слоем болотистой смеси...что же там?..а там труба, проложенная мелиорато­рами, скрытая, подступная, способная и трактор, и "Ниву" навеки оставить своими пленниками среди безлюдных приволжских просторов. Никто не весть, сколько пришлось бы пробыть в заточении "трубном" бедному нашему Ксёмушке,  изрядно промёрзшему и вымокшему в болоте, обездвиженному, в крайне неудобной позе, если бы, к его удаче, не возвращался бы домой тем путём наш сосед.
Через полчаса стоял наш любимый конь, вымытый, чистый, весь дрожащий от холода, с виноватым видом. Наклонив покаянную лошадиную головушку, он внимал каждому маминому движению с благодарностью. Мы напоили лошадь тёплой водой, дали кружок соли, меру овса. На ночь укрыли тёплым шерстяным одеялом.
Надолго Ксёмушке запомнилась эта эпопея. За прихоти приходится платить. Иногда очень дорого.

ГЛАВА12
58 ПАРАЛЛЕЛЬ

Если бы я имела отношение к картографии, потщалась бы каким-либо образом выделить пред лицем всех народов мира эту звонкогласую, пёстро-звукую, переливающуюся всеми цветами радуги, манящую и звенящую – зелёную 58-ю параллель! Вовсе не обязательно причислять себя к ботаникам, чтобы тобой овладела до краёв, до кончиков ногтей, всеполнота приволжского буйнотравья вольно растекающихся изумрудных равнин да крылато взлета-ющих возгорий! Да тут одной тимофеевой травы несколько родов сыщется! Ценнейши всех – луговая. А ещё лисохвост, тимофеевке сродни, лисой льщавой по полянам крадется, к одежде путника шибко пристаёт.
Тимофеевку овцы смакуют в сочных долинах всё лето, даже и в ту пору, когда, на малое время, щедро угостит теплом солнце костромскую землю; аль слишком щедро: редко, но случаются зде засухи краткотечные. Залог выживания стада эта неприхотливая трава в суровые волжские морозы.
Красив и изящен, и вычурен мышиный горошек. Въётся, позванивая дробненькими колокольчиками, в такт луговому ветру-скакунцу. Любимое лакомство овчее. Хоть и мышиный, но для кого-то вполне – горошек!
А там – тимьян, до чего же пахучий! Расползся по пригоркам; несколько разнородий его сыщется тут, если душа так пожелает. Синими фейерверками от июня до самой осени перехожего богородичная трава освещает, в путь добрый наставляет от века.
А пижма, эта дикая птичья рябинка, все поля-полявицы окрест златицей окаймляет, сколько кинешь оком.
А в болотах, коих в предостатке зде, и таволга, и горец змеиный, и птичий перец – всё ковром беззаботным, первозданным.
Да и душица, малиновая сказка, и кочедыжник, и копытень-таинник, и щавель конский-лечебник, не тот, что в щи обычно, и калган, и донник белый, коим погреба обкуривают, как водится, от всякой нечисти, – всего и не исчислишь; старые люди премного больше знают… Всего преизобильно в сем загадочном крае. И всё то – ростом с человека. Дабы силу его и мудрость постичь. А человек взаймы от природы берёт. Тут вековые звенья.
А лён,.. лён, нарядный синеглазый князь Приволжья, просто глаза застилает, пленяет воображение.
А животная общинка… И какого только зверя не встретишь на этой древней земле...
Мне вот лицом к лицу на полянке берёзовой  случилось с лосем встретиться. Здоровался сохатый с моим буланым. Понюхали друг друга, удальцы- богатыри, да и разошлись с миром, обменявшись приветами.
А говорят жители местные, севернее, рысь обитает, да и косолапый населяет те леса дремучие, боры могучие. Ну и бобры, знамо, идеже реки, водятся. А реками земля сия щедро исписана.
…Намедни, помнится, странный звук слышать пришлось, на вой похожий. Сосед Иннокентий говорил, что к деревне зимой волки голодные наведываются. Тут у каждого жителя, на сей счёт, берданка имелась… Иначе к весне пришлось бы дом свой продавать, дабы рассчитаться с казённым хозяйством за овчинку…
Такая вот,  58-ая параллель!
Красным цветом выделить бы её на карте Планеты!..

ГЛАВА 13
КУЛИГИ ПАМЯТИ

О храме в Кулигах нам было известно ещё из рассказов монаха Никодима, задолго до нашего прибытия в костромские края. Однако первое наше знакомство с этой необыкновенной церковью состоялось почти через месяц нашего переселения в «приют спокойствия, трудов и вдохновения», как вполне можно было бы словами поэта назвать деревню Попино...
Когда приближаешься к Кулигам со стороны Хомутово, взор от изум-ления просто застывает. Вдали на высоком пригорке, среди могучих елей и раскидистых кудрявых клёнов, точно огромный белый корабль с парящими в небе ветрилами… Колокольня, словно маяк, озаряющий дорогу утомлённым путникам... возжжённая свеча, уходящая в небесную высь, пронзающая небес-ную ткань; точно мост, соединяющий Землю и Небо... Помню это первое ощущение грандиозности, всеобъёмности при абсолютной тишине.
А ещё вековая намоленность… её точно излучали древние иконы, потемневшие от времени прекрасно выполненные фрески, резные узоры на изящных капителях и массивные светильники на древних паникадилах...
Изображения настенной живописи пленяют воображение своей приближённостью к человеку. Вот, Христос беседует с Никодимом, пришед-шим под покровом ночи узнать тайну из "первых уст". Вглядываешься в изображение — и невольно становишься участником той сокровенной беседы, втягиваешься в диалог само собой... под рулады северных ветров, пронзающих заунывной мелодией даже эти каменные стены. Вот, самарянка, преодолевая вековое разобщение, почерпает воду из заветного колодца для утомлённого полдневным солнцем Путника-чужестранца, чужеверца! по их, самарянским понятиям... Путника, здесь и сейчас готового подать всем жаждущим Воду Жизни. Это ощутимо, зримо, как на самой Святой Земле, в храме во имя Покрова Богородицы села Кулиги, некогда богатого и знатного, и славного своей историей и живущим от века людом.
Во времена нашего зде-пребывания в селении Кулиги оставалось жилых несколько хат, причём некоторые из них имели вид весьма благоустроенный, и, казалось, могли бы простоять ещё сотню лет... но ветра времени распорядились по своему усмотрению.
Сказывали местные: в бытность, здесь домов до семи десятков набиралось. Деревянные, высокие, с лесенками, украшенные неповторимой северной резьбой, да окна со ставенками. Разноцветные, окрашенные тёмно-зелёной али малиновой с бордовым отливом, оттенка костромской осени, краской, разбредались они по кулигам, то бишь, по кочкам, словно девицы, в нарядных сарафанах. Внизу, по дороге к храму, мосток. Там журчит в яхонтовых травах тихая вьюнистая речонка. Отсюда,  вверх  — крутой подъём к храму, всё по тем же кулигам да колдобинам, в сплошь заплетённым густой травой и букетами аконита. В самих Кулигах, да и на подступах к ним ровного места не найти, оттого они и "кулиги".
На самой горе, напротив церкви, стояла неокрашенная, в сруб, изба. Это было жилище добродетельной Анны Чижовой. Помнится строгое русское лицо с северными чертами, с некой приятной горчинкой, в такт здешней суровости климата. Сколько раз мы, выпачканные до неузнаваемости, уставшие и оголодавшие до изнеможения, вымокшие под непрестанным приволжским дождём до самых костей,  —  дорога к храму превращалась для нас в настоящий экстрим — находили в этом доме согрев, уют, поддержку, подкрепление. В простом деревенском доме так запросто, заходи в любое время, в любом состоянии,  — будь уверен,  тебя всегда тут ждут, тебе всегда тут рады!
«Бог в нерукотворенных храмах живет» — передали нам Его волю божественные ученики.
Да, рукотворенные храмы зиждутся человеком, и нуждаются в защите людской, являясь Домами Божьими. Тут звено связи между Землёю и Небом. Бог не нуждается в храме. Храм необходим нашим душам. Но мы не ангелы, мы облечены плотью. Природа человека поражена грехом. И грех проявляется в мире во всех сферах жизни. И вокруг нас, к сожалению, множество облечённых плотью, имеющих наклонности к дурным поступкам. Поэтому и церковь — высшее вместилище святости и духа — необходимо ограждать от проникно-вения зла извне.
И ограждали… Пока были живы Марья Михайловна да Анна Ивановна окончательно в немощах не слегла старческих, никто не смел коснуться вековой святыни. Сторожка у церкви с престарелым сторожем Кузнецовой была неприступной скалой, словно армейский блок-пост с профи-снайперами. Боялись, стыдились...
Почила блаженной памяти Марья, упокоилась на церковном погосте под той вон высокой роскошной сосной, пошла Богу служить в иные приделы...
Анну-благодетельницу, по причине тяжёлой болезни ног, спустя малое время родственники увезут в район, где она свой век долгий и скончавает потиху.
В морозную скрипучую ночь перепилят гратки церковных окон хитромудрым автогеном...
«Свалился на головушку православную прогр-э-э-эс, пусто бы ему!» — помыслит кулижский али хомутовский кузнец, некогда варивший с благоговением эту сталь, взирая с болью из окон звёздного неба на этот произвол... Сто семьдесят икон было похищено из Покровского храма в ту далёкую беззащитную зимнюю ночь, в разбойные девяностые... Напрестольное старинное Евангелие и Крест, озаряющий дорогу не одному поколению местных жителей и стольких проведший в Вечность… на всё покусилась кощунственная похоть!.
Спустя четверть века в благодатном селе Кулиги не останется ни одного дома… От уютных, гостеприимных жилищ — одни остовы, прибитые к земле приволжскими щедрыми ливнями. Лишь церковь, изрядно потрёпанная временем, неухоженностью, и униженная рукой святотатца, останется сиять белострунным призывом и воспоминанием среди пустынных костромских степей, ожидая жаждущего вкусить от Источника Жизни.

ГЛАВА 14
ЖИЛИЩЕ - НА ДРОВА

В костромских краях холода приближаются с неумолимой скоростью. Вчера ещё будешь миловаться пёстрым богатым убранством дубрав, а завтра — ожидай иней на этой разноликой одежде; вчера рябина —  тяжёлыми сочными монистами свисала над водой; завтра — алеющие ледяные костяшки; вчера простирались необозримые тучные луга; завтра, глядишь, всё уже припорошено снежной мелкой крошкой, точно зёрнышками саго. Снег в этой местности может посетить уже в сентябре.
Рано начинаются приготовления к зиме в северных краях. И, как видно, исстари навыкли сему. Первейшее дело — запастись дровами на зиму. Об этом радеют в горячую пору лета. Благо, леса со всех сторон подступают к деревням. Но труд здесь нужен немалый. Свалить дерево в лесу, обрубить ветки, уложить на повозку; ну а дома, во дворе, весь этот древесный запас переколоть, да переносить в сарай… Кроме заготовки дров, надо и сани к зиме ладить. Настанут холода — тогда поздно будет. А без саней, кои в этих местах именуют дровнями, крестьянину никак нельзя в этих отдалённых краях. Испокон веков здесь — это единственный транспорт. И хлеб доставить, и в сельсовет по рабочим делам смотаться; заболеешь — только дровни с запряженным верным конём смогут доставить тебя до пункта вспомоществования.
Как-то в прохладный октябрьский день появился на пороге наш везде-сущий доброжелательный сосед Беланов, и просто с порога народным языком осведомился о нашей готовности к зиме: "...твою кочерыжку...четыре куба?!.. волком взвоёшь! Зима тябя съест..."
Мы мотали на ус. Кому, как не Иннокентию, знать прихоти и потребности местного климата, вернее, потребности человека по отношению к этому самому климату. Они с женой Таисьей — самые что ни есть местные, из Полянок, деревни, от которой, собственно, осталась одна красивая полянка с одуванчиками да с щавелем, полянка, которая почему-то не зарастает… Полянки эти мы проезжаем-проходим, когда держим путь на Армёнки через именитое Бахматово, где ещё уцелели хаты, но также без жильцов.
Четыре кубометра дров нам было выделено совхозом, и в очередной приезд на овцеферму зоотехников, эти пенёчки из старых клинков, то ли тополей нам доставили под самый дом. Перекололи-перерубили дружно, но хватило бы этого топлива разве до ближайших холодов.
Случилось, на праздник Покрова, в Кулижский храм пришли люди из близлежащих сёл и деревень. Но даже в престольный день к богослужению не собиралось более десяти, редко пятнадцати человек. В другие же дни и  "обычные" воскресенья Покровский Кулижский храм наполнялся одним и тем же людским составом, несменно из двух-трёх человек; так продолжалось десятилетиями.
Менялись священники, а эти, «два-три во имя Мое», оставались, словно на вахте... до конечного земного времени...
Пили чай в сторожке у незабвенной Марьи Михайловны. После обычной молитвы все собравшиеся живо обсуждали текущие дела храма, да и нужды прихожан не обходили стороной.
Едва заканчивалась служба, как неподъёмный чугунный самовар (ну, конечно же, тульский!) пыхтел подле стола в избушке у самого храма, надо думать, многие годы. На деревянном порожке стояла слегка согнутая, чуть одутловатая, но сохранившая некоторую правильность очертаний для своего очень преклонного возраста, Марья Кузнецова, всегда с улыбкой встречавшая приходящих: «Заходитё, утрудилися, божьи труднички ... попейтё чайку, отдОхнитё... дорога, чай,  дальни-а-я...» Мне и сейчас звучит её мягкий, чуть приглушенный голос, прорывающийся сквозь надрывистое дыхание: то было приближение к закату её земного бытия.
За чаем, за душевным разговором после праздничного богослужения выяснили: у попинских новоприбывших дров маловато, а дело к зиме. Холода уже начали  по-северному выказывать себя.
Среди сидевших за столом обрелись и бывшие жильцы деревни Попино, нечастые, но желанные и любимые прихожане церкви Покрова в Кулигах.
– Дров нет…что за нужда? Наискосок от Вашего дома – мой дом! Беритё, рубитё на дрова!
– Чай, на всю зиму хвати-е-е-т!

ГЛАВА 15
В СНЕЖНОМ ПЛЕНУ

– Минус тридцать пять на градуснике! Потеплело! - торжественно восклицает мой брат, дыша морозным паром. – Стало быть, пора сани ладить да отправляться в Волгореченск. Мука закончилась. Сахар на исходе. Если не проскочить сегодня, мороз покрепчает —  не выберешься! — резюмирует он.
Пока собирались — коз-ягнят кормили, солнце уже далеко покатилось за пурпурный горизонт. Погода стояла великолепная. Разноцветные блёстки искрились в первозданно чистых глубоких приволжских снегах. Ничто не предвещало приключений. Однако наша умная лошадь лучше всяких синоптиков предугадывала изменчивость погоды. Едва съехали с горки и переправились мостом через реку, конь заупрямился и попытался несколько раз развернуть сани в обратном направлении, но молодые умелые руки сдержали его прыть.
С лёгким попутным зимним ветерком домчали до Владычнего через Самсонку, Поздеево,  Ростилово ... знакомый путь. Благо, колея протоптана кем-то из извозчиков. Выехали на перекрёст путей, нерехтско-волгореченских, за Владычним — и снова Ксёмка протест свой стал заявлять: выбрал при дороге овражек; резкий поворот, рывок  — и вот мы кубарем катимся в объятья снежной перины, захлёбываясь от смеха, слегка порицая виновника этого спектакля, на приличное расстояние уже удалившегося и наблюдающего за нами: «А будете знать, как ввечеру в город выбираться! Будут вам прокаташки!
И как же была права четвероногая тварь: «нечего испытывать зимнюю ночь —  беды не оберёшься!»
Ещё мы совершали покупки в Волгореченске, ещё загружали мешки с продовольствием, ещё и сумерки не окутали землю кофейным кружевом, как небо вдруг стало тяжёлым, налилось свинцом, и с сизых глубин вскоре повалил лапчатый снег. Он залеплял глаза и нам, и лошади, и в морозном дыму провисал тяжёлыми хлопьями на проводах, неспешно застилая весь белый свет
Но главные испытания нас ждали впереди. Пока же колея ровно сколь-зила под лёгкий скрип полозьев и задорный морозный хруст.
Дорога за Владычним, уже тысячи раз испробованная на "зуб" нашими полозьями, безнадёжно сокрылась под массивным слоем ошеломляюще белого снега. Прав был дядя Иннокентий, тыщу раз прав: в такую погоду не стоило потыкаться за порог. Лошадь наша, натужно вздыхая и фыркая, со всех сил старалась удержаться на колее, но, судя по тому, как глубоко вгрызались сани в снежную ткань, плохо ей это удавалось. Позади оставалось несколько вёрст пути; впереди —  бескрайнее снежное поле и внезапно обуявшая просторы ночь... да мороз, с приближением темноты вызванивающий всё громче. Через четверть часа пришлось спешиться, дабы конь, по крайней мере мог тащить доверху гружёные провиантом дровни. На землю густым сувоем опускалась темень.
Спустя часа езды-метания по полю почти по пояс в снежных колодцах, при слабом мерцании звёзд, я вдруг обнаружила,  что Шульгинский лес стал ровной полосой нам поперёк пути, тогда, как обычно он уходит далеко вправо,  и чёрная полоска обнажённых лесных стволов струится наискосок... Стало ясно: мы сбились с дороги!.. Тогда,  пробираясь глазами сквозь снежные оковы, словно раздвигая темноту, я кинула взгляд левее, в сторону деревни Самсонка. На миг мне показалось, что блеснул огонёк. О нет, не показалось! Мы поспешили на спасительный проблеск в ночной снежной тьме, и вскоре достигли желаемого направления. Да, это была знакомая нам деревня, можно сказать, проходной коридор на пути к дому.
Но приключения на пути ещё только начинались. Едва мы въехали в селение, наш верный помощник, наш труженик Ксёмка внезапно упал с ног в истинном смысле слова. Дотянул нас до деревни и свалился,  как подкошенный. Конь безнадёжно завалился на бок, подмяв под себя мёрзлую подпругу. В морозном воздухе было отчётливо слышно его тяжёлое,  надрывное дыхание, похожее на воркотанье горной речушки. Я пыталась ослабить упряжку, но заиндевелыми рукавицами это никак не удавалось. Лошадь накрепко припечатала её, эту упряжку, своим весом к земле. Сверхуставшее, измождённое животное оставалось лежать на морозном снегу без движения, глядя на людей открытыми, безучастными глазами… А мы ничем не могли ему помочь, хоть взвой! Мы, использовавшие его по полной!
Вдруг из крайнего дома вышли двое. То были Стоянковы, мать с сыном.
– Глядим, попинские туда ехали, а назад не воротились. Вот мы спать-то и не ложились. Вдруг, какая нужда случится… Месяц в этот час выглянул из-за туч и осветил широкий двор и бахрому берёзы прямо над лежащим конём.
– С дороги сбились, по полю блуждали, – говорим, друг друга перебивая
– Лошадь упала вот, лежит... и что делать... прямо не знаем...
Толя Стоянков молча подошёл, ножиком разрезал супоню; ослабла подпруга, освободился наш дорогой Ксёмушка от оков. Открыли мешок с хлебом, дали коню целую боханку, свежевыпеченного, ржаного. Подкрепился не вставая буланый.
Долго ещё лежал на снежной подстилке. Наконец, вошёл в силу, встал, сердешный. Да только запрягать Ксёмку в эту ночь не стали. Будет, утрудился… Мама осталась у саней с провиантом, а я повела коня под уздцы на отдых, дабы сменного, соседского, по кличке Верный,   запрячь. Надо же кому-то доставить продукты домой на целый дом; заготовки, чай,  на целых две-три недели делали.
Не в руках же нести содержимое повозки. Да от Самсонки до Попино,  до самого-то дома, версты полторы найдётся!
Долго барахталась со Ксёмкой в снегу, проваливаясь по самую шею. Удивительное свойство местных снегов: не слёживаться. Станешь на край сугроба — словно в воду нырнул — по пояс, по шею, а то и с головой, накроет снежная пена. На расстоянии людского голоса начала я окликать брата, допоздна задерживающегося на ферме, вдруг услышит.
– Ива-а-а-ан! – звенело в морозной мгле. – Ве-ерного-о веди! Мы в Самсонке застря-я-я-ли-и! Услышал, похоже не всё изречение, но суть понял: надо вести соседского коня: Ксёмка не тянет...
К трём часам ночи сани въехали во двор. Верного Иван повёл в кошару. В морозном воздухе звонко скрипели тяжёлые лошадиные шаги. Оставалось внести мешки с мукой, хлебом и сахаром да сумки с покупками в дом. Деревянные ступеньки точно пели под задубевшими валенками.
Ксёмка тотчас сладко уснул в своём уютном стойле, укрытый попоной. Ему дали досыта хлеба и полумеру овса — поощрение за особые заслуги.
До конца зимы не испытывали мы больше приволжские пути.
И лошадиному вещему гласу внимать поучались.

ГЛАВА 16
СЛОВО, КОНЁМ СПАСЁННОЕ

Ну и характер строптивый у этих молодых поэтов! Среди поля, среди леса, среди пустыни подавай им любимые книги. Пропаду, дескать, среди этих голубых просторов без моих кумиров слова и, конечно же, без Маяковского... Ничего не оставалось моим родным, как ехать домой, навестить родимые пенаты и доставить мне моё вдохновение...
Да как доставишь за полторы тысячи вёрст? Послали бандеролью. Пришли мои драгоценные сокровища, дороже злата, на почту, во Владычное. Обрадовалась я той доброй вести, да рановато...
От Владычного доставить ведь ещё нужно, а было дело к весне, совершенная беспутица. Мост наш, единственный переход через Керу, на два метра сокрыло под водой, а тот мост, который километра два ниже по течению, по нему же стадо по осени сгоняли, к весне оказался совершенно непригодным, даже в пешую рискованно было по нему идти, к тому же ранней весенней порой.
Мы с Ксёмкой рискнули. Всадники к тому времени мы были вполне умелые, и природа испытывала нас по полной. Проехали километров пять по тванистому бескрайнему полю, проваливаясь с лошадью где по колена, где и по самые уши... Не страшно, не впервой...
С боков у Ксёмки к седлу были привязаны тюки с книгами. Я прижалась щекой ко взмокревшей лошадиной гриве и тихонько шептала: "Ксёмушка, только не подведи, пожалуйста! Ты же знаешь, мне это нужно. Ты хороший, ты замечательный, я тебе овса дам"
Спустились с горки к тому самому мостику, которого уже не было...На месте мостика застыл огромный шар студёной воды. Ксёмка фыркнул и тяжело вздохнул, как-то, по-человечески, натужно. Я поняла: ему трудно принять решение с всадником на плечах. Это мудрое животное готово было рисковать собой, но не наездником. Я спешилась. Ксёмка выжидал какое-то мгновение.
Всуе было искать переход по мосту. Он исчез под толщей талой воды.
И вдруг... лошадь, отступив несколько шагов, ринулась в ледяную воду...и поплыла. В какой-то миг вода была готова увлечь спасателя сокровищ в свои объятья... но пощадила... Ещё мгновение-рывок - и наш верный друг доставил бесценный груз на берег. Определённо это был риск, почти подвиг ради блага и радости своих хозяев. Восхитительно!
Мы обошли море разливанное по мосту, спустившись ниже.
Ксёмка получил овёс как поощрение за спасённое им для Вечности слово...


ГЛАВА 17
ПАСХА "В ВОДАХ"

Та апрельская ночь накрепко впечаталась в мою память. В другое время, если бы кто посулил золотые горы - ни за что с места не сдвинуть меня в ранневесеннюю промозглую беспутицу. Но предощущение радости Воскресения Христова выше, видимо, здорового рассудка. Иначе, что же движет человеком брести в беспросветную темь целых пятнадцать вёрст! Покуда управились мы со своим хозяйством да фермское призрели, да полы во всём доме к Празднику надраили - аккурат, десятый час пробил... Ксёмку с собой взяли, и наш верный конь в эту пасхальную ночь вместе с нами нёс нашу ношу и облегчал, как мог, наши тяготы. Дорога, только отчасти могла именно-ваться этим вдохновляющим словом "дорога"... Это была сплошная снежная вата, перемешанная с ледяной водой. К тому же, с ошеломляющей быстротой надвигалась темень. Лишь прорись волгореченских труб в едва угадываемом небесном пространстве оставалась нечётким, но надёжным ориентиром, при том единственным в этой безвидной мгле.
За Бахматовым начались сущие аттракционы. Едва улавливаемый взором клаптик пространства окончательно поглотила ночная тьма, а то, что могло называться земною твердью, сокрываемое талыми водами, окончательно прев-ратилось в густую вязкую твань; нет, тут уже не было леденящих снегосмесей, от которых сводило пальцы на ногах – здесь надо было блюсти, чтоб просто не оставить, случаем, ноги, угодив в мелиорационную яму. Тому, кто "отдыхал" на лошади, было ненамного лучше: необходимо было следить, чтобы лошадь не шуганула в какую-нибудь ловушку в условиях ограниченной видимости. Казалось, лучше бы уже вернуться, настолько изматывающей была эта ночная прогулка. Но ведь назад – тем же вязким тванистым путём...
Да как вернуться? Мы шествовали к главному Торжеству Жизни, к её Воскресению и Обновлению, к Утверждению Мира и Добра на всей Земле! И какая разница, что кругом нас ночь, если для всей Вселенной уже наступил Вечный, Нескончаемый День? Какое имеет значение, что мы ступаем по болотистой поверхности, если все народы Земли сегодня уже обрели прочную почву?
А в корзинке смачно пахнет кулич, испечённый мамой в настоящей русской печке и горяче-бордовые от луковой шелухи яички, кажется, вот-вот заиграют даже сквозь мрак... только надо двигаться вперёд, к цели, навстречу Воскресшему... Так, вдохновляя друг друга, шёпотом произнося строки пасхаль-ных песнопений, словно боясь потревожить покой безвидного пространства, презрев усталость и нахлынувший сон, шли, меряя версту за верстой.
Наконец, на горке блеснули знакомые очертания. Точно свеча во тьме. Так и есть: храм Покрова Богородицы в Кулигах! Наш, родимый!
"Христос Воскресе!" – встречает нас у церковных тяжёлых дверей отец Михаил. "Воистину Воскресе"– где-то изнутри радостными, дрожащими от холода голосами.
– А что людей-то почти нет? Праздник нынче велий! – кто-то из нас любопытствует непраздно.
– Так разошлись люди... Их и было-то десяток с батюшкой! Где ж тот народ теперича? – отвечает церковная староста, та, что всегда неизменно пребывает в храме, как в будни, так и в торжества церковные.
– А мы всю ночь шли, батюшка! Дороги не видать, сплошные потёмки!.
– Знаю, знаю, – с сочуствием в голосе сказал священник. – И труды Ваши вменятся Вам в службу.
Желаете причаститься Христовых Таин в Пасхальную ночь?
– Мы всей душой желаем, и только об этом одном и помышляли. Но мы ведь не стояли на службе
– Вы имели желание и стремились, и Господь примет Ваши чистые намерения!
Далеко над округой в утреннем розовеющем небе плыли торжествующие звуки.
А в сторожке уже кипел чай с штрудлями и пирогами. Освящённые куличи и горяче-бордовые крашанки просились к столу. В домике напротив у добродетельной Анны нас уже ждали застеленные полати с настилом из душистого сена. Выспаться, согреться, обсушиться...
Пасха красная! Яко древле!

ГЛАВА 18
АРМАГЕДДОН БЛИЗ

С приближением осени надо было заготавливать сено. К августу на ближних полянах овцы уже состригли всю отаву. Теперь мы пасли на значительном расстоянии от дома, иногда за несколько вёрст.
Стоял золочёный солнцем предспасовский день. Невероятно синее небо кое-где уже подёрнулось мягкой просединкой. В этих краях рано потягивает холодком.
Верхом на лошади, захватив свою весёлую овечью кампанию, то бишь совхозное стадо, отправились мы к деревне Туринки в поисках более сочных трав. От деревни остались только метки - правильно посаженные тополя на пригорке да округлое озерцо, да с десяток яблонь, алеющих полузрелыми одичавшими плодами на ветру, словно затерявшиеся в степи далёкие огоньки.
Перед нами простёрся изумрудный полог нетронутых трав. То-то, овцам раздолье!
Но мы с братом искали клеверок. На Игнатово, ближайшем урочище с этим питательным злаком, уже всё было выпасено. Вволю насладившись неописуемым зрелищем и зелёной роскошью, мы погнали стадо дальше, изучая походя необозримое достояние приволжской природы, окунаясь с головой в море щедрот этого необыкновенного, загадочного края.
Серо-голубая овечья волна с радостным восклицаньем заполонила бриллиантовое полотно лужайки, подобно полноводной реке. До чего же хоро-шо было здесь, в этом совершеннейшем сочном умиротворённом приюте тишины и покоя! Нашей юной душе казалось, что лучше мест на земле просто не бывает!
Но служба есть служба. Коль наметил дело, веди до конца. Долго брели мы со стадом от одного пастбища к другому, по пути натыкаясь на следы исчезнувших деревень, названия которых мы потом восстанавливали по атласу, таким образом обогащая свои географические знания об этой местности, знания, которые остались то ли знаком, то ли напоминанием, то ли воспоминанием, то ли легли сквозь память тем, что называется чувство вины... За кого?.. за что?..
Наконец, вышли мы на недавно вспаханное поле. Жатва намедни закончилась, и подсохшие комья торчали острыми клинками, так что, казалось, об них можно было больно пораниться. Мы знаками велели овцам двигаться через пашню, и они неохотно, но всё же переправились на другую сторону поля, словно маленькие кораблики через поток. Простор наполнился блеяньем, мычаньем, треском, лошадиным фырканьем и храпом. Вот, и желанный клеверный луг. Тут овцы дали волю своим стомахам!
Тут и косовица знатная!
Благо, и для нас польза была. Приметили мы злачный лужок, и при удобном случае приехали сюда на косовицу. Сено так нужное, так питательное для ягнят славных наших, да для козы нашей Маши, подарившей нам по весне козочку Марту, да для нашего славного буланого помощника Ксёмки!
Тут, в чудном отдалённом месте, открылась нам необычайная картина, точно фантасмагория. Мы не могли рационально объяснить увиденное. Прямо перед нами простиралась дубрава, но верхушки её представились глазу будто спиленными безжалостным инструментом. Огненный смерч! Мы убегали от него за тысячи вёрст, а он тут как тут! Он и сюда добрался, к приволжским берегам, где зори поют серебряные стансы полям, где родники журчат хрустально чистую колядку, где травы готовы выкупать путника с головы до ног в душистом вековом целебном настое, где лён ультрамарином заливает всё окрест. Он и сюда добрался, дополз на брюхе, когтистый, всепожирающий дракон цивилизации... И нет от него спасения ни на земле, ни под землёй, ни одной сущности. Знамение времени. Апокалипсис наяву.
Иннокентий же, соседушко наш, поведал как-то: за несколько лет до того, как приплыть нам в прекрасную сию, дотоле неведомую страну, а лучше уж, царство, нечто неслыханное прежде, ключилось тамо. И местные из окрестностей, и сельчане тому свидетели. Внезапно смерч налетел, да такой силы, что срывал начисто крыши домов, вековые деревья, точно прутики, с корнями вырывал да швырял; а, говаривали, в одном нашем древнем ткацком городе, так-то разгулялся вихрь, и само -то кладбище не пощадил - столько надгробий повыворочено этой незримой силой! столько порушено, но всё больше памятнички советские! Вот, как будто выбирала стихия!
Видели, сказывают, зарождался этот вихрь необычно как-то: точно огненный столб вставал от земли до неба... Сила страшная, неодолимая, прогрессом вырвана, выкликана из земли, из самых недр ея.

ГЛАВА 19
БОГОСЛОВ

Когда, спустя четверть века случилось посетить родные сердцу костромские веси, сама в себе дивилась чувству первозданности зде-бытия. Душой тщилась и не могла понять, откуду бысть сие.
Вертелись целые эпохи, как шашлыки на шампурах, перестраивались целые общественные формации, кроились, перекраивались и срезались судьбы целых народов и отдельных людей...
А здесь,  в этом тихом уголке покоя и умиротворения,  хранились вековые ценности русской культурной самобытности в исходной чистоте... хранились без принуждения, естественным течением жизни, повседневным бытом и укладом... естественными движениями духа человеча.
Как-то ранней, для этой местности весной, когда необъятные поля от Владычнего до Самсонки всё ещё утопают в глубоких снегах, случилось мне, по обычаю, ехать этим, казалось, уже выверенным путём. Беда тому извозчику, который заранее, отправляясь в дорогу, лишний раз не проверит упряжку, на "авось пронесёт" уповая. Может, и пронесёт, только не в пору весеннего таяния...
По обычаю нагрузили повозку "по самую завязку", ибо истощился зимний запас продуктов, да и к Пасхе время подспевало. До Ростилово, что за Владычним, доехали засветло. А вот за ростиловскими, почти нетряскими, извилистыми колеями - попасть на нужную полевую дорогу не так уж просто:и столбиков с надписями нет, и указателей не имеется...А дорог и троп там множество: на Поздеево, на Путятино, на Самсонку... В то время ещё заезжали и в другие совхозы, кроме нашего, армёнского, удалые маленькие трактора. Не сказать, что часто, но всё же подвозили корм к оставшимся последним очагам сельхозяйства - коровье и овцефермам. Но всё больше - на санях и повозках.
В тот вечер полевая полутьма ускоренно сокрывала от нас очертания жилых построек, и только легендарные волгореченские трубы-маяки могли фиксировать наше местонахождение в этом бескрайнем море. Внезапно лошадь, дотоле шедшая спокойно, фыркнула и замедлила ход.
Вдруг конь стал как вкопанный... Мне показалось, что вожжи не управляют ходом движения. Кругом лежали белые сувои снега, местами изрядно подпорченные воздействием всё ещё скупых полдневных лучей. Кое-где на поверхности блестела вода: следы оттепели. Ведь апрель на носу. Но в этих краях снег способен держаться очень долго; до начала мая по пригоркам белеют заплатки.
Мне показалось через какой-то миг, что вожжи не управляют движением. Рывок,ещё рывок... так не хотелось в столь сырую, промозглую мартовскую ночь застрять в чистом поле. Что такое? Похоже, ослабла сиделка... Прежде, чем сойти с повозки, я осознала: едем мы совершенно другим путём, чем обыкновенно. А как мы очутились на этой стёжке, Бог весть. Да только среди ночи привёз меня мой верный конь просто к погосту. Правда, через овражек ещё перейти...
Нехотя побрела поправлять упряжку, проваливаясь в водянисто-снежную фиолетовую кашицу, разъезжаясь стопами в разные стороны, точно на ледовом катке, как вижу: стоим мы над обрывом, над самой кромкой... а внизу речка, напитанная талыми водами, проторившая себе путь из-под тяжёлых снегов, журчит-бурлит, крутояром выгибается. Неосторожный путник может угодить просто в её цепкие холодные объятия. Мою небрежность упредил конь.
Этот Богослов, то бишь погост, частенько на устах росой свежей зависал. Как-то бабушка наша, предаваясь унынию, пожаловалась Агриппине, тёще Иннокентия - соседа, на несоответствие здешних погодних условий да при-родных её старческому устроению (чти: настроению!) Агриппина, почти сверст-ница её, только головой покачала, да хоть грамоте особо не обучена была - чисто афоризм на ходу создала: «Ишь, климат ей не подходит...Там, на Богослове, подойдёт климат...».

ГЛАВА 20
ОТКРОВЕНИЕ

А что есть "Богослов", по сути, мне открылось спустя много лет. А тогда, на склоне осмьдесятых, загадочное слово стало почти дежурной фразой. Слушала я диалоги между двумя старушками, заканчивающиеся таинственным резюме: "а вот, на Богослове, климат-то подходящий...", и мысль моя обволакивалась эгидой тайны. Едем, бывало, обычным порядком из Попино до Владычнего, а нам и говорят: «Езжай мимо Богослова,  покороче будеть...» и ехали,  и не раз,  и не два. Однажды осенью,  в дождевую пору-то ехала, к ночи дело, дороги не видать. Блуждала по полю наугад со своим буланым, и уж не знаю, каким образом, самотёком, прямёхонько к Богослову прибыла. Ехала-брела, как в тумане, по распутице; вздремнулось малость. Открываю глаза: блестит что-то! Так это же кресты - осенило! Значит, деревня близко: спуститься с горки! Перекрестилась - и вскоре у цели была... Эх, сколько раз здесь брела-блукала моя молодость, а никто даже не обмолвился, что тот самый Богослов - не только погост со старыми покосившимися крестами, который даже посетить не пришлось в то время,  поглощённое земными заботами, но и в недалёком прошлом - великолепнейшая церковь. И открылось это мне четверть века спустя. Мне, сроднившейся с этим чудным краем, душой сросшейся с этой диковинной землёй... В пяти-десятые годы красные варвары взорвали, разметали древний храм святого апостола Иоанна Богослова, так что камня на камне не осталось от прекрасного здания. А ведь многие жители Владычнего да окрестных деревень и крестились, и венчались в этом храме. И чтобы следа не оставить для потомков!..
И дядя Иннокентий, и матушка его, бабка Агриппина, упокоились на Богослове. Тихий русский погост среди поля, в отдалённости от людских жилищ, в окаймлении густых дерев да медоносных полевых цветов. Остров покоя и умиротворения, спасение от суеты и мятежа века сего...
И Толю Стоянкова, того самого, что выручал нас когда-то в глухую морозную февральскую ночь, не чаяла встретить, но встретила здесь же, на Богослове. Упокоился. Молодым ещё. Бог весть, почему так.
Знать, климат здесь подходящий добрым людям.

ГЛАВА 21
РАССТАВАНИЕ - ИСПЫТАНИЕ

Сколько верёвочке ни виться... Приблизился всё же час расставания с прекрасной сказкой юности и оказалось, что это даже сложнее, чем оторваться от родного очага и лететь навстречу неведомым ветрам...
Всего ничего по времени, обнимали мы своим естеством и душой костромские просторы, вбирали её колорит, а будто приросли навечно к этой земле...
Но дело было к зиме. Брат уже давно пополнил ряды Вооружённых Сил тогдашней ещё советской страны. Бабушку увезли, по её горячему желанию, домой. Благо, квартиру, закреплённую за мамой в общежитии, не успели отобрать. Нам всей душой хотелось остаться в этом благодатном крае, но, не имея элементарной мужской подпоры, среди пустынных лесов и лугов, среди совершеннейшего бездорожья...это, определённо, был риск, и настоящий экстрим!
Мы решили не искушать судьбу.
Начались приготовления к отправке...и тут, переведя дыхание, говорю, нет, не домой, к месту постоянного пребывания. Нет, не домой, потому что дом в деревне Попино стал нам таким же близким и своим, как будто мы жили в нём от рождения. Всё стало таким дорогим сердцу, что, ой как трудно было оторвать от живых его тканей. И эти бревенчатые стены, окрашенные белой масляной краской некогда заботливым хозяином, которые, к празднику, можно было просто вымыть для торжественности... и этот зелёный дворик, ничем не огороженный, в котором можно было бегать и резвиться до бесконечности - было бы время! И это озерцо под высокими кудрявыми тополями, в котором ни разу не искупались летним чином, но воду в котором пришлось попробовать своим телом во всём обмундировании, когда, случаем, уже ближе к листопаду, туда, по неразумию, угодил ягнёнок, да тут же чуть и не утонул... И эта, разлёгшаяся беззаботно во дворе, королева северных палисадов - ирга, даже очень приятная на вкус, и эта черноплодка - тёрпкая романтика северной жизни... Всё стало таким до боли родным и нашим!..
Но день исхода был уже назначен библейским календарём.
Труднее всего было расставаться с миром овчим, взращённым, взлелеянным собственными руками. Этих милых овечек, с расцвеченными белоснежными лилиями то ли розочками физиономиями, в назначенное время мы должны были возвратить совхозу. Как эквивалент шерсти, мяса и денег. Ведь нам их не дарили. За них была подписана бумажка, то бишь, договор. В начале их появления на свет. Бумажка, означавшая конец существования в самом начале.
Сентябрьского погожего дня подкатил трактор во двор, такой редкий посетитель сих мест, подминая всё ещё не поблекшую траву. Объясняясь местным народным языком, спешно погружали в прицеп бессловесных ягнят. Животные обречённо и растерянно смотрели на оставляемое ими уютное жилище да на стоящих безучастно подле дребезжащей машины хозяев... Мир овчий был залит золотистыми слезинками, и пригасшее сентябрьское солнце слизывало их. Рябина тихо роняла бусинки в порябевшую озёрную гладь.
Через пару мгновений бессловесие было связано путами, и прибывшая из совхоза команда продолжила инвентаризацию. Грузили столы, стулья, железные кровати в разобранном виде, - всё то, что могло украсить и обогреть наш быт во время пребывания и полезной деятельности на благо любимой державы в этом славном зелёном заброшенном краю. Но картошку, выращенную собственноручно на огоро­дике за домом, пришлось отвозить на совхозный склад через несколько дней. Всё по темже, баламутным дорогам, сплошным рытвинам. И тем же, гужовым транспортом. К приезду армёнских трактористов не готов был плод, некондишн, как скажут в более поздние времена. Слишком много сырости на картошке отметилось. Такой она была вынута из августовской земли, обильно пропитанной непросыпными костромскими дождями. Местные знают: не соберёшь картофель после Яблочного Спаса - пиши пропало! Начисто вымокнет! Это тебе не юг, где почти что до михайловских заморозков картошку копают! Тут природа сама устанавливает график.
И всем от начала века покидавшим своё пристанище душа моя слагала в те дни тополиный гимн.

ГЛАВА22
НА ПЕРЕПУТЬЯХ ВОСПОМИНАНИЙ

– Благослови, отче! - сказала с уверенностью, что услышит, посетит, одарит благословением...
Ровный огонёк лампадки согревает мартовский неокрепший воздух, вдыхая силу в промёрзший простор. Пахнет разбуженным весенним ветром, смешанным с терпковатым пикантным вербным привкусом, точно невыстоянным молодым вином. Ровно горят свечки от правильности и ровности путей лежащего под спудом.
– Здравствуй, Полихроние, отче дорогой!.. Помолись, родимый, и о мне, грешней... Укажи стезю, како шествовати в юдоли сей скорбной, земной, в час сей многотрудный!.. Конечно, одарит. Бриллиантов ярче, рубинов драгоценных да топазов то благословение отца, в Боге век свой иждившего и добродетели многия стяжавшаго. Четверть века минуло, как упокоился на тетеринском погосте у храма Успения Пречистой постриженик Древней Лавры Полихроний, а память свежей росой брызжет в сердца.
Память, память... что с ней поделаешь...никуда от неё не деться носящему плоть и облечённому материей... камни, и те можно сокрушить - камни по
властны времени; память не подвластна. Память над плотью и над материей. Она в сознании и над сознанием. Она в Бытии и над Бытием. Память - живая печать человеча зде-присутствия от века. Память хранит "всякое дыхание"всякого естества под солнцем.
...И тот день, и тот миг хранит память, когда в лютый январский мороз далёкого шестьдесят первого года бурного века двадцатого яко дрова погрузили честную братию Древней Лавры, да и вывезли, нет, не на 101-ый километр... развозили по далёким глухим обителям... за полтысячи вёрст, а то и дальше... Это и был "естественный отбор" - выживает кто сильнее: такова была доктрина уже не сталинской, но хрущёвской богоборческой эпохи.
Кто из этих праведных страдальцев так и не пережил экзекуцию - в дороге дух свой Богу предал, кто очутился в новом пристанище Духа -благословеном Крещатике*, той славной обители на высоком, извилистом берегу Днестра, подковой врезающегося здесь в карпатское Покутье, что издревле служила приютом для монахов-изгнанников. Кто, собрав последние силы и крохотные сбережения, побрёл в столичные грады разыскивать «плоть и кровь», и, случалось, умирал под крыльцом своего дома, будучи отвергнут родным! братом "страха ради фарисейска!"...
Встречались мне сии блаженнии праведники в недальние девяностые, и зрела на их измождённых временем и жизнью телах явные знаки тех невообразимых человеческим умом лишений и тягот. На той варварской пересылке все эти мужи, прошедшие закалку фронтами, а прежде, лагерями сталинских времён, обморозили ноги, и до самой кончины имели глубокие незаживающие
язвы разной тяжести... Память хранит всё это, никуда от неё не деться живущим.
Примечание автора:
*Крещатик - Крещатицкий Иоанно-Богословский православный монастырь. Основан на рубеже ХVII века православными иноками Манявского скита, бежавшими от преследований униатов.
В том далёком шестьдесят первом управила невидимая рука Промысла ладью отца Полихрония к костромским берегам и прибила прямо к тихой, блаженной пристани - церкви Успения Пресвятой Богородицы, что в Тетеринском.
Четверть века возделывал пажить прекрасного Дома Божия монах Древней Лавры отец Полихроний. И упокоился на белом погосте возле храма, им столько лет, с такою любовью, опекаемого. Ныне здесь устроен монастырь его молитвами, несравненной красоты. На всём приволжском пространстве не найти. Небо на земле, да и только.

ГЛАВА 23
ЗА ГРАНЬЮ

Прекрасного летнего июньского дня на излучине первой декады двухтысячных оседлали мы современное средство передвижения - летящий голландец - микроавтобус, да и направились прямиком в зону. Двигались с песнями, да с песнопениями церковными, дабы небесные силы благословили наш маршрут в заповедную страну. Очень похоже на то, как за границу отправились... За границу... На своей земле. Пешком которую с детства исходил... Отъехали каких-то несколько десятков вёрст от славного Древнего Града и видим картину, как после Батыева погрома: опустевшие сёла, полуразваленные дома, проросшие клёнами и малинником порожки, кое-где торчащие, как воспоминание, дымоходы... И полуразбитые памятники той кровопролитнейшей войны среди хаоса, что пронёсся по Вселенной...
Здесь будто вторая война прошла, атомная. На ближайших тридцать вёрст не встретишь здесь человека. А когда-то же этот край был полон людьми, работящими, добрыми, умелыми. Таких мастеров, как чернобыльцы, сказывали,  во всей округе, на триста вёрст, не сыщешь.Приблизились мы, одолев пару десятков безлюдных вёрст к самой запретной среде обитания. Сплошь окружали нетронутые десятилетиями могучие боры, тронутые лишь безумием человеческим. То тут, то там рыже-коричневые атласные ленточки извивались меж липами да дубами вековыми. Целые стада беззаботных косуль. Да и сохатые звездорогие здесь могут бесцеремонно на дорогу выкатить. И с мишкой здесь не штука встретиться просто в лоб. Теперь это их земля.
С песнями про рушник да тропарями, да песнопениями,  кои извлекли из своей исторической памяти, подъехали, наконец к берегу Рубикона - КПП Дитятки. Милозвучие и парадокс на тле здешней пустынности. Вышел человек с билетом сотрудника МВД. Пропустили живых... в зону мёртвых.
Минули ещё несколько заросших американским клёном селений, заросших так, что пробравшиеся на дорогу ветки мешали движению и грозили перекрыть путь следования,
 а крыши домов едва угадывались на канве сплошных переплетений кустов и кустарников, и беспорядочно сросшихся ветвей деревьев. Я вспомнила,как в детстве однажды мы зашли в такие дикие заросли и набрели на жилище диких кабанов. То был дремучий Стругацкий лес. Наконец, въехали в город Припять. А то, что это город, нам указали сияющие впереди купола древней Ильинской церкви. Другие опознавательные знаки стёрты все тем же лихолетьем.

ГЛАВА 24
                ОГНЁМ ОЧИЩЕННЫЕ

На окраине Древнего Града, в тени вековых деревьев, стоит древняя обитель.
Её златоокие купола едва просвечивают из-за густообильных зеленей. Веет умиротворением и покоем от холодных каменных стен, переживших выверты времён. Добраться сюда можно,  только всласть потрудившись. Традиционные для древнерусской местности глубокие овраги даизвилистые холмы претят соорудить тут подобие современной дороги. Да и незачем! В этой местности населённые пункты отступают на десятки километров. Всё, что необходимо монашеской общине, доставится "внедорожниками" да подорожниками, верующими, значит, путешествующими; к тому же,  людьми имущими да желающими к благим делам на сем свете свою часть приложить. Хотя общины-то, раз и обчёлся: семь человек клира да три послушника. Но слава обители велика: с Крайнего Севера да с Заполярья едут. Икона здесь чудотворная, сказывают, богородичная, во времена последние явленная, на спасение людей, от путей Божиих отступивших да свою волю творити восхотевших. А воля, человеческая, она заведёт в такие дебри - не выберешься!
А служба, говорят, такая в храмах обители той, как в царские ещё времена!
Как грянут "Блажен муж" - душа с плотью расстаётся. Службой той инославные и те восхищаются. Как-то стою, накануне воскресной Всенощной,  а
рядом мужчина, в джинсах американских, с полузакрытыми глазами, стоит, как заворожённый, шепчет про себя: «O, mirakle, o mirakle». Видимо, не до конца осознаёт, на небе он, али на земле.
И в обители той настоятелем архимандрит Иларион, тот самый юноша Иоанн, что некогда в краях приволжских стадо романовских овец пас. Прилежно пас бессловесное стадо, добре ныне словесное пасёт. И помощником ближайшим у начальника стада, так греки архимандрита называют, и не всуе, - иеромонах Вениамин, тот самый пожарник Влад Рекрутов, что Планету из огня ядерного на руках вынес.
Идут, и идут люди в храм, в обитель. За советом к пастырям спешат, за словом надежды и отрады, и утешения. Время непонятное, мятежное, умно-женное на противоречия. Куда приткнуться бедной душе, к какому берегу прис-тать?
Кто "сам искушен быв, может и искушаемым помощи", - изрёк боголю-бивый многострадальный апостол Павел в своих посланиях.
Огнём испытаний очищенные, бурями житейскими закалённые, вышли на передовую совести человеческой. «Уже бо позже, чем ты думаешь».

ГЛАВА 25
                МУЗЕЙ - ЗЕМЛЯ

Случилось мне паки бывать на благословенной брошенной земле, еяже зоной отчуждения нарекли. Кристальная чистота и прозрачность воздуха, десятилетиями не подверженного человеческому вмешательству. Тишина. Звенящая завораживающая тишина. Можно слышать ясно строкотанье кузнечиков, жужжание пчелы, гудение шмеля. И на десятки вёрст, всё тех же древнерусских вёрст, - пустынные заросшие поля, а вдали - зеленеющие бархатные леса и посадки. И сады,  давным-давно, никого не потчевавшие своими душистыми плодами, разве птиц и червей.
Дичающие и усыхающие от потоков горя человеческого... солёных потоков... На десятки вёрст следов человеческого присутствия несть. Сере-бристая струя дороги иногда едва протискивается между тем, что могло бы указывать на людские жилища: розложистые клёны, вольно разрастаясь, проложили себе путь уже и через  дымоходы да через порожки...
Ну и пусть! Не ждать же век хозяев!
76 сёл стёрто навеки той страшной апрельской ночью. Остались названия. Звучные, звонкие, дорогие. За сердце берут. В них ведь вся жизнь. Много жизней. Новошепеличи, Ковшиловка, Парышев, Буряковка... Как шелест трав душистых, как пение вод здешних. В музее Чернобыля в Древнем Граде можно увидеть вещи и фото людей, найденные в брошенных ими жилищах. Иконы, старинные, в вышитых рушниках, как полагается в южнорусской местности, по традиции. Грамматки. Книги молебные, евангелия в окладах, кому-то служи
шие путеводной звездой не одно столетие... Эти люди жили рядом с нами. Совсем недавно. Где они? В каких мирах?
Кто помянёт этих людей? Кто вознесёт за них молитву? Человек в этих краях стал музейной реликвией. Только памятники той войны промыслительно сохранились. И смотрели
рели на нас мужественные солдаты, шагавшие сквозь огонь вселенских испытаний, пробираясь сквозь заросли человеческого сознания к нам, живым.
Точно призыв, точно напоминание, горькое напоминание о недавней атомной войне, зде случившейся.
А всё же, до чего же чистый воздух в самой "грязной", для среды обитания, зон на земле. Страданием и муками очищен.
Уже вся земля стала музеем Чернобыля.

ГЛАВА26
ПЕРЕКРЁСТЫ ЖИЗНИ

Стою на перекрёсте путей, нерехтско-владычневско-волгореченских, уводящих в историческое прошлое Руси крестьянской. Стою и ловлю душой струны минувших лет. На том самом месте,  где белогривым конём четверть века назад неслась моя звонкогласая юность. Дышу — не надышусь благорастворением воздУхов травным. Насыщаюсь жизнью и радостобытием. Переливаясь во времени, подобно утренней росе на солнце,  скатываюсь в поток настоящего.
Встаёт передо мною церковь владычневская Введенская, обновлённая, в бело-голубом одеянии. Вводит заново Владычица во храм своей Милости люд заплутавший. Выпрямились перекошенные временем злым купола. Выпрямляет потихоньку и Человека, зде обитающего. Потянулся народ душой к храму, помянул древняя своя...
Бывало, сколько едешь накануне праздника какого великого, так и мыслится храм, весь в свечном сиянии да блеске одежд священнических. Перекрестишься, вздохнёшь, поскорбишь душой: «Ужели навек, Господи?»
Настал Час Преображения, даже в сих глухих закаморках Руси. Встали владычневские крестьяне заутра, вымыли, выбелили стены, мусор вековой повынесли, а с ним и заблуждения старые... Дворик расчистили возле древнего храма Введения, цветочки насадили. Черёмуха благоухает, петунии малиновыми переливами ласкают взор, душа радуется. Пригласили люди местные батюшку с того-таки Волгореченска, где знаменитая ГРЭС на Волге-матушке свет вливает в каждый дом костромской, в каждую избушку в лесах дремучих, лугах роскошных да полях вересковых...
Освятил пастырь Божий полным чином, от вековой скверны очистил под серебристые напевы самодельного колокола. Литой, подлинный, где возьмёшь? Канул в омут беззакония человеча...
Душ тридцать народу сельского собралось на тот зов колокольный,  разбудивший простор от спячки духовной. Огласились вновь звуками богослуженых песнопений стены церковные, молчавшие почти полвека!.. И началось вновь служение Всевышнему в этом отдалённом закутке Его Милосердия!
На кромке села жители указали мне на широкую калитку, не запертую, чуть приоткрытую. Полоска мягкой, шёлковой травы устремилась в широкий двор. Очертания некрашеного, в сруб, деревенского дома, с высоким крыльцом и чуть покосившимися основаниями, враз отрезвили мои воспоминания, будто кто струёй колодезной бодрящей воды окатил меня в летний вар. Глянула, на всякий случай, нет ли непривязанной охраны, с коей встреча не всегда бывает приятной, ступила смело за пределы ограждения, далеко уже не так примитивного, как прежде...
­ Ты, что-ли,..-  на порог вышла сама Таисья. Застыла от неожиданности. Пыталась осознать, насколько реально зримое. Секунду, другую... будто отодвигая засовы Вечности...
Сколько годов, батюшки!.. А я уж думала... не случилось ли чего... Заходи, живей в дом, устала, чай, с дороги-то?!.. Всё тем же напевным нерехтским говорком, как и четверть века назад.
­Забрела вот, случаем, в родную сторонку, - отвечаю, словно не ощущая груза прошедших лет.
В окошко резное взглянула, в сени нырнув, как в затишье берёзовой рощи. А ничего и не изменилось в облике деревенском. Всё то же, невозможно голубое небо, куполом над костромским привольем, те же густо-зелёные паласы птичьего горца в дворике, и та же, бесконечная полевая дорога, в обрамлении весенних цветов. И глаза у Таисьи такие же сияющие, что всё ещё можно уг
 дать в ней ту бойкую, невысокую худощавую женщину средних лет, вечно куда-то спешащую... в коей жизнь — ключом! Побольше бы успеть, переделать всю работу, ей же края не видно, накормить, напоить!..
Фотокарточка на столе блеснула; чёрно-белый негатив высветил знако-мое лицо, смеющееся молодыми, искромётными глазами... Память встре-пенулась... Это же он, дядя Иннокентий, такой близкий, родной... Теперь только на фото. Вроде плыли с Таисьей в одной лодчонке, долго плыли… да только она осталась на берегу, а он уже поплыл на другую сторону... Давно, больше пятнадцати лет. В чистом васильковом поле, среди беззаботно разросшихся деревьев да цветов почивает.
За чаем с ароматным овсяным печеньем да за щами,  такими тради-ционными для сих мест,  осторожно отодвигались шторки минувших дней.
­ Кошару забрали из Попино, так мы во Владычно... Неуж мы свою деревню бросили бы? Ни в жисть!
Где же сейчас овцы из попинской фермы? - Таисья помрачнев, едва смогла произнести: «В овраг свезли...
­ Это же вредительство! - вырывается возмущённый глас из моей груди. -За такие проделки в «былые» времена сажали и расстреливали...
­ -А некого сажать... Сбежали, бросили ферму, поголовье всё... и концов не найдёшь!..Говорила же им, армёнским управителям-то: «Не ломайтё, не трогайтё...не послушали- сломали!Хаживать за овцам некому-то было; время такоё,  баламутноё…  мудрёноё шибко... Две сотни голов передохли; остальных  — на мясо сдали-то,  больных ужо...»
­ 
­  -Говорила же им, армёнским управителям-то: «Не ломайтё, не трогайтё...»
­  -Да как же так?
  Расставалась ранним утром с Таисьей,  с Владычним, с приволжским бытием, обновлённым и порушенным. Пересекли ленточку притихшей Шачи,  и дорога устремилась вдоль пустынных незасеянных полей да лугов, всё ещё не одаренных буйнозельем, по причине незрелой весенней поры,  прямиком к Волге. Вставало солнце, купая лучи свои в могучих свежих водах.
­  Приезжайтё, живитё... двери в любое время... сколько душе угодно! - долго звучало мне костромское гостеприимство, в унисон грохоту неровностей дороги
  Увижу ль ещё?


ГЛАВА27
ЛИШЬ ПАМЯТЬ БЫЛИЮ НЕ ЗАРАСТАЕТ

Лозняком заросли торовые пути русские. Где прежде что ни день повозками да тракторами — одно лишь былие да чертополох. Кто теперь вспомнит именитое Бахматово, где предки Пушкина гнездо свили,  куда и сам-то гений любил заглядывать, дабы перевести дух от житейских невзгод. Там вон особняк дядюшки его стоял. Славный уголок русскости.
А кто когда кинет взгляд на некогда богатые да знатные Кулиги с их храмом, что под стать столичным. Разорён дотла бысть, да ведь не во дни богоборчества,  а в те же-таки "лихие" девяностые.
Да и Армёнки, некогда знаменитейшее из окрестных сёл, а ныне влачащие своё жалкое существование. Старинные нарядные здания,  архитектурой необычной прежде известныя, ныне стоят изрешёченные временем и бесхозяйственностью.
Где ты, Попино, изумруд юности моей, затерявшийся в безбрежном приволжском море? Знаешь ли ты, незабвенный край мой у лесной поляны, над въющейся Керой, каких драгоценных даров сподобил ты путника, какими ароматами напоил жаждущую юную душу, какими ветрами буйнокрылыми овеял рвущуюся младую прыть и удаль? Каких похвал достойна земля,  давшая силу слову!
Кто мне когда-нибудь расскажет о жителях твоих, земля нерехтская? Княжеская бысть. Этот Богослов, притчей во языцех ставший,  не раз и не два мне дорогу указывавший к дому в безвидную пору да непогоду. Крестами направлявший на путь, русский погост. Кто представит пред очи мои величественный пятикупольный храм во имя наперсника Христова с белокаменной оградой, на средства людей работных некогда зде поставленный?
Вот это Игнатово, где мой разудалый конь так любил лакомиться клее-верком, не лишь лужок привольный, но и деревня, сгинувшая в одночасье...
 Сгорела деревня, исчезли жители, остались лишь тополя на пригорке да озерцо по чину...а ведь жили люди...И те же Полянки, и Демьянцево, и Туринки, и Васильково,и Кизликово, и Окулово, и Волосково...и на моих глазах Сеслайки, словно ластиком невидимым стёрты с канвы бытия... Исчезли Сносы, исчезла Самсонка, исчезло прилепившееся сердцу Попино...Господи...аж страшно!жуть!Разорили, опустошили своею волей, своим желанием землю, точно самоостракизму себя подвергли. И хотим (благо!)-получия. Во всём мире тесно людям, земли не хватает. А мы землю свою оставили, Богом нам данную.Зато имеем нестроения, войны и неурядицы. И смерчи, сметающие всё живое.
Точно второй Чернобыль прокатился крестьянской Русью.
Не покаемся - погибнем. Сами себя уничтожим. Земля не прощает.


ЭПИЛОГ НЕСКОНЧАЕМ

  Рек однажды некий мыслитель: повесть мою сама действительность допишет.
  Молвил сие, точно в воду глядел.
  В тридцатое же лето от той вселенской беды огненный смерч вновь явил свой смертоносный лик. Ещё разливались над просторами золотистые звуки пасхальных колоколов, ещё полнился воздух радужными песнопениями Пасхального канона, оживляя застывшее от холода и бессмыслицы бытие, ещё вышитые рушники,приготовленные к очередной Радонице заботливой рукой украинских мастериц-плакальщиц,не поблекли на облупившихся, давно не крашенных, крестах над могилками "ликвидаторов", ещё не стихли звуки поминальных псалмов на "отверженной" припятьской земле...а уже прокатилось-пронеслось от края и до края, вырываясь не то стоном, не то воплем из самой груди, из самых недр "мёртвой зоны": "Лес горит!.. Чернобыльский лес...огонь подступает к реактору!.." Подобрался тихой апрельской ночью огнь Чёрной Были к последним очагам жизни в Зоне Отчуждения - жилищам самосёлов. Где вплотную, где стороной обвился, дыша грозно пламенем убийственным.
  В Новошепеличах спасатели подошли к седому мужчине, чтобы вывести бедолагу из очага огня.
Тот сидел на деревянном чурбане;перед ним стояло ведро родниковой воды.Этим приспособлением самосёл намерен был бороться с огнём, спасать свои нехитрые пожитки.
- Что же Вы сидите? - недоумевали пожарники. Огонь оцепил лес со всех сторон, что же не убегаете?
Не слышал. Сидел как немой, глядя на своё жилище. Подошли, силой взяли. Не шутка - огонь кольцом.
- Куды ж я пиду? Я ж тут всэ жыття, - восьмидесятисемилетняя бабуся из Ковшиловки противилась эвакуации изо всех сил.
В тридцатое лето после той страшной чумы сгорело ещё несколько древних сёл.То, что не уничтожил атом, довершал огонь.Сгорело множество тварей, птиц, не могущих противиться дикой стихии И снова пожинали мы Плод равнодушия и неуважения Человека к Природе и Создателю.
Кинулись тушить, а нечем: на всю тридцатикилометровую округу осталось две "вертушки",да и те на ладан дышат. Машин не осталось - отправили в АТО: геополитические вопросы решать в угольном регионе страны...
Подняли милицию, всевозможные пожарные расчёты, Нацгвардию, отряды войсковые.Оно, конечно, проблему не заметить можно, подождать, гляди-ко, само собой, развеется как-нибудь... да вот беда: западные медиа во всю стали бить тревогу.
На третий день потушили пожар Чернобыля. Сводки  постсоветской Украины оттрубили в всепланетный эфир: «Радиоактивный фон в тридцатикилометровой зоне в пределах нормы».
Мир спасён от ядерной катастрофы. В очередной раз человечеству дарован шанс.
А что —  если последний?
                2015