Осипу Мандельштаму

Не был бы я сам причастен
ко всей этой чепухе словесной,
к этой жизни тесной, неизвестной,
не был бы я сам несчастен

несчастьем подозревающего,
что всё делал и сделал не так,
мрак глазом слепым раздвигающего
и полирующего солнца пятак

собственной задницей,
и со смертью, как есть безобразницей,
не говорил бы, не знакомился,
чего бы мне птах этот мёртвый вспомнился,

ось языка, косая строка,
зачеркнувшая здравый смысл.
Все мы мотаем срока,
но не все наматываем мысль

так ловко на крестик бреда.
Потому что он бредил словами
и внутренним их бесчинством
и ночью и днём и вместо обеда,
обделённый прочими всеми правами,
кроме птичьих. Скажете – свинство,

и правильно скажете,
потому что мир салом оброс.
В грязи его перемажете,
а он всё так же весел и бос.

Бос как свинья, как умершие,
как всякая ангельская рвань,
которая тоже в мире ворожит.
Хоть чем его ни ширяй, ни тарань,
а он только ёжится и визжит.

И наплевать ему на ось слова
и на Осипа с его мовой.
Подумаешь, ткал северное сияние
из слов несуществующих
и миражей устраивал слияние
в облаках танцующих.

Живая боль мозга разъятого
вопила из любого угла.
А он врал, трели раскатывал
и каждая жалила как игла.

Фокусник был, жонглёр и обманщик.
Нет ведь ничего такого в помине.
В Москве свиной тренькал, шарманщик,
шут на балу великой княгини.

В горбатые дворы, почерневшие от сажи,
пыли и разного мусора
втискивал витражи, вырезал коллажи,
пока не науськалась партийная шушера.

Болел, хрипел, горлом слаб, а пел
и казалось бы слышна мелодия.
А это просто сыпался мел,
из костей вытанцовывалась рапсодия.

В черепе лобастом стонали швы
и тело боялось и ныло жалобно,
потому что чуяло рост травы
из земли, удобренной перьями жаворонка.