Велимиру Хлебникову

Вот человек, вполне сумасшедший,
преданный слову.
Ножевые раны шёпотом заговаривал.
Жар швали разной любил.
Вжик, вжик – точил нож речи.
И горели ярко и сгорали свечи
и свистели залпы грома и картечи.
Жахал, чавкал, шелестел и плыл
такими реками подземных снов,
такими не знающими пощады проливами,
что делалось черно, не хватало слов,
прищелкивал языком, пальцами щёлкал. Торопливо
лез в образа распахнутых полей,
мямлил лесами, птицей вил пыл
водоворотов молний.
Жадно жарил жаркое жил,
только б жизнь словами полнить.
И не словами, а хлюпаньем юродивых шагов
по шершавой, жёваной паперти.
Зачем его жалко так, жердь, подпёршую кров,
жирное пятно на кровавой скатерти?
Зачем кланяюсь его водянистому взгляду,
бледной тени, во изголовье лёгшей,
прожёгшему жизнь к ржущему ляду,
жрущему смерть всё горше?
Для чего ткал из травы в степи полотно,
стреноживал и пас кузнечиков?
Почему лежит тревожащим на душе пятном
и зажигает жалобные тонкие свечечки?
И лясы любо точить во сне
с его костлявой, мосластой тенью,
а жвачка невнятиц летит к луне,
строчит чепуху заоблачной лени.
И хорошо к нему шорохи ночи несть
в заржавевшую, жаркую, душную вечность,
где душ наваром каждого гнесть
начинает его чинариков млечность,
где его латаная, сырая шинель
шенкелями жмёт шёлк памяти
и шальные мысли идут на панель
смысл неузнанный никем раззявить.
Вот мы, сумасшедшие вполне,
пауки, плетущие слов паутину,
начинаем вторить лгунье луне
и шевелить шлюху-трясину.
Шорохи ночи и всякий шепелявый шопот,
ползущий из нашего повреждённого ума,
мы переделаем в апокалипсиса цокот,
джем жил пережатых. Скрипят жернова
и нас в пыль обращают.
А слова время вращают.
И вот один сумасшедший зашёл за другим
через жёваные и плёваные годы.
Вжик, вжик, пила. Пилим череп, смерть веселим,
щебет щеглов квасим на гогот народу.