Пока Моисей сидел на Синае...

Пока Моисей сидел на Синае,
евреи сами себя не узнали.
Бог отошёл и сгустились тени,
а мир состоял из страха сплетений.

И каждому страху воздвигся идол
и каждый идол каждого видел.
И каждый идол смотрел в глаза
и падала ночь, как из глаз слеза.

Синай высился во мгле восхода
и казался одним из идолов рода.
Главным и самым страшным идолом.
И огонь на вершине ночами видели.

Люди начинали всего бояться
и были готовы назад податься
в пустыню, в Египет, только б не ужас,
явившийся вдруг леденящей стужей.

А идолы им шептали и пели,
как шепчет ветер, шепчут метели,
и хрупкий жизни дар отнимали,
а душ ещё не было, их не знали.

Душа родилась значительно позже
и натянула разума вожжи.
Тогда лишь смутный рассвет и тени
правили бал в крови поколений.

Души ещё не было и Моисея
тени нежити ждали, густея,
тени нежити, пятна крови,
слизь, налипшая на подковы

коня летящего. Всадник мрака
искры ронял, как из горна зрака,
как взором пылающим озирая
корчи упавшего в бездну рая.

Скрижали Синая, костыль калекам,
не вручены ещё, мрак над веком,
над стадом напуганным, над народом,
готовым взбеситься тем страшным годом.

Когда предел наступает терпенью,
рвётся плёнка хода явлений
и естество подменяет чудо,
а плоть трепещет от рёва, гуда,

на миг проникшего лавой в ухо.
Испепеляется чувство слуха
и остаётся ужас прозренья
и гаснет разум и гаснет зренье.

А идолы пялятся в ночь сурово
и не найти надёжного крова,
не спрятать себя в норе, а с Синая
падает гул, как рана сквозная.

И нет ни надежды, ни мысли, ни веры.
Лишь идолов ночь, кошмары, химеры.
И плачут жёны и плачут дети.
Сойди Моисей в наших жизней клети.