Детуся, устали мы все, бесконечно устали...

                Детуся, если устали глаза быть широкими…
                В. Хлебников

Детуся, устали мы все, бесконечно устали.
Такие уж годы настали.
А ты, разве твои глаза не расширились в полночь,
когда луна потянула свой невод?
Разве все мы не жертвы? Всем бы помощь.
Всем бы души смягчить. Пресвятая Дева,
кому бы жалость вручить?
Мы только корни чьего-то посева.
Мы никого не хотим огорчить.

Никто ничего не понимает толком, детуся.
Речь не идёт о каком-то особенном вкусе,
непонятно когда дядя Ваня коробку несёт с тётей Дусей.

Удивляешься сам себе.
Посмотришь в зеркало – незнакомец.
Гибель лет висит на губе,
кажется, эхо услышишь конниц.

Не имеет значенья количество лет.
Неважно даже сколько осталось.
Привидение канувших бед
в лабиринте металось,
стучалось в стены, поверх намечалось.
Но заблудилось и нет как нет.

А я дань собирал древних вздохов,
пополнял коллекцию охов.
Хожу в лабиринт как по грибы.
Гудят колокольно чугунные лбы.

Но это тебя никогда не касалось.
Ты их конечно боялась,
но всё мне кажется и казалось,
что не в бедах и лбах дело.
А дело в том, что нет у нас тела.

Выдают напрокат, но быстро кончается.
Жизнь от смерти, если и отличается,
то продолжительностью.
Смерть намного дольше. А ты жительница
далёких окраин и болтовни не любишь.
Детуся, ты меня не осудишь,
я знаю.
У меня в голове рана сквозная
и в ней поёт и играет ветер.
Говори в дыру. Голос твой светел,
а я устал от серости дней.
Детуся, тебе конечно видней,
но и у меня зрачки расширились
почти до размеров блюдца.
Осторожность нужна, а вдруг разобьются.
Так что мы почти одинаково вырядились.

“В свободной стране свободные люди”.
Это Хлебников о России.
Да разве такое сказать просили,
когда тиф поднесли на блюде!
А он о своём, высушен, бородат.
Вот уж жала его смерть и щупала.
А он в бреду вытягивал слов щупала,
языка русского смертник-солдат.

Я знаю, тебя не это интересует.
Разговаривать с любимой надо чувствами,
особенно, если смерть в ноут-бук срисует,
а не баловаться искусствами.

Одним словом, цветок, тобой подаренный,
я всегда под рёбрами грею.
Конечно, и я безумьем ужаленный,
как тот тифозный, что в своих стихах тлеет.

Ты, главное, потерпи, я тоже вылечусь
и кроме чувств от меня ничего не останется.
Из слов на последнем выдохе вылечу
и речь моя слегка затуманится.