Мёртвый поэт

Когда моё сердце остановилось,
тело даже не удивилось.
Оно устало уже от меня.
Теперь покой до Судного Дня.

Но не совсем. Вспоминаю смутно
век свой бессмысленный и беспутный.
Вижу ясней, вижу иначе.
Но сердце отсутствует и не скачет.

Душа – неудачное, видно, слово.   
Я согнут памятью как подкова.
Мало крепости у засова
чердачных рам жестяного крова.

Много было славы, оваций,
но в памяти шум берёз и акаций,
дым тополей, волчьих ягод капли,
в небе полёт одинокой цапли,

паренье ястреба над полями.
Цветок заката изъеден тлями.
Железный град и крысиный морок,
ушедших дней торопливый шорох.

Осыпан мелочью безобразий,
я плод червивый Европ и Азий,
образов смутных и слов обмана.
Поэт великий – большая рана.

Я обманулся идей пареньем
и миражи захватили зренье.
Иллюзий блеск, лунных теней пляска.
Темнело небо, как смерти маска.

Но сердце чуяло, сердце знало,
ночами взгляд я втыкал устало
в бутылку, женщину, лишь бы мимо.
Свистела осень неумомлимо

и выли вьюги зим, отречений,
новых побед и новых влечений,
какие-то праздники, карнавалы,
и слов бесконечных груды, завалы.

Ты видишь, я в старой, тёртой шинели
почти до пят. Такую надели,
когда свой срам и свою кручину
хотел согреть я. Эти причины

побуждают вздохнуть в безвоздушьи тяжко.
Смерть – это ясность, жизни оттяжка,
старенький драп, худая овчина.
Смейся, прославленный дурачина,

умник, певец вдохновенных мыслей.
Теперь ты вновь за крамолу выслан
и в толк не возьмёшь как оправдаться,
со всем согласен, только б отдаться

забвенью, покою и плюнуть разом
на всё, что память щупает глазом,
закисшим от долгого бденья плоти.
Брошены плоти в огонь лохмотья.

Но пепел летит, он легче дыма,
а память мёртвая неумолима.
И вот бреду в истлевшей шинели
туда, где стихи о разлуке пели.