Души заветная струна Сборник

Александр ЗАЙЦЕВ

ДУШИ ЗАВЕТНАЯ СТРУНА

Книга стихотворений и поэм


Санкт-Петербург
 
АПИ – 2016
 
УДК 821
ББК84(2Рос=Рус)6-5
З12


  Зайцев А.Н.
З12  Станция Россия: книга стихов./ сост. В. Рыбакова, предис. М. Инге-Вечтомовой.  – СПб.: АПИ, 2016. – 184 с. 


Не в первый раз поэт, которого коснулось снизошедшее загадочное вдохновение, испытывает радость от созданной им всепоглощающей музыки слов. Такое может произойти только лишь при взаимном соприкосновении удивительных жизненных мгновений, которые довелось пережить создателю стихов и в детстве, и в юности, или даже в зрелости, не всегда дружелюбной к этому конкретному индивидууму.
Александр Зайцев, чьему мастерству подчиняется и грустная лирическая стезя, и детская бесхитростная мудрость, помноженная на трагический опыт предыдущих поколений, приходит к сегодняшнему и завтрашнему сопереживателю его рифмованных чувств, стойким и последовательным защитником поэтической правды, доступной лишь очень немногим.


ISBN 978-5-94158-175-7
© Зайцев А.Н.., стихи, поэмы, 2016
© Дмитриева О.С., дизайн обложки
                © Издательская программа АПИ

*   *   *


На обшарпанном старом баркасе,
Том, что в грунт основательно врос,
При таинственно-марсовом часе
Я – единственный нынче матрос.

Отходило в заливе судёнышко,
Съели годы и доски, и жесть.
Вижу: в  небе за скрывшимся солнышком
Ранним звёздам привычно зацвесть.

Чайка рядышком вскрикнула в жалобе.
Дачный пёс прорычал: «Сторожу!»,
Я, – матросом последним на палубе,
Руки-плети раскинув, лежу

И заблудший, и грешный, и тленный...
А вверху, высоко надо мной,
Из бездонного чрева вселенной
Звёздный мир наплывает волной.

Не понять мне прибойного гуда,
Как, мерцая крупинками льда,
Время, взявшееся из ниоткуда,
Обречённо течёт в никуда.
 

Первое же стихотворение, начинающее сборник, приоткрывает душу скромного, любящего, понимающего природу человека, давно и органично единого с ней. Про себя он говорит: «И заблудший, и грешный, и тленный...» – наверное, искренне сказанное по христианскому обычаю, кажется произнесённым для создания образа лирического героя. Александр Николаевич действительно живёт внутри природы – веток, листов, падающих в ладонь, поющих божьих тварей и солнечного света. Только ли природа для поэта – пожар осенней листвы – нет, ожог войны, дрожь души.
Давние рубцы войны не затягиваются. Стон натянутой струной души – вот что такое книга, охватывающая весь творческий путь автора, идущий от боли военных лет. Читаем между строк – «А мне отчаянно хотелось/взглянуть в потёмки вещмешка…» – голодное детство мальчишки, которому пришлось, как и сверстникам его, разделить со взрослыми женщинами, оставшимися без мужей, непосильный труд у станка, на пашне, а иногда и с винтовкой наперевес, горечь матери, в неизвестности замкнувшейся, ждущей мужа с фронта, бабушка и дед, иссохшие в печали и от настоящего военного голода, вражьи заслоны, партизанщина… И нет утоления ноющему сердцу.
Обычно «И времени нету / Разобраться спокойно во всём», а книга словно бы и разбирает как раз, и всё по полочкам раскладывает. Вот февраль – зимы любимый сын, это месяц рождения автора, день уже прибавляется, солнца больше, капель прояснивает, что поэт – любимый сын природы, он ведь разливщик огня – кому огня подарить или песни страстной и лирической? Вам, с автографами от пули в груди, в сердце – от жизни. Поэт идёт с чистыми стихами к людским слезам.
Молодость его была согрета «безмерной добротой» города; это сейчас город стал жесток к странникам поневоле – нищим, переселенцам. Но в душе поэта город всё такой же нетленный. Хорошо дарить любовь и внимание друг другу, когда мы все вместе, когда можем.
Оторвавшись от щемяще-тонкой книги мы не скажем, как река, загнанная нами в бетонную клетку плотины: «О, люди, люди, в вас я обманулась», вера в жизнь трепещет в наших душах. Надежда в стихах Александра Николаевича Зайцева, они звучат как жизнь, любимая безмерной болью.
Читать невозможно-прекрасно, так и светло, и больно писатель любит свою станцию «Россия», где существует взглядом, словом и струной жизни.
                Мария Инге-Вечтомова

ОТЕЦ

Поэма

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ну вот и время это подошло, –
Позволь, отец, мне позднею порою,
На равных, обстоятельно, тепло,
Поговорить за столько лет с тобою.

Отец, мы скоро встретимся с тобой.
Ведь с каждым мигом жизнь моя короче...
И время зреет новою войной,
Грозит пожаром вырваться из ночи.

Как быстро вырастаем из детей!
Как быстро мир грозою накалился!..
Спасибо, память, – с помощью твоей
Отец ко мне из прошлого явился.

Черты родные узнаю с трудом.
Тут никакая, вижу, не ошибка,
А на лице холодном и худом
То всходит скорбь, то странная улыбка.

Отец сказал: «Летят, летят года.
Скажи мне, сын, меня ты дожидался?»
Отец, отец, поверь мне, я всегда,
Всю жизнь достойным быть тебя старался.

Хотя не мечен был твой сын свинцом,
Но сердце бьётся в грохоте и дыме,
В сороковых простился ты с мальцом,
И вот сегодня – встретились седыми.

 
Отец, отец, позволь тебя обнять!
Такая связь сегодня между нами,
Что мне родное имя повторять
До самой смерти трепетно губами.

ПРОВОДЫ

С начала вражьего разбоя,
Когда был мир огнём объят,
Свои усилия утроя,
Работал наш военкомат.

У паровозов, пароходов
Намного больше стало дел...
Вокзал, наполненный народом,
Шутил и плакал, стыл и пел,

И был уверен, что с зимою
Придёт фашистским ордам крах.
... Перрон. Припав к щеке щекою,
Сижу у папы на руках.

Смотрю на жизнь, не понимая
В происходящем ничего.
Вот крестит, горестно вздыхая,
Старушка сына своего,

Вот мама, будто бы другая,
Неузнаваемо тиха...
Вот гармонисты налегают
И на лады, и на меха...

О, лиц и судеб – больше моря!
Весёлой пляске был почёт,
Как будто знали все, что горя
В глаза с лихвою натечёт.

 
ПИСЬМО

Солдаты наши били гада.
В поту ковал Победу тыл...
Как долгожданную награду,
Нам почтальон письмо вручил.

Сначала бабушка и мама,
Не пряча радости и слёз,
Его читали только сами,
Вздыхая: «Жив, Господь пронёс».

Потом оно досталось деду.
Его прочесть он не спешил.
В кармане кителя, с обеда
С собой, как солнышко, носил.

И только серый день тревожно
Из дома вышел за порог,
Семилинейку осторожно
Дед в уголке своём зажёг.

Надев очки, как именинник,
Присел торжественно к столу.
Всех молчаливых чтений – критик,
Я, как сверчок, сидел в углу.

Была отложена газета.
Письмо рукой он обласкал.
И лишь потом, добавив света,
К нему неистово припал.

И накалились, точно угли,
Так неожиданно зрачки,
Что мне казалось: у дедули
Сейчас расплавятся очки...

 
Он доставал кисет, кресало,
И – твёрдо: «Гитлеру – хана!»
Так говорил, что мне казалось –
Уже закончилась война.

ПРИЕЗД

Предавшись шумному веселью,
Не зря с утра звенел скворец,
Домой,
             на целую неделю
Приехал солнышко-отец.

Как без него мы только жили?
В калошах старых, на жаре,
И я отплясывал кадрили
Неутомимо на дворе,

И зорькой бабушка светлела,
Не слыша возгласов, речей,
Как мама ласточкой висела
На крепком папином плече!

Шутилось дедушке и пелось,
Был опьянённым он слегка,
А мне отчаянно хотелось
Взглянуть в потёмки вещмешка.

Пришла родня взглянуть на счастье...
И наконец – отец извлёк:
Для мамы-ситечка на платье
И мыла чёрного кусок.

Бабуле – новый полушалок
В молочных капельках росы.
А деду – вынул зажигалку,
И... настоящие часы.

 
А я всё ждал. И мне достался
Новейший фотоаппарат.
О, как же долго он держался
В моих глазах, отцовский взгляд!..

Знать, это дело не простое, –
Чтоб слился ты с другой душой...
Семь суток солнце золотое
Не заходило надо мной.

ПОХОРОНКА

Не позабытый, не угасший.
Тот день и нынче – как бы сон:
Вечерней улицею нашей
Идёт безмолвно почтальон.

Меня увидев у забора,
Как жердь, высокий и худой,
Мне робко подал дядя Жора
Листочек с чёрною бедой.

И растворился – словно ветер.
Малец, от счастья вспыхнув весь,
Я извещение о смерти
Признал за радостную весть.

Скакал с конвертом непонятным
Под свой дурацкий свист и смех...
А дед, как будто стал из ваты,
И голос бабушки померк.

А мама, став намного старше,
Бедой настигнутая влёт,
Ладоней, чёрных и обмякших,
К лицу никак не донесёт.

 
ПРАВДА

Огнём налившись, самый первый
Лениво с вяза лист слетал...
На костылях, в шинели серой,
Солдат в калитку постучал.

Он был немолод, коренастый,
С изрытым оспою лицом.
Сказал негромко, после «здрасте»,
Что он служил с моим отцом.

И как мы радовались громко.
Надежда в душу так текла,
Что мы решили – похоронка
Ошибкой, выдумкой была...

И после полной чарки крепкой,
Цыгарки злой вдыхая дым,
Он рассказал, как днём в разведку
Послали их с отцом моим.

Минуя вражеские сети,
Они в опасный шли район...
И на пути обратном встретил
Их неприятельский заслон...

И было некуда деваться.
Тогда отец отдал приказ:
«Живыми всем велю добраться,
А я пока – прикрою вас».

Сказал, и помахав рукою,
Между деревьями исчез.
Сухой, отчаянной стрельбою
Ещё был долго полон лес...

 
Он замолчал. Он ждал вопросов.
А наших лиц узнать нельзя...
Я видел – ямочку от оспы
Ему наполнила слеза.

Он резко встал. Заторопился.
Пошёл к двери как бы в дыму,
Как будто в чём-то провинился,
Как будто был виной... тому...

И дверь прикрыл так за собой,
Что долго тинькала посуда...
О правда, правда – я с тобой...
Но как мне, как мне жить без чуда?..

ПОБЕДА

Она была на всех одна:
Высокой, гордой и звенящей.
Победа! Кончилась война...
С ней уходил наш день вчерашний.

А нынешний горел светло,
И столько он тепла растрачивал!
И я от радости легко
Берёзку тонкую раскачивал.

Братишка младший ликовал,
Сев на коня – сухую ветку.
А дед взъерошенный бросал
Под солнце старенькую кепку

И счастье, солнышком горя,
Светилось в бабушкином взоре.
Лучилась мама, как заря,
Забыв немыслимое горе.

 
А майский день всё рос и рос.
Победа в каждый дом входила,
И не стыдясь, не пряча слёз,
За этот миг благодарила.

ПОИСК

И жить я вроде не спешу,
Но пронеслось три года... Снова
Нетерпеливо выхожу
На остановке «Одинцово».

От этих мест, где память жжёт,
Мне никуда уже не деться,
И вновь на цыпочки встаёт
И лес разглядывает сердце.

И не пойму того пока,
Но кто-то в лес меня толкает,
А ветка – вязова рука –
Мне кепку с головы срывает.

«Куда, – промолвила, – куда?
Напрасно тратишь, глупый, силы,
Ведь не найдёшь ты никогда
Ни обелиска, ни могилы.

Я слита с лесом. Им дышу.
Знай, время стёрло все приметы..
Присев на старый пень, ищу
На боль сердечную ответы.

Взлетает в лес озон весны.
Слагают гимн природе ветры...
Представить трудно, – от войны
Живём в каком-то полуметре.

 
Неужто мало той беды?
Неужто воронам слететься?..
Вы зарастаете, следы,
Здесь, на земле, но не на сердце.

Как бьётся жилка у виска!
Вокруг снуют шмели и осы.
Верхушки спрятав в облака
Шумят в раздумье вечном сосны.

Нет, мой отец, ты не исчез –
Моя опора, боль и сила,
Я твёрдо знаю: вечный лес –
Твои и память, и могила.

ПАМЯТЬ

В плену надежды и печали,
Гадать привыкнув и страдать,
Душа моя, мы не устали
Его с войны минувшей ждать.

Уж не отца ли в поле детства
От дома гонит серый смерч?..
Ты не устало разве, сердце,
Себя надеждой горькой жечь?

Хоть смех у внука звонкий-звонкий –
Свои у памяти права.
И пляшут в жёлтой похоронке,
И расползаются слова:

«Геройски пал...» Конец дороги?..
Но он сейчас откроет дверь,
И в дом войдёт – седой и строгий,
И скажет ласково: «Не верь...»

 
ПОСЛЕСЛОВИЕ

Рвутся почки на яблонях смело.
Звонко птицы поют у крыльца.
На стене ослепительно белой
Фотография гаснет отца.


У него, дорогого и доброго,
Всё тускнее расплывчатей взгляд, –
Словно он после отпуска долгого
В сорок первый уходит назад.

Гимнастёрка с фуражкой заношены...
И в глазах его замер вопрос...

И уже не видать ничегошеньки,
Ничего, кроме маминых слёз.




 

MAMA


Устала ты родимая, и вот,
Передник сняв, повязанный с рассвета,
На лавку села, и который год
Тревожно смотришь на меня с портрета.

Побыть с тобой мне вечно недосуг,
И всё-таки, робея от волненья,
Забыв про всё, принёс тебе на суд
Свои удачи, беды и сомненья.

И ты врачуешь боль и судишь ложь,
И кажется порою мне в безмолвье,
Что ты, очнувшись,
     медленно вздохнёшь
И оживут глаза,
и дрогнут брови,

И посветлеет в комнате чуток,
И передумав многое ночами,
Сумеешь тихо вымолвить: «Сынок!» —
Обветренными жёсткими губами.

И пусть с годами память устаёт,
Но я так ясно вижу, вижу, мама,
Пикирующий чёрный самолёт
Над эшелоном, мчащимся полями.

Укрыв меня собой, могла ль ты знать,
Что никуда от пуль уже не деться?..
И будет тихо, мама, угасать
Твоё большое, солнечное сердце.

 
ЗЕРНО

 

*   *   *


Так повелось давно уже, давно:
Из деревушек дети в город рвутся.
А мне приходит в голову одно:
Была бы мама — к ней в село вернуться.
Я вижу в снах: избы родной порог...
На крышах снег... Дымки буравят небо...
Под тусклым солнцем греется стожок,
Чернеют гнёзда в придорожных вербах,
Шатнув плетень, светло петух кричит,
А полдень чист, застыл, не шелохнётся...
И вижу; мама с вёдрами стоит
Всё у того же старого колодца.
На голове поношенный платок,
А вот и взгляд печальный встрепенулся...
Идёт ко мне, как через речку вброд,
Но берег дымкой серой затянулся...
И метры те не ведают конца.
Ах, как ты рада возвращенью сына!
Ещё мгновенье — и слетит с лица
Большая стая сереньких морщинок.
 

*   *   *


Старушек реденькая стая
На полуслове замерла,
Когда пред ними молодая
Походкой броскою прошла.

Как шла легко она, скрывая
Какой-то праздничный секрет.
Они глядели вслед, вздыхая
На склоне трудных снежных лет,

Глядели как-то виновато,
И мысль держали взаперти,
Что и они могли когда-то
Вот так же царственно пройти.
 

ЗЕРНО


Свой час последний встретить, что назначен,
Пускай мне в поле будет суждено.
Я, онемев и становясь незрячим,
Зажму в кулак горячее зерно.

Всё, что люблю, — вдруг потерять  однажды?
Утратить связь — и быть невдалеке?
Почуяв землю влажную, от жажды
Зерно проснётся у меня в руке.

От радости рожденья встрепенётся
Росток зелёным крошечным лучом.
И мне толкать, толкать его придётся
Туда, наверх, дыханьем и плечом.

И радоваться: пласт земли проткнувши,
Он, мой посланец, вырвется на свет,
Не задохнулся б, воздуха глотнувши,
И, солнышко увидев, не ослеп...
 

ПОБЕГ


В душе, где выпал первый снег,
Где отцвело воображение,
Однажды выбился побег
Мне самому на удивление,

И, понимая, что ему
Жизнь даровали лишь нечаянно,
Старался, вопреки всему,
Тянутся трудно и отчаянно,

Он знал, взрастая нелегко,
Что в этом – есть его спасение,
Хоть безнадёжно высоко
Горело солнцем вдохновение.
 

ХУДОЖНИЦА


Бывают дни, когда мертвеют краски,
И кисть поднять противится рука.
И потому по собственной подсказке
Художница валяет дурака.

Как это в деле творческом непросто,
Забыть мольберт до некоторых пор…
Ей нравится октябрьский Белоостров
В огне рябин, в тарелочках озёр.

Минуты эти дороги, желанны:
Лицо в копнушку свежую зарыть,
И, не спеша, студёные туманы,
Дыханье затая, переходить…

Но вот в душе светло и торопливо
Волшебный колокольчик прозвенит:
Мольберт, что был оставлен у залива,
Её к себе потянет, как магнит.

Но день придёт, – навалится несчастье,
Когда прервав фантазии полёт,
Завистник чёрный пальцами ненастья
С её холстов всё лучшее сорвёт.
 

ОТПЛЫТИЕ


Отплытие! Оно как слово –  взлёт!
Как много в нашей жизни необычного:
Приняв команду, катит старый плот
Вдруг отойдя от берега привычного.

Над нами небо – как прозрачный зонт.
От юных лиц оно светлеет молодо.
За  горизонт,  скорей за  горизонт!
Отплытие от старости?.. От холода?..

А может быть, от детства? Навсегда,
Когда привычки сменят удивление...
Но строгая ноябрьская вода
Нас не спешит увлечь своим течением.

Теперь-то жди нашествия снегов,
С холодными, как лезвие, рассветами...
Столетние деревья с берегов
Нам машут вслед коричневыми ветками.

Отплытие... Извечный путь верша,
Пусть не достигнуть нам седой Атлантики,
Но, словно парус, чуткая душа
Ждёт столкновенья с ветрами романтики.
 

СТРЕЛА


Привычно закончив свои постирушки, –
Блаженно дремала, и – вдруг, из села,
На кочку, привычное место Квакушки,
Легко и покорно упала стрела.

Такое представить могла ль она сроду.
Себя ущипнув за брюшко, не во сне?
В нагретую солнышком плюхнулась воду,
С испугом в груди, затаилась на дне.

В излишнем волнении много ли  проку,
А вечером ей, оболоченный Рак,
Поведал, как смяв камыши и осоку,
Искал её долго какой-то дурак.

Забыв о случившимся, вечером – пела,
Да так вдохновенно, под стать – соловью.
Наутро ж, стрелы отсвистевшее тело
Она утащила в каморку свою.

Ей что-то шептали надзвёздные выси.
Когда ж про Иванушку сказку прочла,
Рыдала, уткнувшись в подушку, от мысли,
Кем стать она, Боже, однажды могла.
 

*   *   *


О, кто бы сумел ей помочь?
Своё передумав немало,
Последняя летняя ночь
К земле затаённой припала.

Ей с каждой минутой трудней –
Ведь птицей уносится лето,
И нынче в просторах полей
Не ей повстречаться с рассветом.

Не в силах свой страх превозмочь,
Забилась тревожно до срока.
Земля прошептала ей: «Дочь,
Не думай о прожитом плохо.

Ты память свою потревожь
И время недавнее вспомни:
Как звёздный ласкающий дождь
В твои осыпался ладони,

Как волосы гладил твои
Тот ветер, вздыхающий шумно,
Как песни свои
                Соловьи
Тебе посвящали безумно.

Уйми и сомненья, и страх,
Не думай о прожитом плохо…»
И долго дрожало в лугах
Печальное облачко вздоха.
 

ЗЕМЛЯ


Припав к твоему изголовью:
«Будь счастлива», – тихо молю.
Безмерной, невиданной болью
Люблю эту землю, люблю.

Прости мне за смертную долю,
Невеста и добрая мать...
Я знаю: всё взятое мною
Уже никому не отнять.
 

*   *   *


С мольбой и пылью на губах
Земля давно дождей просила.
На тонких, огненных ногах
Гроза к деревне подходила.

Поля вздохнули: «Спасены!»
Легко гроза пророкотала,
Но свежих капель дождевых
На землю даже не упало.

Свернув, гроза к лесам ушла,
И, как в колодце, стало тихо,
И только радуга взошла —
Над обезумевшей гречихой.
 

ЩЕНОК


Без всякого надзора,
На свете одинок,
В полыни у забора
Ничейный жил щенок.
Он брал гостинец робко.
Он мог ходить винтом.
И, взвизгивая громко,
Смешно крутил хвостом.
Его не звали в гости.
Весь чёрный и худой,
Он не кусался вовсе,
И был совсем не злой.
Во сне лишь бегал сытым..
И было невдомёк:
К недобрым и сердитым
Зачем-то льнул щенок.
В любом искал он друга,
Но, дружбе вопреки,
В щенка летела ругань,
А иногда — пинки.
И, в тень уйдя от шума,
Не видя никого,
Лежал и долго думал;
«Всё это — от чего?»
 

*   *   *


Кто мы есть? Обречённая стая?
Не придумать такого во сне!
Привыкаем, мой друг, привыкаем
К серой жизни в свободной стране.

Нам непросто в крутой непогоде.
Только где он, желанный рассвет?
Привыкаем к нежданной свободе,
От которой нам радости нет.

Кем мы в будущем станем? Не знаем.
Что за время пришло? Не поймёшь!
Привыкаем, мой друг, привыкаем
Зреть и слушать державную ложь.

Кто нас ловко однажды поссорил,
Кто бедою наполнил наш дом?
К нищете, проливаемой крови
Привыкаем. И лучшего ждём…
 

ИВА


Тяжелеет в затонах вода.
Мчатся стаи на юг торопливо.
Холодеющим днём у пруда
Раздевается медленно ива.

За оврагом леса зажжены,
Спят у берега красные щуки.
Отчего они так холодны –
Молодые зелёные руки?

И ложится на землю наряд.
Вот и плечи прохладою тронуты.
О, какой обжигающий взгляд
У глубокого старого омута.

Не согнуться, не пасть от беды
Хватит сил у неё и терпения,
Лишь бы в зеркале стылой воды
Не смогло отразиться смятение.
 

*   *   *


В садах теперь заметней просинь.
Поникли ветви старых ив.
Не пожалеет охры осень,
Мои края позолотив.

И крепнущему ветру тоже
Не жаль лазури для небес…
И солнце, ставшее построже,
Легко проходит через лес.

На дне речушки холод копится,
И ждут притихшие сады:
Вот-вот объявятся, воротятся
Жёлтоволосые дожди.
 

*   *   *


По тычкам дождевых многоточий,
Тех, что бьются в холодную жесть,
Если вдруг захотеть, между прочим,
Можно целую повесть прочесть.

Домик мой с огородом и двориком.
Я не слеп, и пока что не глух,
Но фальшивой, знакомой риторикой
Покалечен, однако же, слух.

Дождь расскажет охотно до корочки
Житие… не моей ли судьбы?
Слышу только – врывается в форточку
Всхлип и смех водосточной трубы.
 

*   *   *


Решившись... осень подожгла
Своё шагреневое тело.
Как птица, вскинув два крыла,
Она в беспамятстве горела.

Неудержимо пламень рос.
Что с ней, не в силах догадаться,
От жарких клёнов и берёз
Она старалась оторваться.

Волненье силясь побороть,
Я наблюдал с угла террасы,
Как пожирали жадно плоть
Огня прекрасные гримасы,

Горячих, жарких красок бал,
Достойны были изумленья,
И как-то странно восхищал
Безумный акт самосожженья.
 

ДОЧЕНЬКА
ПОРТРЕТ МОЙ РИСОВАЛА


Доченька портрет мой рисовала,
И, держа в руке своей резинку,
Подошла и ласково сказала:
«Я сейчас сотру твою морщинку».

За окном, роняя паутинки,
День стоял осенний, светло-синий.
Вот и мне бы хоть одну морщинку
Осторожно снять с лица России.
 

ОСЕНЬ


Отпылала задумчивым светом,
Светло-медным дождём пролилась
И, забытая всеми, к рассвету
В неизвестную даль собралась.

И почудилось, что за дорогой,
За прудом, что в низине исчез;
На неё осуждающе-строго
Смотрит чёрный проветренный лес.

И почудилось в тихой печали,
Что, взмывая от милой земли,
Долгим плачем её осуждали
В тот простуженный день журавли.

И припомнилось: редко ль бывало,
Как она, отходя за стога,
То ветра на сады насылала,
То росой леденила луга.

То во сне воспевала планету,
Ту, которую вместе спасём...
Но светает... И времени нету
Разобраться спокойно во всём.
 

*   *   *


Ты чудна, моя краткая жизнь:
Веселилась, трудилась, хворала,
То – взлетала, то – падала вниз,
Вот, была ведь, и надо ж, – не стало.

Сам себя я утешу – держись,
В неуютной, глубокой могиле.
Вот попробуй оттуда вернись,
Если столько земли навалили.




*   *   *


Журавль в небе, а в руке Синица.
Года сжигает времени огонь.
То вслед гляжу скрывающейся птице,
То на пустую, старую ладонь.

 

СНЕЖИНКА


Невесомая, точно былинка,
Тучу-мать потеряв, налегке,
И дрожит, и сгорает снежинка
На моей огрубевшей руке.

Час назад, получая свободу
На бесценное право летать,
Про весеннюю талую воду
Не могла она, юная, знать.

Но судьбою играют напасти.
А ладонь моя, – жёлтый магнит.
Что ж, в пурге ей не выплеснуть страсти,
И угрюмым сугробом не быть.

Не взгрустнёт о снежинке дорога.
Вот и мне и в любви, и в тоске
Доживать под присмотром у Бога
То в горячей, то в стылой руке.

 

СЕРЕДИНА 3ИМЫ


Середина зимы.
Колобродят метели,
И мороз ещё твёрдо
                печатает шаг.
Середина зимы.
Но вторую неделю
Бредит вновь
           голубыми ручьями овраг.

Середина зимы.
Тучи низкие колки,
А капель притаилась
             у крыш в рукавах,
И в холодном лесу
       вдруг подснежником робким
У Снегурочки грусть
           закачалась в глазах.

Середина зимы.
Ночь пургою крылата,
И хохочет она,
           чуя близкий конец.
Середина зимы,
           но из синего марта
Заглянул в моё сердце
лукаво скворец.

ФЕВРАЛЬ

И радостно, и устало
Осилив смиренно даль,
У Храма Петра и Павла
Молча стоит февраль.

Судьбой далеко не убогой.
Вот дожил он до седин,
Зимы пожилой и строгой
Самый любимый сын.

Умиротворить чтоб душу,
Без покаянных слов.
Он к Храму пришёл послушать
Пение колоколов.

Шёл долго по бездорожью,
Отбросив свои дела...
И, вот, словно чудо Божье
Запели колокола.

А вслед, рассыпая трели,
Из-под крыла зари
Вспыхнули, полетели
Синицы и Снегири

К солнцу, всё ближе, ближе
К царству горних вершин,
Сердцем слогая жизни
Радостный, светлый гимн.

Когда же в открытую душу
Божий прольётся мёд,
Февраль не спеша, послушно
В ближний лесок пойдёт

Туда, где прилёг валежник,
Где спрятав от глаз свой склеп,
Монашек – седой подснежник
Свечечкой греет снег.
 

ПАРОВОЗ

Выполняя свое обещанье,
Разрешая нелёгкий вопрос,
Я вложил в этот поиск старанье –
Я для сына достал паровоз!
Как он рад, как доволен покупкою!
И весь вечер порхает в дому
Это чистое, цепкое, хрупкое:
«Почему? Почему? Почему?»

Ото всех удалившись намеренно,
Мы на старом диване сидим.
Сын сказал мне довольно уверенно:
«В паровозе преглавное – дым!»
Принеси, говорит настоятельно,
Мы в трубу затолкаем легко.
Принесу, мой сынок, обязательно,
На заводе хватает его.

О свистке говорим, о прожекторе, –
Бесконечен ребяческий пыл.
Возбуждённый моими ответами,
Он уснуть, между тем, не забыл.
Хорошо ль ему в сонных владениях?
Что ни снись – всё останется сном…
О своих тупиках и крушениях
Он узнает, узнает потом.

Может быть, окрылённый, без робости,
Участив мельтешенье колёс,
На предельной, отчаянной скорости
Сквозь сынишку летит паровоз.
Вот он мчится сквозь жизнь скоротечную,
То рассвет рассекая, то тьму.
А колёса – на стыках – извечное:
«Почему? Почему? Почему?»
 
МНЕ ОСЕНЬ ЖЕНОЮ БЫЛА

 


ТРЕВОЖНОЙ ПАМЯТЬЮ, ВЛАДЕЙ


Владей тревожной памятью, владей.
В нередких снах, пожалуйста, являйся.
И, головы заснеженной моей
Испуганными пальцами касайся.

Мой сон уныл под каменной звездой.
Былых годов утих безумный топот.
И, не беда, что робкий голос твой
Слетает с губ, уже почти как шёпот.

Я не проснусь, заслышав близость рук.
Покой твой вряд ли чем-нибудь нарушу,
Хоть даже самый маленький испуг
Испепелит заждавшуюся душу.
 

НА СВИДАНИЕ СПЕША


К любимой на свидание спеша:
То к грустной, то к весёлой, то к степенной
Я, догадался вдруг, – твоя душа –
Глухая территория вселенной.

Порой, мне даже кажется, туда
Навечно доступ смертному заказан.
Но что мне делать, если навсегда
С твоей судьбой незримо я повязан?

Я, – астероид, призванный лететь
Сквозь дождь и снег, сквозь хохот и проклятья...
И был бы счастлив, милая, сгореть
В твоих испепеляющих объятьях.
 

*   *   *


С печалью присев у стола,
Напрасно ты смотришь с упрёком:
Мне осень женою была
Той ночью с притушенным оком.

В тумане тот голос затих,
Но видятся жёлтые косы.
Звенят на ладонях моих
Её колокольчики-росы.

Чтоб встретить её в ковылях,
Я шёл по стерне километры…
Бунтуют в моих волосах
Её ошалелые ветры.
 

*   *   *


Да будут праздничными тайны!
В душе застыла тишина:
В тот миг нечаянно-случайный
Я вас увидел из окна.

В саду светло стояло лето,
Прохладой бредил каждый куст.
Была задумчиво-запретной
В глазах нетронутая грусть.

По взгляду, полному секрета,
Я догадался нелегко,
Что я от вас, как та комета,
Необычайно далеко.

 

… А У МЕНЯ В ГЛАЗАХ


Апрельский снег в пустом лесу зачах.
Спешат ручьи беспутные куда-то.
Вокруг весна…
А у меня в глазах
Сухие краски старого заката.

Уставшей тенью за тобой бреду, –
Не вымолить у старости отсрочки.
А на весёлой яблоне в саду
Вот-вот взорвутся розовые почки.

Течёт твой взгляд, спокойствием грозя,
Из-под ресниц торжественно-значимых…
Теперь я понял, кажется: глаза
Видать, всегда мертвы для нелюбимых.

 

*   *   *


Оживает Нева ото льда.
И гремит, и свершается действо,
Каждый год, по законам всегда
Высочайшего Адмиралтейства.

Этот час она долго ждала,
Прочь, долой ненавистные платья!
Чтобы снова, в чём мать родила,
Дорогому заливу – в объятья.

А потом, – говорить, говорить,
Как ей было без милого плохо.
И, взлетая, на миг ощутить,
Осуждающий взгляд Петергофа.
 

В ПРЕДЧУВСТВИИ БЕЛОГО СНЕГА


Попробую грусть оторвать от себя,
Которая в сердце моём загостилась.
Попробую временно жить не любя,
И взгляд твой пустой принимать точно милость.

Попробую вспомнить счастливые дни,
Но вечно зелёные сосны и ели
Стоглазо глядят, – неужели они
Во мне обнажённость мою разглядели?

Из листьев метель, остывает, шурша.
Тревожные птицы, – на грани побега.
И как-то неловко привстала душа
В предчувствии белого, белого снега.
 

*   *   *


Меня закрутили дела, –
Какая их сдержит уздечка?
А знаю, ведь знаю, ждала
За тихой окраиной речка.

Туманным платочком вчера
Она меня долго манила,
А мне до полночи с утра
Всё некогда, некогда было.

Наверно, она той порой
Меня приняла за повесу
И, взгляд, погасив голубой,
Прижалась доверчиво к лесу.

Моя ли, её ли вина,
Но тянет к ней, дьявольски тянет…
Какими глазами она
Сейчас в мою сторону глянет?
 

*   *   *


Я пригубил свою печаль
В минуту странного прозренья,
Но только что он означал,
Тот миг осеннего цветенья?

Летела вешняя вода,
Сердечной радостью расцвечена…
И вот былое навсегда
Душой и разумом развенчано.

И то, что не умерщвлено
И просит права на цветение,
Теперь уже обречено
На вечный холод и мучение.


 

*   *   *


О, привидений тайная игра!
Она то – появляется, то – тает,
Она, как кошка чёрная с утра,
Дорогу мне опять перебегает.

Она то – агрессивна, то – мила,
Но только до какого-то момента,
Закружится вдруг резко, как юла,
Потом за тополь спрячется зачем-то.

Так кто ты? Развлечение? Беда?
Но я в игре стараюсь затеряться.
Хотя и знаю: можно навсегда,
Войдя в неё, невидимым остаться.
 

МЫ ВЫШЛИ ИЗ ИГРЫ


Порою жизнь, щадившая тебя,
Такою ляжет тяжестью на плечи...
Мы жили рядом, и сама судьба
Подталкивала нас упрямо к встрече.

И хоть итог, казалось, будет прост,
Но – что за странность властвует над нами!
Твою печаль, как позабытый холст,
Я вдруг обвёл спокойными глазами.

И убегал от новой встречи прочь,
И показалась вовсе ты забытой...
Какая беспросветнейшая ночь
Была в больших глазах твоих укрыта.

Но вот когда мы вышли из игры,
Они сверкнули ясностью такою,
Что хоть клюку бери в поводыри
И у земли выпрашивай покоя.
 

ПЬЯНИЛИ ГУБЫ, КАК ВИНО


Пьянили губы, как вино,
Друг друга познавали души,
И ночи занавес давно
Был жёлтой осенью опущен.

Туман стерёг твоё окно,
И сад плоды ронял с беспечностью.
Пьянили губы, как вино,
И поднимали нас над вечностью.

Рассвет был бел, как полотно,
А взгляд твой так горел обещанно
И стало ясно мне одно, –
Что этим миром правит женщина.



 

КАРАДАГ


Вулкан бросал в него кипящий ад.
Довольно сдержан к радости и горю.
Усталым взглядом древний Карадаг
В рассветный час разглядывает море.

К нему во сне пожаловал Симбад.
И вскоре в гости обещал явиться.
Его корабль, не ведая преград,
Теперь летит, наверное, как птица.

Но что это? Пробившись между скал,
Дымочка хвостик нос ему щекочет:
Сын-Коктебель, разжёг, видать, мангал,
И по хозяйству медленно хлопочет.

А будут гости, – старое вино
Раскрасит акварелью тосты, речи,
И мудрость, вызрев в амфоре давно,
Облагородит лица человечьи.

И музыка вальяжно и легко
Развяжет в сердце многие вопросы...
Поднялось солнце, и лучи его
Седого старца жалят, словно осы.

Какая вольность! Так же, как вчера,
Присело робко облако на плечи.
Теперь аджика – крымская жара
Больные кости, кажется, не лечит.

Но где же гость? Прибыть ему пора,
Ведь ожиданью век вчера пробило.
Неужто Феодосия с утра, –
Дочь старшая, его перехватила?

 
От женщины – красавицы всегда
Жди рано ль, поздно дерзкого поступка.
Его вниманье в оные года
Отвергла Ялта – белая голубка.

И, недовольно что-то пробурчав,
Сжав кулаки, был треск подобен гулу,
И облако холодное с плеча,
Как муху надоедливую сдунул.

Течёт с мангала запах шашлыка,
Сын-Коктебель вершит дела в подворье.
Лицо подставив струйке ветерка,
Вновь Карадаг разглядывает море.

Вкусившись счастья и познавший ад,
Ждёт старец, что вот-вот светло и гордо
Из-под развалин прошлого Симбад
Каким-то чудом выплывет в сегодня.
 

*   *   *


Пой, совершенствуй роль, солист,
Стремись к мечте своей упорно,
Но ты, как тот пожухлый лист,
В небытиё слетишь покорно.

Вовеки славы не любя,
Сыч прокричит в тот час устало,
Так, точно жившего тебя
На свете вовсе не бывало...







 

*   *   *


И в дни прохожденья парада,
И в дни опаданья листвы,
Наверно не нужно, не надо
Нам  родине клясться в любви.

Уместнее лишь подивиться,
Что, криком спугнув вороньё,
Тебе довелось воплотиться
Под солнцем неброским её.

Что, с трав обивая росинки,
Случилось в начале пути
Дороги её и тропинки
Босыми ногами пройти.

Когда же сломается стремя
И к сердцу подступит беда,
И – ниткой – натянется время,
Вот, может быть, только тогда...




 

ОБОРВАЛАСЬ СТРУНА

 

КНИГА ЗРЯЧАЯ ВЗОШЛА

Памяти Валерия Жернакова

Добрый, тихий, чаще грустный,
С парой чашек-кулаков,
На земле, в долине чуйской
Жил Валерий Жернаков.

Не по щучьему веленью
Добывал Валерий хлеб.
И стихи писал, с болезнью –
Неожиданно ослеп.

Трудно стало жить без света.
И когда посёлок спал –
Доставал слова из сердца,
В землю теплую бросал.

Потянувшись, тёплым летом
Утро встало в два крыла...
И в лугах дневного света
Книга зрячая взошла.

 

ОБОРВАЛАСЬ СТРУНА

Памяти ветерана Великой Отечественной войны,
моего соседа и друга Бориса Иосифовича Селивестрова.

На людей осерчала природа.
Оттого, знать, добавилось бед:
Умер друг после Нового года,
А теперь вот – мой лучший сосед.

Интерес нас к футболу сначала
Незаметно, но крепко сплотил.
Без звонков, приглашений, бывало,
Часто в гости к нему приходил.

Был он вечно завален работой:
То пилил, то чинил, то строгал.
Он в войну с пулемётным расчётом
Пол Европы в боях прошагал.

Из поморов с замесом отваги,
Говорил: «Не большая беда», –
Что не он, а другой на Рейхстаге
Свой автограф оставил тогда.

Был он, в целом, характера славного,
И шагала судьба не тайком.
Я за месяц до праздника главного
В дом к нему заглянул вечерком.

После нашей недолгой беседы,
Улыбнувшись, спросил: – Ты не прочь,
Если вместе споём в День Победы
И «Землянку», и «Тёмную ночь»?

Я идею приветствовал чудную –
Спеть, тем более в день непростой.

Он гитару принёс семиструнную
С оборвавшейся крайней струной.

– Заменю, – тихо вымолвил с горечью,
Ведь такой голосистой была...
Прилетевшая «Скорая» полночью
Ветерана спасти не смогла.

По каким там небесным дорогам
Бродит нынче сосед дорогой...
Жизнь – струна, и дарована Богом.
Замени-ка, попробуй другой...




*   *   *

                Н. Кулаку

Когда меня однажды врач бывалый
От смерти не сумеет уберечь,
Хотел бы я чернорабочей шпалой
Под рельсами натруженными лечь.

Чтобы дела оставив человечьи,
Не спрятаться под землю от труда,
А днём и ночью смело брать за плечи
Тяжёлые живые поезда.
 

*   *   *

Памяти большого поэта
Андрея Владимировича Романова

Не выдумали плуга,
Чтоб время сдвинуть вспять.
Учителя и друга
Легко ли потерять?

Не обмелело море,
Не сбился курс у рек,
В моей душе от горя
На время свет померк.

Жизнь прожил не простую,
Поэтом – глыбой был,
Он смену молодую
Талантливо растил.

Его душили склоки…
Больничный морг…
Лежит большой и одинокий,
Как выброшенный кит.

Кровь с музою застыли,
Потушен мудрый взгляд.
И никакой нет силы
Вернуть его назад.
 

СЛЫШУ, ТОЛЯ, БИЕНИЕ ГОЛОСА…

Памяти друга Анатолия Бережного

Телефонный звонок из Бишкека
Пошатнул моё сердце бедой:
Потеряла земля человека –
Умер друг и поэт Бережной.

День за днём он и мудро, и молодо
Над большою поэмой корпел...
Я к нему из далёкого города,
Как ни рвался, но всё ж не успел.

И теперь вот из дальнего космоса,
Где нам быть до поры не велят,
Слышу, Толя, биение голоса,
Вижу твой укоризненный взгляд.

Тихо, мирно у вас, небожителей?
Здесь ты жить постоянно спешил,
Но меня и других сочинителей
Осторожно и мудро растил.

Непростую ты ставил задачу:
Постоять хоть чуть-чуть на краю...
Ты мою на страницах удачу
Принимал за удачу свою.

Ты душой был сродни океанам,
Хоть шаги твои были тихи.
Ты на добрую память землянам
Вместо сердца оставил стихи.
 

МНЕ ПОМАШЕТ ОН РУКОЙ

Памяти Александра Никитенко

Заточив острее жало,
Смерть его сразила влёт.
И теперь меня к вокзалу
Саша встретить не придёт.

И ему уже от рынка
До горы не добежать,
И река Аламединка
Понапрасну будет ждать.

И гармошке не взорваться
От настроенных басов,
И блокноту не дождаться
Новых Сашиных стихов.

Есть ли жизнь у неба чаши,
Где с улыбкой неземной,
Распахнув окошко, Саша
Вдруг помашет мне рукой?






 

СПАСИБО ТЕБЕ, РАБОТА!

 

*   *   *

Есть в этом прекрасное что-то,
О чём рассказать не спеши,
Когда рядовая работа
Наполнена светом души.

Когда не бравируя чувством,
А просто, шагнувши вперёд,
Без лишнего жеста,
                с искусством
Рабочий
                берёт электрод.

Когда засверкает пред нами,
Лишь искрой явившись сперва,
Живое, упрямое пламя
В начале надёжного шва.

И словно во славу рабочих,
И чтобы их труд не померк,
Взлетает над цехом, хохочет
Светло
озорной фейерверк!
 

МАСТЕР

Кузнецу Алексею Ханину

Лицо не грубеет от пота.
И знаю доподлинно я:
Есть в мире такая работа,
Что путь свой берёт от огня.

Дымятся зажжённые печи...
Сердито, на басе крутом
Хохочет участок кузнечный
Сухим перекошенным ртом.

Живут Прометея потомки!
И ты в совершенстве познал,
Как медленно в розовых топках
Светло расцветает металл.

Здесь лоб закипает от пота,
Здесь правит под грохот и гром
В рабочей спецовке работа –
В понятии вечном своём.

Взлетают упругие плечи,
И ходит земля ходуном.
Хохочет участок кузнечный
Сухим перекошенным ртом.

Пусть воздух и колет, и жжётся,
Но ты не обижен судьбой.
И вот уже жаркое солнце
Отковано мастер, тобой.

Открою ли душу для песни,
Войду ль в твой распахнутый дом…
Хохочет участок кузнечный
Сухим перекошенным ртом.

ЗАВОД


Конечно, знал, уйдя с завода,
Что он, измены не любя,
И без меня уже два года
Прекрасно чувствует себя.

Великодушен, при здоровье,
Степенно сунув трубку в рот,
С утра в рабочей грубой робе
Металл и плавит, и куёт.

Он с тем же пылом и сноровкой,
Порядком в планах годовых,
Из неотёсанных, неловких
Выводит в люди молодых.

Я знаю, час такой настанет:
Отец и друг в моей судьбе,
Неудержимо он потянет
Глазами добрыми к себе.

И среди дня ли, среди ночи,
Когда тревогу не уйму,
Как блудный сын, потупив очи,
Пойду взволнованно к нему.

А в сердце – радости и боли,
И может, он меня простит,
Что тёмно-медные мозоли
Я не несу в своей горсти.

Что на бездельное здоровье
Пора давно надеть узду...
И на горячем полуслове
В его объятья попаду.
 

*   *   *


У нас в цеху не говорят вполголоса
Весёлые товарищи-станки.
У нас в  цеху равно пустому колосу
Бесцельное движение руки.

Вот мой участок, серый от бессонницы:
На стеллажах три смены грохоча,
От сварки брызги срубывать приходиться,
Тяжеловатым шабером сплеча.

И если вдруг ты вяло начал дело,
И в цель кладёшь удары кое-как,
Наш контролёр бесцеремонно мелом
На рамах броско пишет слово «Брак».

И я рублю, порой ожесточаясь,
Росой солёной орошённый весь.
О если б так, открыто накаляясь,
Сшибать и лицемерие, и спесь!

И грязную насмешку хулигана,
И сытое довольство ловкача,
Не кулаком, показанным в кармане,
А как у нас, на сборочном –
                сплеча!
 

РАЗЛИВЩИК ОГНЯ


Вином, что дарит долгожительство
До края вагранка полна.
Я щедрый. Вершу расточительство.
Я старый разливщик огня.

Ремёсел, что крыльев у мельницы,
Но жребий у каждого свой.
Искрится, туманится, пенится
В руках моих ковш подвесной.

Неважно, что роба с ожогами,
Что нет под бровями ресниц,
Но звёзды большие и строгие
Взметнутся и падают вниз.

И Млечный берёт своё жительство
В трёх метрах всего от меня.
Я щедрый. Вершу расточительство.
Ну кто там живёт без огня?

Чьё сердце не греет, не теплится?
Чей взгляд холодит пустотой?
Искрится, туманится, пенится
Напиток в ковше золотой.

Он может – неужто не верите? –
Недуги легко исцелить.
Так что же вы, что же вы медлите, –
Кому там огня подарить!
 

ТВОРЕЦ

                Н. Савченко

Таится в нём что-то от Бога,
Что трудно представить уму,
Когда он взволнованно строго
Шагает к станку своему.

Как будто – обычная сцена,
Но если поверить глазам,
То цех для него, несомненно,
Святой и торжественный Храм,

Где воздух торжественно-сладок...
И сон не прервётся станка,
Холодных пока рукояток
С волненьем не тронет рука,

Чуть дрогнув тогда от испуга,
Большой и бесчувственный,
                тот
Узнав закадычного друга,
Отбросив дремоту, вздохнёт.

Дождавшись желанного срока,
Мотор запоёт, наконец.
И жарко
                заточенным боком
В держателе вспыхнет резец,

По воле руки той, порою –
Легко к заготовке прильнёт,
И стружка, летя молодою
Жар-птицей из сказки, вспорхнёт.

 
И – музыкой станет усталой,
Понятной и близкой без слов.
А грусть и страданье металла
Наполнят творца до краёв.

Когда ж мастерство, осторожно,
Достигнет предельных высот,
То эта работа, возможно,
Искусством себя назовёт.

И голубь парит неслучайно
Над цехом, который как храм,
Где страстно великую тайну
Душа доверяет рукам.

 

 СПАСИБО ТЕБЕ, РАБОТА!


В этих словах ни на йоту
Нету расчёта на лесть.
Спасибо тебе, работа!
Что ты, как и солнце,
есть!

Спасибо тебе несчётно,
За то, что пришлось не из книг
Познать, обливаясь потом,
Твой мудрый, как жизнь
язык.

И соль твою взяв на пробу,
В  железный вникая гром,
Я жёг беспощадно робу
В горячем цеху твоём.

Я знаю, что ты — как льгота,
Как совесть моя и честь.
Спасибо тебе, работа!
Что ты, как и солнце,
есть!
 

ТЁТЯ МАША


У Завода встретился я с ней,
И она сказала мне устало:
— Завтра приходи на сорок дней.
Сорок дней, как Петеньки не стало...

Тётя Маша — наш распредработ,
Человек добрейший и двужильный,
Привела сынка на наш завод,
На станок пристроила сверлильный.

Петя — от других не отставал, —
Тёти Маши — гордость и опора...
А потом — попал в Афганистан,
И — оттуда — самолётом — скоро...

Зимний день над кладбищем сгорал.
Тётя Маша — белая, как вата —
Слушала ль, как всем про долг читал
Представитель райвоенкомата?

Я стоял в раздумье, как во сне,
Глаз не отрывая от могилы.
В полудикой и чужой стране,
Что мы там, однажды, позабыли?

... Я пришёл, наверно, позже всех.
Лунный свет уже стоял в окошке.
На столе лежал ломтями хлеб,
Перемыты были чашки, ложки.

В чёрной рамке на стене портрет,
Пареньку с натяжкою — шестнадцать.
Пете не уйти из этих лет,
Навсегда в мальчишках оставаться.

 
У дверей корявый крякнул пол, —
Появился сам хозяин крова,
Поступью неверной подошёл,
И, рукой обняв, сказал: — Здорово.

И зачем я с радостью полез,
Подавая факт, почти как чудо:
Наводнён, мол, танками Термез,
Всех солдат, мол, вывели оттуда…

Что вздохнёт теперь легко народ...
И тогда от слов моих, уставший,
Он вспылил, ломая криком рот:
—  Надо было сделать это раньше!

И когда стаканчик осушил:
—  Он тогда б живым пришёл оттуда!
 И кулак на скатерть положил
Так, что громко ахнула посуда.

Он поднялся, серый, как скала,
И с портрета долго глаз не сводит...
И, сорвав бутылку со стола,
В комнату соседнюю уходит.

У беды такой не видно дна.
Голос тёти Маши жалко бьётся:
—  Сорок дней не может без вина.
И вздыхает горестно: — Сопьётся.

Перед тем как рюмку мне поднять, —
Достаю из блюдца сладкой каши...
И, почти стараясь не дышать,
Выхожу из дома тёти Маши.

Как непросто жить нам на земле.
«Всех солдат мы вывели оттуда».
Почему ж я слышу: на столе
Ошалело мечется посуда?..
 

ДЕД АНДРЕЙ


Доверяя радость, беды,
С ним не первый год дружу.
Накануне дня Победы
В гости к деду прихожу.

Вот и нынче – в ремконторе,
Перерыв настал едва,
Набираю нужный номер...
– Как там гвардия, жива?

Дед узнал меня... Сейчас же,
Неожиданно, рывком,
Голос вырвался свистящий:
– Приказали, так – живём!

А потом, как в ухо колом,
Словно я за сто морей:
– Ты кончай юлить там, словом,
– А на чай гони скорей!

«Слава Богу – дед, что надо», –
Тихо радую себя...
Как в кино, встаёт под взглядом
Деда-сторожа судьба.

Жизнь случилась кособокой
У него. Тут чья вина?..
От войны былой, жестокой
Получил солдат сполна:

Пулю в бок – под Сталинградом,
А контузию – за Клин,
В грудь – автограф от снаряда,
Штурмовал когда Берлин.

 
Получился, без сомненья,
Мало радостный итог:
Три нешуточных раненья, –
А от смерти – Бог сберёг.

Возвратился воин вскоре,
Враскорячку, чуть дыша,
И куда с таким здоровьем? –
Разве только – в сторожа.

Чтобы жил он как персона,
Власть помимо всех наград
Отвалила пенсиона
В каждый месяц – шестьдесят.

Только с суммой этой вскоре
Чуть не вымер инвалид...
Потому-то в ремконторе
Дед в охране состоит.

...Вот и красные ворота.
Поднимает доски кран.
Лает как-то с неохотой
Пёс охранника – Полкан.

Хоть контору и забором
Обнесли со всех сторон,
Дипломированным ворам
Ну, какой он тут – заслон?

У кого в пылу безумном,
На добро народа – зуд,
У которых сватья с кумом –
И милиция, и суд.

Стережёт он, точно в шутку,
Здесь народные труды...
Дед, загнав собаку в будку,
Улыбается: – Входи.

 
Чисто в тесной комнатушке –
Хоть правительство встречай.
На стене – портрет речушки,
На столе – дымится чай.

А у деда – срыв дыханья,
И – нахмурилось чело:
– От войны в Афганистане
Пополнение пришло.

Он кладёт на стол газету,
А на ней, с бедой в глазах,
В нашем светлом лазарете –
Семь ребят на костылях,

И – рассказ – откуда парни,
Да про доблесть их побед.
Бледный весь – как из пекарни –
Стал мгновенно сторож-дед...

И слова – как стон, срывались:
– Одного я не пойму:
Ладно, мы за власть сражались,
Насаждать её – к чему?..

Не скрывая удивленья,
И морщинками дрожа:
– Наших судеб повторенье?
– Тоже, значит, сторожа?..

Дед Андрей был весь разбитый.
Бровью-саблею провёл,
И, взмахнув рукой сердито,
Плюнул он в сердцах на пол.

И молчанье затянулось,
Чай не тронули уста...
Вон как дело обернулось
Накануне торжества.
 

ПЕСНЯ АКЫНА
ИЛИ
СЕРДЦЕ ЛЕТИТ КОБЫЛИЦЕЙ


АК-БУРА


День лежит в долине жёлтой дыней.
Льнёт к воде назойливо жара.
Вспоминая мартовские ливни,
Тихо катит воды Ак-Бура.

Слышно ей, как птичья песня льётся,
Видно, как под сонной синевой,
Сулейман-Гора и красно солнце
Разговор ведут между собой.

Разодетый и в шелка и в ситцы,
Что легли на бронзовый загар,
Зазывает, спорит и рядится
Стоязыкий красочный базар.

Видно ей, как Ош кварталы строя,
Хорошеет с двух её сторон.
И спешит, не в меру беспокоя,
Заковать ей берега в бетон.

И реке сегодняшней грустится,
Ведь вода её давно не мёд.
Оттого, знать, вечером напиться
Сулейман-Гора  не подойдёт.
 

СОЛОВЬИ
               
Ф. Зарецкому

Стены дома душу сушат.
Быть в дороге  – божья милость.
Соловьёв таласских слушать
Вам ещё не приходилось?

Тишь легла на тротуары.
В плотный мрак сады оделись.
На высокий тополь старый
В эту ночь они слетелись.

Бился в тучах месяц белый.
Воздух млел цветущей липой.
Наконец-то самый смелый
Серебро своё рассыпал.

Прокатились бойче трели.
И, не чувствуя преграды,
Полились и зазвенели
И коленца, и рулады.

Состязалось – вдохновенье:
Млело, полнилось, вздыхало…
Зачарованная пеньем,
Не дыша, река бежала…

Чтобы в песне так пролиться,
Им, конечно, нужно сроду
Золотую есть пшеницу,
Пить – серебряную воду.
 

BЕЧЕP


На миг повисло солнце над горой
И в красный цвет окрасило косулю...
Июльский вечер старою тропой
Не торопясь подходит к Иссык-Кулю.

Блаженно руки в воду окунёт,
Присядет на песок прибрежный тихо,
И ветерок из балки донесёт
Горячее дыханье облепихи.

Сорвётся где-то яблоко в саду.
Форель, взметнувшись, голову остудит,
Вот и сегодня ждать Чоллон-звезду
В который раз с волненьем вечер будет.

И, догадавшись искренней душой,
Что снова не придёт она, обманет,
Смахнет песок сухой, и грусть — долой,
И не спеша над берегом привстанет.

На воду лодку стянет без труда
И тайному чему-то улыбнётся.
И дрогнет тишь озёрная, когда
Весло волны пружинистой коснётся.
 

ПЕСНЯ АКЫНА


Как готовая к делу гончарная глина,
Тяжела и медлительна песня акына.

И дрожат, как на солнце январская стужа,
Под упругими пальцами струны комуза.

Он сидит, набежавшим раздумьем объятый,
Подпоясанный старым багровым закатом.

До утра, что фазаном сверкнёт в поднебесье,
Наиграть ему нужно последнюю песню.

Прошлой ночью к нему из далёкого мира
Приходила жена и уйти с ней просила.

А уже на заре, лишь успел он одеться,
На дыбы поднялось его старое сердце.

Он его успокоил и лаской, и лестью —
Лишь бы силы сберечь на последнюю песню.

Не спеша опускается ночь на джайлоо, —
Вдохновенье желанное только пришло бы…

За скалою не спится речушке-шалунье, —
Взгляд акына наполнен тяжёлым раздумьем…

Он сидит, вдохновеньем пришедшим согретый,
Подпоясанный розовым лёгким рассветом.

А лицо у акына лучится, лучится...
И стремительно сердце летит кобылицей.
 

ХОДЖА НАСРЕДДИН


Похожий на улей,
С рассвета
Густой принимая загар,
Смеётся, горит разноцветьем
Загадочный Ошский базар.

Над криками медных торговцев,
В большой пиале синевы
Растерянно плавает солнце
Плодом перезревшей айвы.

И вдруг, ни последним, ни первым,
На праздник лепёшек и дынь
На сереньком ослике верном
Въезжает Ходжа Насреддин.

Раздумьями взгляд его полон, —
Ходже бы в ленивую тень...
Но смехом приправленный гомон
Берёт его накрепко в плен.

Ни славы, ни выгоды ради
Слетают с его языка
Слова — то нежнее прохлады,
А то горячей кипятка.

И царствуют умные враки,
И воздух от смеха трещит,
И в страхе — быстрее собаки —
С базара бежит ростовщик.

Потом, утомившись, голодный,
Приляжет Ходжа под арбой.
И тихо раскрутится в полдень
Ковёр с азиатской жарой.

 
Лишённый покоя и крона,
Взгрустнёт о невесте Гюльджан.
И выманит звёзды нескоро
Из тёмных глубин чилдирман .

И сердце отгонит досаду,
Что вот, мол, и нынче один.
Почувствовав ночи прохладу,
Откроет глаза Насреддин.

И дунув на прошлого свечи,
Он путь свой продолжит опять
В кварталы сердец человечьих,
Где стали его забывать.
 

КУЛЯЙКА


Кварталы жилые знакомо
Растут, в поднебесье спеша...
По низкому старому дому
Моя заболела душа.

Дороже не сыщется места. —
Спешу — полететь бы готов —
Глотнуть его, воздуха детства
У ржавых глубоких прудов.

Засеянный птичьей соломой,
Глядит на меня карагач.
И слышу я: в доме знакомом
Тяжёлый прерывистый плач.

Прижалась к сарайчику бричка.
Травой пересыпан цветник.
— Куляйка преставилась нынче,
Сказал незнакомый старик.

Так вот ты откуда, тревога?!
От горя пошла, от беды...
И видятся мне на дороге
Военного детства следы.

Немало нас было мальчишек
Тогда в той деревне,
                в тот год.
И был для вихрастых и рыжих
Весомым прозрачный ломоть.

Плясала пурга вкруг избушки,
Кричало в полях вороньё.
И мы, словно птицы к кормушке,
Слетались к порогу её.
И хлеб свой делила хозяйка,
И ласкою грела своей.
Знать, соткано сердце Куляйки
Из солнечных было лучей.

Мы слушали радио долго,
И нашим желали удач...
Меня возвращает в сегодня
Тяжёлый прерывистый плач.

В дому её стареньком людно.
И чувствует сердце вину...
И детство неловко и трудно
Припало глазами к окну.




*   *   *


Несёт река в ущелье звонкий груз.
Читает книгу вечности вершина.
Который час в ночи поёт комуз
В руках у престарелого акына.

В напевах струн то слышится война,
То дней весенних видишь многоцветье…
И кажется, что каждая струна —
Натянутое бурею столетье.
 

 ДЖЕТЫ-ОГУЗ


Прими поклон, любви моей исток.
Всё зримее встаёт перед глазами
Пронзительно знакомый уголок
С бегущими по небу облаками.

Издалека, милее всех речей,
Вдруг кто-то мне подаст знакомый голос.
Холмы, дорога горная, ручей.
И вот — за лёгкой дымкой — Джеты-Огуз.

Чуть ниже облаков — полёт орла.
Зовёт, зовёт дорога за собою.
Извечно дремлет древняя скала,
Как бабка над арчовою клюкою.

Взлетел фазан огнём из-под руки.
Заречье в облепиховой метели.
И, напугавшись грохота реки,
На склон горы повыбежали ели.

Река зеленоглазая ревёт,
Да так, что берега её трясутся,
И Семь Быков коричневых вот-вот
От сна тысячелетнего проснутся.


 

ЧАСОВЩИК

 

*   *   *

Словно целясь в пещерного зверя,
Над столом изогнувшись, как лук,
Ремонтирует хворое время
Часовщик – мой таинственный друг.

Кроме дела – фанатик и дока –
Он, похоже, забыл обо всём.
Занавесив давно свои окна
Белой вьюгой и серым дождём.

До победы, казалось бы, малость,
Он – король шестерёнок, пружин…
Но втекла незаметно усталость
В переулки глубоких морщин.

В гениальность однажды поверя,
Он решил, что способен на всё,
Позабыв, что у каждого время
От рожденья до смерти – своё.

Нежный голос своей Дульсинеи
В сердце сковано корочкой льда.
И не ведает мастер, что цели
Не достигнуть ему никогда.
 

НАСТОЯЩЕЕ


Об этом думать – страшно, тяжело!
Душа моя, живя за странным пологом,
Утратила последнее тепло,
И от неё повеяло вдруг холодом.

Уж за полночь давно, а я не сплю.
Как совладать мне с горем навалившимся?
Сажусь, бедой придавленный, к столу,
Чтоб разобраться медленно в случившемся.

Быть нелегко у страха под пятой,
Но в мыслях всё же больше удивления:
Куда ж ты делся, мой святой огонь,
Который дан был матерью с рождения?

Кем вырван был и в холод превращён?..
Как мать-земля его лелеет в колосе,
Так и моей души святой огонь
Незримо жил в делах моих и в голосе.

Я одуванчик в солнце превращал.
Я частью жизни был необходимой.
А как в любви пришедшей ликовал
И губы жёг единственно любимой!

С каким блаженством люльку я качал
И растоплял обид былые горечи!
Потом огонь я этот отмечал
В глазах у сына и в улыбке дочери.

И вот его – пылающего – нет.
Как отыскать на то ответы веские?
А может быть, за столько трудных лет
Растрачен он на мелочи житейские?

 
Встречаю грустно зимнюю зарю.
Печь разжигаю ветками орешины...
И вот смятенно в зеркало смотрю –
И не морщины видятся, а трещины.

И даже глаз я не узнал своих.
Из них ушли и грусть, и жизнелюбие.
Они – мертвы, как будто бы сквозь них
Пронёсся пламень чёрного безумия.

Теперь-то ясно мне: отрезан путь
К тому, что раньше грезилось и чудилось,
Когда бы в душу мог я заглянуть,
Я увидал бы: и она обуглилась...

В беду новорождённую – поверь.
Улыбку на лице состроив скверную,
Я думаю: осталось лишь теперь
Вместить под ребра – душу батарейную...

А если шутки в сторону, то кем
Мне пребывать: беспечным? Удручающим?
Наверное, я сегодня – манекен,
Живых людей уже не понимающий,

Который, прежде, чем таким вот стать,
Любил толпу живую, говорящую,
Который предостаточно устал,
Смотреть на жизнь, до жути – настоящую...
 

*   *   *


Жизнь, как ни кинь, есть Божья благодать,
Пусть даже тучи грозные нависли, –
Набрав её, живую, расплескать,
Несу на старомодном коромысле.

Она в свой срок блаженна отцвести...
Дарованную матерью в наследство.
Как ни старался бережно нести,
Всё ж обронил – и молодость, и детство,

И зрелость покатилась без труда,
Вина ли в том, что шёл я слишком бодро?
Но лучшие и худшие года
Не удержали, выплеснули вёдра,

Но было, – в радость, – солнце повстречать,
Из родника плеснуть воды за ворот.
В растерянности стал я замечать,
Как в плоть мою стал пробираться холод.

Бесценного так много потерять...
У тихой речки, выцветшей калитки
В ладонь пытаюсь бережно собрать
И смех твой васильковый и улыбки.

Пред тем, как оборвётся жизнь моя.
Споткнётся свет и отвердеют звуки,
Вцепиться бы за выступ бытия:
Считать века
И греть о солнце руки.

 

*   *   *


Оглохнув в праздничном раю,
Устав от слов парадных крепко,
В недоумении стою
В пяти шагах от фейерверка.

А он, вокруг содом подняв,
Не сознаёт, что кончит плохо.
Рожая пляску из огня,
Как он похож на скомороха.

Но только кто мне скажет, кто,
Где взял он столько вдохновенья,
Чтоб так азартно и легко
Воспеть своё самосожженье?
 

СНАЙПЕР


Ждёт тепла весеннего окраина.
С дочерью, средь мелочных хлопот,
Снайпер Зинаида Николаевна
В тихом Белоострове живёт.

У страны, чья мудрость спотыкается,
Мускулы по-прежнему сильны.
А сыны и дочери рождаются
Без давно оконченной войны.

Старая война – лесами шляется.
И, ночами угадав жильё,
Костыли отбросив, подбирается
К домику неброскому её.

Топчутся безмолвно приведения
Тех, кто под землей давно истлел,
Кто попал однажды без прощения
Под её оптический прицел.

Сколько их? Ей – видится уродина
Тех, кого пришлось ей пристрелить,
Кто хотел однажды нашу родину
В жалкую рабыню превратить.

А её ни пуля и ни мина
Не коснулись – заступился Бог.
И крутой дорогой из Берлина
Невредимой дошагать помог.

Чтоб пальнув в честь праздника ракету,
От души смеяться и рыдать,
Чтобы долгожданную Победу
В небо невоенное поднять.
 

*   *   *


Устав от забот, далеко от скворешни,
Скворцу захотелось отведать черешни.
Его поджидал за высоким забором
С ружьём почерневшим старик крутобровый.

В мгновенье взлетело ружьё, как игрушка.
Нащупало сердце холодная сушка.
Так вот тебе, птица – певец поднебесный,
Горячая дробь, – за весеннюю песню.;
*   *   *


Когда умирают глаза,
И видят, что некуда деться,
Они молчаливо, в слезах
Винят окаянное сердце,

А сердце, больное от дум,
В сгустившейся тьме, одиноко
Ругает заносчивый ум,
Глядевший на жизнь однобоко.

Всё это приняв за игру,
Спеша каламбуром погреться,
Во фраке сиятельном ум
Споткнётся о мёртвое сердце.




 

*   *   *


Дела обычные верша,
Считая жизнь свою нетленной,
Порою съёжится душа
Под взглядом пристальным вселенной.

И тут же вспыхнет Млечный Путь,
Сама себя сожжёт комета…
Душе смятенной не уснуть
Уже до самого рассвета.

За стенкой ожил улиц гул…
О, взгляд, продлившийся мгновенье!
В какой он узел затянул
Неразрешимые сомненья… 
 

*   *   *


Чтоб от ручья набраться сил, –
Я руки в воду опустил,

Когда ж до губ ладонь донёс, –
То ощутил я привкус слёз.

И вот, сквозь тучи воронья
Несу людские слёзы я.

Они горят в моей горсти.
И так непросто их нести.

Тревожны ночи. Мерзки дни.
Я знаю, знаю чьи они.

Они, горючие, о тех
Чей не услышим больше смех,

Кто принял смерть свою на дне,
Кто пал в Афгане и Чечне...

Мне совершенно ясно то:
Их не возьмёт назад никто.

И подступает в сердце страх:
Зачем они в моих руках?

Знать, в том, что чаша столь полна,
Моя немалая вина.

Неужто, Боже, их в горсти
До ночи гибельной нести?
 

*   *   *


Мы любим мёртвых больше, чем живых.
Как только в гроб надёжно гвозди вбиты,
Без ложной позы, слёз, и слов пустых
Кладём цветы на мраморные плиты.

В безумном мире вечной суеты
Налипло столько грязи, крови, злости,
Что почему-то, Господи, прости,
Милей и ближе стали нам погосты,

Где можно будет искренне обнять
Того, кого уже не стало рядом.
И в тишине опять расшифровать
И шелест губ, и нервный росчерк взгляда.

Нет солнца без метели и дождя,
Ушедшие нам ближе не случайно,
Знать оттого, что в мир иной уйдя,
Они теперь познали Божью тайну,

Которую и в самый лучший год
Ещё никто на землю нам не пролил,
Которую ушельцев сам Господь
Быть может, как блаженством удостоил.
 

ШАШКА


Тихий час. Только мне не спится.
Не курорт ведь она – больница.

Столик,  тумбочка, две кровати
В нашей тихой шестой палате.

Я и дед – престарелый Сашка –
Голова, как весной ромашка.

Три войны за его плечами,
Сто морщин под его глазами.

И ветра, и морозы гнули.
Десять раз прошивали пули.

Был за храбрость боец бесстрашный
Награждён именною шашкой.

За дверьми, в коридоре нудном,
Неожиданно стало людно.

В коридоре родня; с обеда
Делят вещи живого деда.

Голоса то грубей, то тоньше.
Каждый хочет урвать побольше.

На лице отрешённо-страшном
Бровь у деда взлетает шашкой,

Он кричит,  побелев: – Довольно!
– Умереть  не дают спокойно...

И откуда такая хватка?
Продались с потрохами тряпкам...
 
Дай-ка мне карандаш с бумажкой,
Я тебе завещаю шашку.

Только ты старика послушай –
Этой шашкой – по подлым душам!

...Выставляют родню.
А следом –
Неживого выносят деда.

Скоро полночь, но мне не спится.
Нe курорт ведь она – больница.

До холодной зари все ближе, –
Мне бы выжить, вот только выжить...

Ах, как крепко запало в уши:
«Этой шашкой – по подлым душам!»
 

*   *   *


Сказал вчера сосед по даче,
Ремонт затеявший, в пыли:
– Ну, ты я вижу, не иначе
Есть настоящий сын земли.

Её в статейках защищаешь,
И на участке, видит Бог
Рыхлишь, копаешь, поливаешь,
Не покладая рук и  ног.

Пойду. Ты вижу очень занят… –
А я подумал: срок придёт –
Земля, не нам ли пухом станет.
И, лишь кого-нибудь прижмёт.

Природу вряд ли в чём обманешь;
Живу по правилам своим:
Коль землю здесь, как мать ласкаешь,
И там ей будешь не чужим.
 

ЗАЧЕМ…


На день родительский, как видно,
Нам, горожанам, повезло:
Дождь пересох, и солнце дивно
С утра подсолнухом цвело.

Сверкал погожий день весенний,
Все мысли хворые гоня.
В обед, с букетиком сирени,
Пришёл проведать маму я.

Так быстро кладбище раздалось.
Неужто в тягость стало жить?
«Ну, здравствуй…»
Тягостная радость –
Часок другой с тобой побыть.

Но вдруг поблизости, нежданно,
Взломав кладбищенскую тишь,
Подвыпив, видимо, изрядно,
Запели двое про камыш.

Зачем им, пьяненьким лукавить?
Певцы довольны, что живут.
Коль будет что ещё добавить,
Они и в пляс, глядишь, пойдут.

Пусть тот момент и не был драмой,
Но мой настрой души подмял…
Я шёл подавленный от мамы
И с тихой грустью размышлял:

«Здесь, где всегда своим укладом
Был воздух мудр и чист, и нем,
Где вечность дышит Божьим взглядом,
Живым кощунствовать зачем?»
 

МОНОЛОГ БЕЗДНЫ


На зелёных волнах солнце робко наводит румяна, –
Ведь вчера ещё здесь преподобнейший шторм пировал…
Только с птичьих высот я заметна среди океана, –
Словно памяти Божьей безумный и чёрный провал.

Словно капля упала в меня крепкостойкого яда
И не сходит пятно, хоть столетья его ворошу…
Потому как нам всё же когда-нибудь встретиться надо,
Я тебя, человек, всепокорнейше в гости прошу.

Понаслышалась я, что ты часто бываешь не промах,
Что земля от деяний твоих пребывает всё чаще в слезах…
Мы спускаемся вниз на зелёных невидимых стропах,
Слышу, в сердце твоё заползает неведомый страх.

Да, сегодня я вижу, что вызов мой принят. Ты – смелый,
Что же, коль не сбежал, то тебе это делает честь.
Извини, ты из тех смельчаков, кто хотел бы
Хоть одну из страниц моей жизни отважно прочесть?

Ты прошёл бы тогда по десяткам запутанных улиц,
По которым вела бы тебя любопытства тончайшая нить.
Я прощенья прошу – ты не тот одинокий безумец,
Кто посмел бы в бесстрашном объятье меня заключить?

Если всё это так, мне познать удивления чувство,
Хоть и наше знакомство и раньше свершиться могло.
Что ж, яви свой характер, как высшую степень безумства…
Только возле себя я не вижу опять никого.

И вослед твоей трусости гнев свой я вряд ли обрушу,
Хоть и будешь отныне ты жить с вековечной виной.
И ещё, перестань необъятную вроде бы душу,
Вроде, даже бессмертную, сравнивать часто со мной.
 
Знай, за это накажет когда-нибудь праведный Боже…
Свет заносчивый с глупой вознёй от себя отдаля,
Я лежу в полудрёме на розовом каменном ложе
И листаю журнал затонувшего в шторм корабля.








 

БЕЖЕНЕЦ

Поэма


ПРЕДИСЛОВИЕ

Вовеки от тюрьмы и от сумы,
Как ни везло б тебе, не зарекайся.
И в час, когда болезнь грызёт умы,
Шепни, Господь, несчастному: «Спасайся».

На горе людям с самых давних пор
Войне да смуте нет пока запрета.
С любимых мест — равнин, лесов и гор —
Сейчас рванулось, кажется, полсвета.

Кто может этим беженцам помочь?
Кто сыщет средство от беды-потравы?
И вот, с нехитрым скарбом день и ночь
Несут их и телеги, и составы, —

И нет потоку скорбному конца.             
Истории печальная страница.
Тревогой затуманены сердца,
Отмечены бессонницею лица.

В России — полунищенской стране,
Где власть вершит свои эксперименты,
Те беженцы убыточны казне,
Они, увы, — почти что диссиденты.

Нигде их, обездоленных, не ждут,
Их участь незавидна и убога.
У них — почти безадресный маршрут
По пыльным и заснеженным дорогам,
 
По деревням, станицам, городам...
Лишённые и крыши, и покоя,
Смиренно пожинают тут и там
И зло, и равнодушие людское.

Живя мечтой о крове и тепле,
Они мечтают, где бы приютиться.
На вроде бы устроенной земле
Могло такое разве что присниться...

Кому же повезло, без лишних слов         
В нелегкий труд впрягаются с рассвета...
Ушедших из насиженных углов,
Их мыкается, кажется, полсвета.

О, им бы знать, что ждёт их впереди!
Неужто не загаданной порою
Надежду ту, что теплится в груди
Скуют морозы, а дожди размоют.

ПРИЧИНА

Мы жили все за пазухой ЦК,
Но некая неведомая сила
Союз — тоталитарное зэка —
На мини-государства поделила.

И столько разгулялось вдруг идей,
Свободы были выпущены джинны.
Взлетели, точно стаи голубей,
И флаги суверенные, и гимны,

И в муках родовых средь бела дня
Святая Конституция предстала,
Но почему-то, русского, меня
Она своим, исконным, не признала.

 
А я-то к равноправию привык.
Вводились в озарённое пространство
Единый государственный язык,
Едино-неделимое гражданство.

Случилось вот что вскорости; земляк,
Из коренных, с которым долго знался,
Спросил, у цеха встретив: «Ну, и как,
В свою Россию драпать не собрался?»

Его вопрос до крайности смутил.
Я что-то плёл о крепких узах братства,
Да вот во взгляде, что меня сверлил,
Был лёгкий пламень явного злорадства

И превосходства грубого наплыв...
Как изменился нынче друг вчерашний...
Родиться здесь, жизнь долгую прожив,
И вдруг — слинять, не солоно хлебавши?

Любой Закон, попробуй, не уважь –
Пришлось сверчком залезть подальше в нишу...
Ещё не раз злорадство и кураж
В глазах друзей разнузданных увижу;

И сердце разъедающий угар,
И рёв толпы безумной по соседству,
И местных распрей фирменный кошмар,
Повергли вдруг к паническому бегству.

Но прежде чем растерянным, седым
Однажды в полдень к поезду явиться,
С любимым краем, сердцу дорогим,
Я должен был, обязан был проститься.

 
ЗАВОД

Об этом невозможно не сказать!
Жизнь в колею вступила непростую –
Вдруг стало модой – писем не писать
И покидать друзей своих втихую.

Одних сковало время, точно лёд,
Но жжёт других, — взывая торопиться.
Иду, дела оставив, на Завод,
Чтоб не спеша, как сын с отцом, проститься.

Своей судьбе быть может ты не рад,
Перекрои, попробуй, на иную...
Вот нелегко, как тридцать лет назад,
Переступаю робко проходную.

Труба моей литейки не дымит,
А в прессовом — молчание колодца,
Компрессорный участок крепко спит
И сборочный молчит, не шевельнётся.

Тут заводчанин, выпивший чуть-чуть,
Пожав мне руку, раздражённо грохнул:
– Зарплату нам полгода не дают!
– В верхах решили, видно, – не подохнут.

Что делать? Посоветуй? Научи?..
И я подумал: «Лучше мы не жили...»
Вот сторож ходит цехом, чтоб в ночи
Ребятки госдобро не растащили.

Но вёртки расхитители-ужи.
И тайны никакой не рассекретим,
Сказав, что вечно высшие мужи,
Как ни крути, а заняты лишь этим.

Но почему случиться так могло?
Страшнее нет изложенного факта...
 
Завод, Завод, ты болен тяжело,
Ты близок к состоянию инфаркта.

С налётом неосознанной вины,
Плечами поминутно пожимая,
Хожу по пепелищу тишины,
Всё, что случилось здесь, не понимая.

Я ничего сейчас не утаю:
Ты справедливым быть всегда старался
Ещё я помню — в молодость мою
Как поутру ты бодро просыпался,

Когда и сердце билось как прибой,
Готовое для дальнего полёта,
Как – ты, Завод, до полночи самой
Работал и с охотой, и до пота.

И вот сейчас, узнать твой лик нельзя,
Его, мой Бог, как будто подменили...
Увы, благожелатели тебя
В короткий срок надолго усыпили.

Зависла вялость в мускулах твоих,
В груди дыханье судорогой сводит.
Из глаз печальных, добрых и больших
Похоже, даже жизнь, и та уходит.

И вот сейчас, кричи я, не кричи
Хоть президенту мудрому, хоть Богу,
Но «скорая» не явится. Врачи
Тебе уже вовеки не помогут.
ГОРОД

Прости, что не принёс тебе цветы.
Будь на земле своей благословенным.
Пока я жив, бесспорно то, что ты
В моей душе останешься нетленным.
То время, что проходит, — завсегда
В царапинах, потёртая пластинка.
На совесть поработали года —
Совсем неузнаваема «Карпинка».—

Кусочек детства... Нет былой реки...
Какие изменения в округе!
Куда ни глянь, — рассыпаны «комки»
С глазами искушённого хапуги.

Обложенный торгующей толпой,
Я понял вдруг, что стал чужой и лишний.
Всё б ничего, но только, Боже мой,
На улицах, в подземках столько нищих!

Пугающе-стесняющие нас.
С укором, болью, ужасом во взгляде!..
У тех, что процветают в этот час,
Они живут как будто бы в закладе.

Им суть благих реформ не объяснить,
Когда богач, как правило — пройдоха.
Ужель извечно можно праздно жить,
Когда твоим сородичам так плохо?..

О, город, город, боли не тая,
Я говорю в глаза тебе про это...
Была когда-то молодость моя
Безмерной добротой твоей согрета.

Мне дороги и Ошский твой базар,
И твой, – текущий прямо от вокзала
Деревьями засаженный бульвар,
И шлейф Большого Чуйского канала,

И цепь вершин, привставших над тобой,
Со снегом, что вовеки не растает...
Дубовый парк, всё тот же, молодой,
В мою ладонь прощальный лист роняет.
Я что-то непонятное шепчу,
Мне хочется в плечо твоё уткнуться,
Я постараюсь, город, я хочу
В последнем сне на миг к тебе вернуться!

КЛАДБИЩЕ

Отъезд печальной памятью горчит.
Сродни он одиночеству и горю.
На кладбище меня автобус мчит
В осенний полдень к самому предгорью.

Былое осторожно вороша,
Притихла память, слова не уронит.
Сегодня тех проведает душа,
Кого хранит ещё и нежно помнит,

Чьи образы желанные живут...
Вот хоть сейчас не надо торопиться.
Передо мной на время оживут
Далёкие, но памятные лица.

И почему-то я, взглянув на крест,
Решился так же с теми попрощаться
Кому теперь, за неименьем средств
Теперь уже навеки здесь остаться,

И с теми, у кого гостит беда,
Чьи, точно воск на солнце тают силы,
И с теми, кто решил, что никогда
Он не оставит близкие могилы.

Губами пересохшими шуршу
Слова о тех, кто стал уже дороже,
И, не дыша, подняв глаза, прошу:
«О, не оставь их, милостивый Боже...»

 
Иду, священный трепет не тая,
А мысль — печёт и сердце гулко бьётся:
«Ну, как вы там, знакомые, друзья?..»
Но вряд ли голос, чей-нибудь пробьётся.

И не расслышать мне опять сквозь тьму
Ни выдоха усталого, ни вдоха.
Нет, не узнать, наверно, никому,
Как за чертой там? — радостно иль плохо.

Всезнающие, глазом не моргнув,
Нас, любопытных, время чётко метит.
Очередную жизнь перечеркнув,
На многие вопросы не ответит,

А их, – мудрёно-сложных – целый лес...
Сев на скамью, в объятьях щедрых света
Я слушаю бессмертный полонез
Из музыки, и солнышка, и ветра,

Из шёпота и листьев, и травы,
Из трелей чудной дудочки из детства,
Из тихого сиянья синевы,
Из грусти и души моей и сердца.

Прощай, приют усопших, навсегда.
Вот меркнет день. Он стал намного строже.
Не знаю, где, тем более — когда
Нелёгкий смертный час мной будет прожит.

Потом вокруг не будет никого.
Суглинок заржавеет тишиною.
И шар земной простит, что я его
Присутствием своим побеспокою.

 
ДРУЗЬЯ

Какой бы вы ни выбрали маршрут,
Пути-дороги всё-таки стекутся
К вокзальному перрону. Ну, а тут
И слёзы льют, и искренне смеются.

Аэропорт – нажал на тормоза,
У поездов – работы привалило.
Затюканная жизни полоса,
О, как ты нас сегодня разобщила,

Навеки нас, бедовых, развела.
Сам беспредел сегодня жизнью правит.
Такие подкатили вот дела:
Своих друзей придётся мне оставить,

Как ни крути, – громадина-беда
В масштабах независимого братства.
Прискорбный час. Ведь думал я всегда:
«Не годы, а друзья – моё богатство».

Вот тихие, нахохлившись, стоят.
Без них, я знаю, будет очень тускло...
Но вот обет молчанья шумно снят –
Бутылка показалась и закуска.

И – юмора колючий водопад...
А вот и «огонёк» бежит по жилам,
И по привычке вскидываем взгляд, –
Милиция б родная не накрыла,

Ведь у неё известные права...
Увидимся ль ещё на этом свете?
Срываются дежурные слова:
– Грудь колесом держи!
– Хвост – пистолетом!

 
– Надеюсь, что всё будет хорошо.
– Пиши. Поможем, если будет круто...
– Ну, а теперь, – кричу, – на посошок!
До отправленья, кажется, минута.

Течёт из рюмок горькое вино.
В объятьях стонут, жалуются кости...
И странно, как в замедленном кино,
Вагон пошёл, куда меня уносит?

Когда ж судьба всё это оборвёт?
Всё дальше, дальше руки, лица, плечи...
Вот чей-то взмах, как вздох души, плывёт.
А я – застыл. Ответить – может нечем?..

ПОПУТЧИКИ

Не дай вам Бог почувствовать себя
Тем сорняком, что вырван на прополке...
Невыразимо-жёлтые поля
Обозревал я грустно с верхней полки.

Могла природа усладить мой глаз,
Но память псом вернейшим той порою
К родной земле безудержно неслась,
Отторгнувшей меня, а может, – мною?

Которая осталась далеко.
Жизнь без неё – как с женщиной разлука...
В дороге удивительно легко
Узнать в беседах искренних друг друга.

И, оказалось – все мы «близнецы».
И выяснилось тут по полным данным:
В отсеке нашем – только «беглецы»,
В Россию едут к родственникам дальним

 
В надежде на поддержку и на кров.
О, дай им Бог прижиться, окопаться...
Сосед по полке, кругленький Серов,
Моргнув мне, бухнул: – Время просыпаться!

И бородач, степенный Лобода,
Возник, уже успевший причаститься:
– Товарищи! –  простите,  «Господа» –
Двенадцать, – не пора ли подкрепиться?

И, сунул руку в старый вещмешок,
Как фокусник, повременив немножко,
Победно шпиг с ладонь свою извлёк,
А вслед за ним – варёную картошку.

– А ну, за стол, – Петрович пропыхтел
И аккуратно резать стал буханку –
И – как-то ядовито зеленел
Грузинский чай в большой литровой банке.

Наплыло вдруг – который год пошёл
Разрухи, обнищания, разбоя?..
А тут, в купе, вдруг наш богатый стол
Напомнил о периоде застоя...

И понял я, ударь меня сам гром,
Что как бы путь наш ни был многотруден,
Коль живы будем, значит, не помрём,
А не помрём, так значит живы будем.

БЕГСТВО

Хоть мудрость учит не рубить с плеча,
Но всяк мудрец в минуту грозовую.
Наш поезд, точно кочет, прокричав,
Догнал с трудом немалым ночь вторую.

 
Отъезд свой передумавши не раз,
Я сделал вывод – нет трудней вопроса,
Прекрасно понимая, что сейчас
Уснуть на полке будет мне непросто –

Рассматривая низкий потолок,
Я не на шутку с вечера встревожен,
Тревогами-флажками, точно волк,
В неровный час губительно обложен.

Нешуточных событий череда...
Не слишком ли случилось всё поспешно?
А не секрет, что полая вода
Почти всегда бывает – небезгрешна.

Она свою поспешность не тая,
И веток наломает, и... железа.
Наверно, так случилось, что и я,
Отмерив раз, – взял тотчас и отрезал –

И в то же время, — пристальней взгляни
И поклянись главой своей на плахе,
Что хлеб насущный в те крутые дни
Я ел всегда, замешанным на страхе.

Ведь и тогда я жил предчувствием бед,
В краю, что был и грозным, и тревожным,
И этот вот поспешный мой отъезд
Наверное, конечно же, не ложный.

Но почему же, только рассвело,
По властному сердечному веленью,
Всё, что уже теперь произошло,
Я подвергаю критике, сомненью?

А коль всё так, то видишь без труда
Противоречий явное соседство.
Текли года, и вновь текут года.
И мой отъезд в них – не отъезд, а бегство.
И в жизни загудевшей штормовой,
В которой клин мы вышибаем клином,
С опущенною низко головой
Мне мыкаться сегодня блудным сыном.
СОН

Тлел за окном закат морозный
Был он тяжёлым, как свинец.
В мой сон сумбурный и тревожный
Вошёл негаданно отец.

Худой, в затасканной шинели,
В глазах, – обманчивая тишь,
Присел на краешек постели,
И, грустно вымолвил: – Бежишь?

Став отчего-то точно вата,
Как воин, сдавшийся врагу,
Ответил, сжавшись, виновато,
И тяжко-горестно: – Бегу.

Я видел, как соединила
Его со мной одна беда,
Как наши нервы накалила,
И, точно выстрел: – А куда?

Смотрел он странно, напряжённо.
Шёл диалог у двух сердец.
И, я ответил отрешённо:
– В пространство, кажется, отец.

– Вот-вот! – и взгляд пронзила ярость,
И тут же выплыл долгий стон,
Он резко встал, и тень, казалось,
Качнула мчащийся вагон.

 
– Вчера, – сказал, – поклон им низкий,
Владельцы новые земли
Мой холмик вместе с обелиском
Крутым бульдозером смели.

Теперь мой дом – овраг и поле,
Подвал, чердак и гаражи.
И, получилось поневоле,
Что мы с тобой сынок, бомжи.

Знай, долго будет продолжаться
Законом мазаный разбой.
Иуды – будут размножаться.
Есть два пути перед тобой:

Стучать у стен Кремлевских каской
Иль твёрдо в руки брать обрез.
Взглянув по сторонам с опаской
Он, точно молния исчез.

РЭКЕТ

Каких чудес ни встретишь в наши дни,
Отправившись в неведомые дали.
О рэкетирах знали мы: они
Живыми перед нами вдруг предстали.

Для наглости подпитые слегка,
В начале потрясающей карьеры,
Экс-чемпионы с помесью зэка,
Суровые, земные флибустьеры,

Вошедший в жизнь привычный рецидив.
Сейчас они покажут кто такие,
Для акта ограбленья предъявив,
Характеры и бицепсы крутые.

 
Кто мы сейчас? Не больше чем мальки.
Вот бухнул, голос очень даже просто:
– Таможня! Приготовить кошельки,
И вещи для изъятия-осмотра.

Как хорошо, – не требуют друзья
Наличие гражданства и билета...
У главаря плечистого глаза –
Былого уголовника анкета.

С ним, понималось, лучше не шутить –
Законы, видно, вышли все из моды...
Что монстров тех сумело породить?
Издержки демократии?.. Свободы?

Забывшие про совесть и про честь,
Герои детективов Чейза, Кристи.
Вот чей-то негодующий протест
Остановил немедля властный выстрел,

А вот кому-то кляп воткнули в рот,
И пистолет с ухмылкой смотрит в лица.
Когда и власть дерёт честной народ,
То этим почему б не поживиться?

Заполучив бесплатные права
На звание и волка, и шакала,
Свершив грабёж, бедовая братва,
Сорвав стоп-кран, в ночную тьму пропала.

Мне эту явь, горячую пока,
Облечь бы в сон, – и – в потроха подушки,
Когда бы не проклятья старика,
Когда б не плач прерывистый старушки.

 
ВОЗМЕЗДИЕ?

Свершился вот ещё один разбой,
Обычный, и расчётливый, и ловкий.
Вагон наш, точно на больничной койке
Ворочался – как тяжелобольной.

Его бы не мешало подлечить, –
Стонал он, – матерщинно выражался –
А ветер-бомж за окнами в ночи,
Как знать, над нами, может быть, смеялся,

Что вот, мол, «пошерстили вас, друзья,
А с тем и безнаказанно умчали...»
Мои больные сердце и глаза
Впервые так отчаянно кричали,

И с губ недоумение рвалось,
И мысль впервые жгла невероятно:
– Что нынче с человечеством стряслось?
Что происходит с каждым, – непонятно.

Убить чужого ль, ближнего ль – нельзя,
О том прочтёшь в Завете и Коране.
Который год – пожары и резня
Свирепствуют в Чечне, в Таджикистане.

«Товарищи» – сменив на «Господа»,
Гнём спины пред жестокостью послушно.
Да что же мы за ироды, когда
На кровь свою же смотрим равнодушно?!

Знамена суверенные подняв,
В какие игры страшные играем.
И вроде независимыми став,
Нет, не добро, – а зло – приумножаем.

 
О, сколько их, взъерошенных вождей! –
Идеи их весь мир ещё услышит...
От злодеяний собственных детей,
Похоже, вздрогнул даже сам Всевышний.

Не он ли – справедливости оплот –
Глядит на наши дьявольские лица.
Земную твердь в разбойный час – трясёт,
Безумных призывая помириться,

Но где там! Мы хмелеем от беды
И в шею – к новой кто-то страстно гонит...
Неужто от сжигающей вражды
И Божий жест людей не остановит?


РОССИЯ

Оставив ночь, в скупом начале дня,
Сквозь солнцем обожжённые пустыни,
Московский скорый, рельсами гремя,
Неудержимо нёс меня к России.

К её музеям, рекам, родникам,
К её дворцам, домам убого-низким,
К её березам, храмам и лесам,
К истории её и обелискам.

Я смог в душе её всю жизнь беречь.
Вот еду к ней, но как непросто, Боже!
Фамилия, лицо, и даже речь
Всё подтверждает русское, но всё же...

А как, а как я выгляжу извне?
Хотя не для смотрин сойдёмся вскоре –
Есть что-то азиатское во мне,
В движениях, во взгляде, в разговоре.

 
Но я – твой сын. Ну разве я – ничей,
Отважившийся в трудный год вернуться
Под кров далёкой родины моей.
О камушек бы первый не споткнуться.

Я стал, быть может, нынче для тебя
Не более чем бомж и прощелыга...
И мне твоя нелёгкая судьба
Известна лишь по радио, да книгам,

И, может быть, ещё... по странным снам...
По достоверным слухам очевидцев:
«Во власти разуверилась она,
И много пьёт и страшно матерится,

Что ничего путёвого не ждёт,
Застойным – бредит прожитым чертовски,
Как будто бы от бед её спасёт
Не всемогущий Бог, а Жириновский...»

Не въехать бы нам всем в такой тупик!..
И вдруг в окно ворвалось столько сини,
Что понял я – степенный проводник,
Сейчас объявит: «Станция Россия!»

Я странною тревогой окружён,
И время стало адом вдруг, и – раем...
Вот поезд станет. – Выйду на перрон –
И что как впрямь друг друга не узнаем?..

 

ВЕЧЕР В РЕПИНО

 

*   *   *


День сверкал и лучился алмазом.
А сейчас вот, как будто не жив.
Солнце огненным сплющенным глазом
Опускается в Финский залив.

И теперь, – остывающе стонет,
Завершая привычный полёт.
Не утонет оно, не утонет,
Только воду слегка обожжёт.

В суете запоздало решает
Гобелена кусочки сберечь,
И у чайки, что в ночь залетает,
Всё пытается крылья поджечь.

 

ВЕЧЕР В РЕПИНО


Закат горел, спастись пытаясь тщетно,
Но был на поджигателей не зол.
Июльский вечер как-то незаметно
Без опозданья в Репино вошёл.

Открыв легко скрипучую калитку,
Он растерялся на какой-то миг
И, не скрывая робкую улыбку,
Не торопясь, в знакомый двор проник.

Его приходу ели были рады,
Берёзы резво вскинулись листвой...
Но старая беседка Шахрезады
И в этот раз опять была пустой.

И пуст был дом – увы, к неудивленью.
Сползала с окон шторная вуаль.
В углу гостиной белым привиденьем
Стоял беззвучьем скованный рояль.

Приезд гостей – о, как он был бы кстати.
Накрыли б угощеньем щедро стол.
И круг друзей, душевность не утратив,
Весельем неожиданным расцвёл.

Тоски сиюминутности не зная,
В воспоминанья тихо погружён,
Он всё бродил, в закате догорая,
В боязни растревожить этот сон.

В атласной остывающей прорехе
Проклёвывалась звёздочка едва.
Нежданно ухнув, за добычей сверху
Прошелестела старая сова.
 
Тут вечер понял: началась охота,
И явственно почудилось: вот-вот,
С ухмылкой едкой неизвестный кто-то
Его в объятья ночи подтолкнёт.




САД


Сад замер, погрузившись в тьму.
Взгляд обратил свой к поднебесью.
Сегодня хочется ему
Тихонько спеть свою же песню.

В  покой листва погружена,
По ней бежит багрянец ранний...
И обновлённая луна
Пустилась в путь безмерно дальний.

И луг на славу отзвенел...
И Млечный Путь стекает с крыши...
И сад как будто постарел,
И песни собственной не слышит.

Но слух упрямо достаёт:
Медведь прилёг у старой пасеки...
И август ласковый идёт,
Слегка надкусывая яблоки.
 

ПОСЁЛОК СОЛНЕЧНЫЙ


В старой, лёгкой пижаме войлочной,
Неприметный совсем на вид,
Дачный, тихий посёлок Солнечный
Рядом с Финским заливом стоит.

Не великий своими размерами,
Он и отдых признал за труд.
В ладных домиках пенсионеры
С детворой крикливой живут.

Редкий лес заселён кукушками,
Комарами, мошкой наводнён.
Щедро солнечными веснушками
В летний день переполнен он.

Засучив рукава отчаянно,
Огурцы и пионы растит...
Незаметно для глаз, желанное,
Лето, – вспыхнув, – перегорит.

Дождь объявится тёмной ночью,
Прогремит запоздало гром...
Засыпает посёлок Солнечный
Зимней ночью с большим трудом.

Потому как, нередко случается,
Под присмотром медной луны,
Ветер северный спотыкается
О прибрежные валуны,

А в заливе уже без утайки
Волны громче литавр гремят.
И на пляже бетонные чайки
В небо с криком взлететь норовят.
 

*   *   *


Где прижился, там рощи и плёсы
Не твоя ли по сердцу родня?
Среди ночи, за многие вёрсты
Позовёт Белоостров меня.

Прорывая таможни-рогатины,
Прорываясь сквозь слёзы и грусть,
Сквозь завалы, колдобины памяти,
Обязательно там окажусь.

Там, где белки, шмели золотистые,
Где ручьи и болота, – свои.
Где черёмуху песней неистовой
Опыляют сейчас соловьи.

Где к Разливу, то лесом, то по полю,
От кипящего в ней серебра,
После плена ледового, – ощупью
Пробирается речка Сестра.

Не жалея молоденьких веток,
Бродит рощами ветер босой...
Хорошо бы ещё, напоследок,
В эту полночь, – столкнуться с грозой.

По тропе, молодея мгновенно,
Под косыми струями бежать.
И под ивой столетней блаженно
Сумасшедшую молнию ждать.
 

РАЗЛИВ


Здравствуй, озеро Разлив!
Ты у сердца на примете.
Над водою цвета слив
Пробегает белый ветер.

В красках редкой красоты,
Ты ль Разлив судьбой доволен?
Ходят слухи, будто ты
Непростым недугом болен.

Изучаю глубь воды,
Робко берег огибая...
Вот он, вот он – знак беды, –
Синих водорослей стая.

Став хозяйкою на дне, –
Уничтожит всё живое...
Даже в самом страшном сне
Не увидится такое.

У крадущейся грозы
Чёрно-белая фуфайка.
Каплей сплющенной слезы
Над тобой повисла чайка.

Боли в сердце не тая,
Руки в воду погружаю.
Как Разлив спасти тебя?
Ты прости, прости, не знаю...
 

*   *   *


Сорву из Разлива ладонью воды,
Настроя сердечного ради –
И лёгкою вспышкой далёкой звезды
Любуюсь в зачерпнутой глади:

К Разливу она через ночи и дни
Летела в порыве беспечном –
И, за руки взявшись, шептали они
О времени кратком и вечном,

И счастье их шло неторопким шажком –
Она в поцелуях тонула,
Но утром заря с золотым посошком
Их светлую радость вспугнула –

Улыбка её расплескалась по дну,
И, чтобы исправить случайность,
Родному Разливу с ладоней верну
Туманом прикрытую тайну.

 

РЕЧКА


Опускаясь к тебе, замечаю
Странный отблеск небыстрой воды,
И течёшь ты по самому краю
Нашей общей, быть может, беды.

Сеет тополь мохнатое семя,
Тараторит сорока в дупле.
Наше чёрное смутное время
Вижу я у тебя на челе.

Далеко от гранитного блеска
И от смога, бросающих в дрожь,
Ты в раздумьях нелёгких, без всплеска
В новый век незаметно втечёшь.

Вот рукой тебя робко ласкаю.
Колыбельную тихо спою.
Где начало твоё, – я не знаю,
Но впадаешь ты в душу мою.
 

ДУБКИ


Мой парк Дубки, тебя не сломит бремя,
Когда, предназначение верша,
По августу протопавшее время
В сентябрь переезжает не спеша;   

Твои высокоствольные берёзы,
Рвя паутин аркановую нить,
Опять батыям русского мороза
Готовы с веток золотом платить,

И, подставляя голову под дождик,
В нем освежаешь каждый свой листок,
А осени невидимый художник
На них кладёт размашистый мазок;

Спасибо, парк, что сердцем не стареешь,
Испив аллей особенную грусть,
На шутки ветра отвечать умеешь,
Уже давно их зная наизусть.
 

*   *   *

                А. Тер-Маркарьяну

На Белоостров, в беге – мастер спорта,
Умчалась электричка, как стрела.
С платформы Сестрорецкого Курорта
Княгиня-осень царственно сошла.

Меж сосен с опалёнными боками
Она шагала твёрдо, как успех,
Раскалывая бодро каблуками
Октябрьский воздух, крепкий, как орех.

Ей впору были шляпка и перчатки.
А сколько было замыслов и дел!
Залив, как баклажан большой на грядке,
За редкими деревьями синел.

Она то белок гладила учтиво,
То крик вороны слушала в леску.
И лишь потом пошла неторопливо
По пляжному холодному песку.

Её лицо не тронула гордыня,
Но и в улыбке – не было тепла.
Природы угасающей княгиня,
Она, похоже, сделать всё могла.

Замешивать и радуги, и грозы,
Тончайшую тянуть из солнца нить,
Охапкой листьев, взятых у берёзы, –
Заброшенный родник озолотить.

А не она ли день укоротила?
Раздела в парке ивы догола?
И только солнце – дряблое светило –
Вморозить в мрамор неба не смогла.
 

ПЕСНЯ О БЕЛООСТРОВЕ


После майских ветров ошалелых,
Белоостров – в объятьях тепла;
Свет черёмухи, трепетно белый,
Распустившись, сирень замела;

У грозы, видно, вымокли спички –
Громыхает без молний вдали,
У платформы, по старой привычке,
Электрички гудят, как шмели;

Улыбаюсь теплу, обогретый,
Только сердце устало бубнит:
Мол, и жизни недолгое лето
Отцветёт – отзвенит – отгорит;

Отпоют и дрозды, и синицы,
Отшуршит золотой листопад,
Зазимеют у солнца ресницы,
Но в остуде не я виноват;

Робко день оседает за плёсы,
А стрижи-виртуозы не прочь
Закрепить за верхушку берёзы
Понадёжнее белую ночь.
 

БЕЛЫЕ НОЧИ


День закатился последний, весенний,
Лето – начало, которое ждут.
Белые ночи… и белые тени
Следом за мной осторожно идут.

Страшно мне листьев молочных касаться.
Дачный посёлок задумчиво нем.
Странно, но хочется мне разобраться
В эти мгновения: «кто я, зачем?»

Надо ли в белое красить берёзку?
Белые платья у яблонь и слив.
Робко белилами стелет дорожку
В полночь луна через Финский залив.

Шепчет волна безразлично спросонку.
Спит Петергоф – драгоценный брелок.
В Белые Ночи искал Незнакомку
В этих местах очарованный Блок.

Так же изящные белые тени
Следом на цыпочках трепетно шли…
Строгий Кронштадт в проводах сновидений
Призрачной крепостью виден вдали.

В эти часы не уйти от вопроса:
Кто ты? Откуда? Зачем на земле?
Белые Ночи у Лисьего Носа, –
Белая сказка в серебряной мгле.
 

КАМЫШИНКА

Ирине Григорьевой

Здесь на кочках —  на зыбких подушках,
Старомодных не сбросивши пут,
Обречённо царевны-лягушки
Молодого царевича ждут.

Я на берег сажусь затаённо,
И душа с нетерпением ждёт,
Что сейчас —  голосисто, влюблённо —
Камышинка в руках запоёт.

И польётся мотив, и тревожно
Оживёт заколдованный взгляд...
Но —  темнеет...
И в пруд осторожно
Осыпается жёлтый закат.

Здесь ночлег у сырого тумана.
Вот —  ползёт он, —  нежданно возник
Из укромного, тайного стана
Окликает кого-то кулик.

Собираясь уйти на глубинку,
Бьёт ленивая рыба хвостом...
Прижимая к груди камышинку,
Я лежу под вселенским крестом.

И срывается звёздочка-льдинка,
Увязая в  безмолвии трав...
И тоскует моя камышинка —
Не пропев, ничего не сказав.
 

КАЧЕЛИ


Был час пробужденья капели,
Но холод стоял, как гора.
Растерянный март на качели
Присел осторожно с утра.

Туманились плечи крутые,
Был взгляд припорошен пургой.
И кто-то качели лесные
Невидимой тронул рукой.

И медленно, свитая в кольца,
Позёмка прошлась холодком.
А вот и озябшее солнце
В сугроб полетело снежком.

Легко высоту набирая,
Скрипели качели, несли,
Стремительно ввысь поднимая
Восторженный март от земли.

И синие очи метели
Под звёздами он целовал.
Ну, кто его — кто? — на качелях
Рискованно так раскачал?
 

ДРОЗД
               
                Заиньке

Март в снег одет. И холод-бестия
Который день неукротим.
Своею первой страстной песнею
Был дрозд который день томим.

Он к ветке тополя доверчиво
Припал, взъерошенный с утра.
И чьи-то губы сердцу певчему
Шепнули трепетно: «Пора!»

Пора! И ветку сжав уверенней,
Он понял: вот и грянул срок.
И в сердце тлевший столько времени
Вдруг жарко вспыхнул огонёк.

То озорная, то победная,
Звенела в каждом звуке страсть.
Песнь молодая, сокровенная
Светло, безудержно лилась.

Заслышав песнь, в порыве радостном
Подснежник снежный плен прожёг…
И разгорался в сердце яростном
Всё жарче, жарче огонёк.

В той песне страстной и лирической
Трепещет столько новизны,
Что стылый день привстал на цыпочки
И смотрит в сторону весны.
 

СНЕГУРОЧКА


Был незаметен вздох полей, –
Воспеть весну капель торопится…
Опять Снегурочке моей
В весенний полдень нездоровится.

Обжёгшись солнечным лучом,
Не понимая, что случилось,
Ребячьим худеньким плечом
Она к осине прислонилась.

И, задыхаясь, чуть жива,
Губами пепельными шепчет…
И вязкой стала синева,
И в светлый день закрался вечер.

Теперь ей не найти подруг,
Не жечь костры в густом валежнике…
И тихо падают из рук
На снег веснушчатый подснежники.
 

*   *   *


С холодных гор, по чьей-то чёрной воле,
Зима свершила дерзостный набег.
Апрельским утром пробудилось поле
И на лице почувствовало снег.

Он отдыхал от долгого полёта,
Он хрупким был и чистым, как стекло,
И сквозь него легко, как через соты,
Лениво солнце тёплое текло.

И свет парной летучим сновиденьем
Стоял вблизи, трепещущий слегка,
И чуткий слух угадывал с волненьем
Бегущие тугие облака.

За старой балкой в сонмище гнездовья
Был слышен крик пронзительных грачей.
И звонкой песней, рядом, в изголовье,
Свой день рожденья праздновал ручей.
 

Л А Х Т А


Полдень застыл, как яхта
С парусом цвета слив.
Зеленоглазая Лахта
Грустно глядит в залив,

Вечная жизни драма
С выпуклою канвой:
Финский залив упрямо
Взглядом бежит к другой,

В сторону, где рассмотрела
Краешком глаз едва,
Как, напрягая тело,
Мчится к нему Нева.

Кто из них, кто моложе?
Взгляд у воды поник.
Замерли воды: «Боже,
Чей это скорбный лик?».

«Доченька Калевалы», –
Лахте шепнул прибой, –
Знай, зеркала наврали,
Ты хороша собой.

Ведомы хвори эти. –
Вот тебе мой совет:
Вечной любви на свете, –
Разве не знаешь? – Нет.

Горе-печаль растает,
С ветром сойдись. Побудь.
Пусть он, шальной, ласкает
Ноги твои и грудь.

 
Он от тоски излечит.
Душу развеселит.
Жарко целуя плечи,
Разного наговорит.

Дуться не смей на ветер,
Если уйдёт чуть свет.
Вечной любви на свете, –
Разве не знаешь? – Нет.

Тут же волной шумливой
Свой же совет и смыл...
Облачком над заливом
Вздох её долго плыл.


 

*   *   *


Беспечный, солнечный, палящий
И народивший свет и тень,
Лениво с черепиц горячих
Стекает августовский день.

В его  невидимые соты
Втекли по капельке сполна –
И сладость раннего апорта,
И терпкость первого вина,

И запах скошенного хлеба,
И старой рощицы покой,
И грусть безоблачного неба
Над пересохшею рекой.
 

*   *   *


Перешейка Карельского золото
Серебристой омыто водой –
И пчелой из имения сотова
Мне кружиться легко над тобой:

Мне ромашками луг улыбается,
А ручей разговорчив с пятой –
Мой чудесный полёт продолжается:
Я ведь – сборщик пыльцы золотой

И летаю, лучась вдохновением
По веленью любви и мечты,
И страшусь, что расстанусь со зрением
От увиденной мной красоты.




ДОЖДИНКА


Она упала чудом на осинку,
Продутую ветрами за бугром.
Но чистую и хрупкую дождинку
Стряхнул с листа в одно мгновенье гром.

А там, внизу, не лужи голубели,
Высоких трав сверкало острие,
И, не дыша, кузнечики глядели
На светлую трагедию её.
 

АЛЁНУШКА


Вечерами, вспомнив пережитое,
Подминая медную траву,
Я хожу на озеро забытое,
И тебя, Алёнушка, зову.

За кустом, пылающим сугробом,
Спрятав тайну о беде твоей,
Старый омут сомом чернолобым
На меня глядит смолы темней.

Напугать его, пустое, камушком,
Почему-то твёрдо верю я,
Что когда-то братец твой Иванушка
Из воды не вызволил тебя.

Вот раздвинув водорослей чащу,
Ты, наверно, видишь, как вдали
Прожигают клином говорящим
Голубую осень журавли.

Видишь из-под шапки невидимки,
Как туман над озером ползёт,
Слышишь, как сухая камышинка
О своём пронзительно поёт.

Скоро воду заморозки тронут.
Пробежит сохатый по тропе.
И, неужто вправду не помогут
Добрые волшебники тебе?

Все никак ударами кинжальными
Узел твой не рассечёт гроза.
И глядят кувшинками печальными
Чистые Алёнкины глаза.
 

АВГУСТ

Оксане Савельевой

Прильнув к земле, он ликовал,
Дарил тепло своё застенчиво,
Но нежных слов не досказал,
Ушёл под утро незамеченным.

Как в воду канул на заре,
Как дым, растаял над просторами.
И синей грустью в сентябре
Зашлись глаза земли озёрные.

Кто мог понять её печаль?
За грех, зачтённый крайней вольностью,
Январь студёный и февраль
Отплатят ей своей жестокостью.

Её снегами занесёт,
Морозы в грудь войдут щемящие…
Но март тепло своё прольёт
На плечи, холодом дымящие.

Потом
Её встряхнет гроза,
Потом
Ей ждать три долгих месяца, –
Когда опять его глаза
Над лугом скошенным
Засветятся.

 

*   *   *


Прогнулся в полночь звёздный край ковша
И зачерпнул в моей долине лето.   
Туманами и росами дыша,
Вошёл сентябрь в наш город на рассвете.

Свои дела хозяйские верша,
Он излучал, казалось, только милость.
Так почему же ты, моя душа,
Напуганною птахой притаилась?

Вот вспыхнул лист оранжевым огнём,
Сейчас рябина солнышком зажжётся...
Душа моя, –
А что как и её
Сентябрь холодным пламенем коснётся?
 

КАМЫШ


Ночную не нарушив тишь,
Из-под земли взошёл Камыш

Росточек-непоседа
У изгороди деда.

Как тот прыгун легко взлетел!
И, на ветру, он вдруг... Запел.

Раскрыв радары-уши
Я эти песни слушал.

Сосед, хозяин дюжий,
Камыш тот обнаружил.

Как? На земле его живёт,
Да и, к тому ж ещё, поёт!

И увалень лохматый
Помчался за лопатой –

Чтоб, дав косматой воле прыть,
Камыш быстрей искоренить.

Сработал ухарь быстро.
И нет теперь солиста.

В ночи, когда дожди прошли,
Я слышал крик из-под земли.

Он, знаю – не сдаётся,
И к солнышку пробьётся.
 

ЗОЩЕНКО


Именем Зощенко названа библиотека.
Сам он, освободившись от множества дел,
Вышел из книжного дома в свои золотые полвека,
Сел на гранитную лавку и ... забронзовел.

Повесть решил написать о сестрорецких мальчишках...
Это о тех, у кого постоянно множество дел,
Это о тех, кто в помощники взяв его книжки,
Город свой самым красивым бы сделать хотел.

Бронза она, если только легла, – не смывается.
Да и к столу он ни нынче, ни завтра едва ли дойдёт.
Может быть, кто-то из юных друзей догадается:
Писчей бумаги и ручку ему принесёт.

Вот бы и тронулось с места привычное дело.
Горько одно – не уменьшится в мире ни слёз и не зла...
Слышит писатель, как рядом почти – удивительно смело,
Корюшка в быстрой Шипучке на нерест пошла.
 

ПЕСНЯ О РЕЧКЕ ШИПУЧКЕ


Родившись однажды и шар обживая земной,
Речушек и рек повидал я на свете немало,
Но только Шипучка улыбкой своей и судьбой
К душе моей крепко-прекрепко однажды припала.

Шипучка, Шипучка, присяду на твой бережок.
Крикливые чайки парят над тобою кругами.
На Сестрорецке ты наш дорогой ремешок,
Он крепко связал и Разлив, и Залив берегами.

Дождавшись свой срок, берегами черёмуха жарко цветёт.
В садах обещает быть крупной и сладкой малина.
К Заливу кораблики белые-белые шлёт,
Про возраст забыв свой, наверно, старушка-Плотина.

Большой гусеницей, Шипучка, опять над тобой
Легко через мост, не спеша, электричка крадётся.
А корюшка-рыбка тугой серебристой стрелой
На нерест к тебе по веленью природы несётся.

Горит над тобой не твоя ли, Шипучка, звезда?
Годам и ветрам над землёй неминуемо мчаться.
А речке Шипучке, я твёрдо уверен, всегда
В душе у меня озорной и красивой остаться.

Шипучка, Шипучка, присяду на твой бережок.
Крикливые чайки парят над тобою кругами.
На Сестрорецке ты наш дорогой ремешок,
Он крепко связал и Разлив и Залив берегами.
 

 ЛИСТ


Школа средь лип музыкальная.
Льётся из форточки Лист.
Словно улыбка прощальная
Падает с дерева лист.

Смотрит он взглядом расколотым
В солнечный день, как во мгле.
Щедрым наполнится золотом,
И ... растворится в земле?

Призрачно музыка стелется,
Тщетно желая помочь.
В солнце поверив, – не верится
В долгую, долгую ночь.

И переходит в парение
Жизни земной благодать.
Тайны в осеннем падении
Вряд ли кому-то понять.

Мечется, как обещание
Форточки жгучий проём.
В музыке смех и рыдание:            
Всё про меня, и – о нём.



 
 
ЛЮБОВНИК
 

СИЛОК ЗОЛОТОЙ


О, видение чудных мгновений!
Вижу сад, отходящий ко сну,
И как прячась за ветку сирени,
Подходил я ночами к окну.

Шелестели на тополе листья,
И на цыпочки став, не дыша,
Наблюдал я, как в горнице чистой
Неземная парила душа.

Взгляд ее излучал вдохновенье,
Каждый жест был изящен и строг,
И стоял я, томимый волненьем,
Познавая то грусть, то восторг.

Но однажды, как жалкий воришка,
Потерявший и выдох и вдох,
Позабывшись, наверное, слишком,
Я захвачен был ею врасплох.

Я увидел – она онемела,
Обронила с досадой: «К чему?»
И пошла…И косынкою белой
Раздвигала тяжёлую тьму.
 
Я летел, словно капля по жёлобу,
И ворвавшись в родительский дом,
Со слезами уткнул свою голову
Доброй бабушке в тёплый подол.

И она, теребя осторожненько
Непокорных волос моих лен,
Мне сказала: «Да что ты, хорошенький,
Да какой ты увидел вдруг сон?»

А когда я всё высказал шёпотом,
Сокрушённо вздохнула: «Не в срок
Ты попал, мой внучонок неопытный
Снегирьком в золотистый силок».

…Не забылись слова её вещие:
«Знай, любовь возвратится,
                Дай срок».
Я прошёл сквозь поля опустевшие
И стою на развилке дорог.

Вот и волосы скоро заснежатся.
Там – мороз залютует крутой…
На каком же он солнышке нежится
Для меня
Тот силок золотой?

 

*   *   *


Тот день, как награда, –
Не стёрся, не смылся:
Я с первого взгляда
Однажды влюбился.

Стоял я как вор,
Что на краже попался,
И вспыхнул твой взор:
«Да откуда ты взялся?»

Но вот он потух,
Обронила ты с ленью:
– Обрадуй мой слух
Соловьиною трелью.

И я завывал,
Я запел дифирамбы.
Но взгляд твой сказал:
«Ax, нe так бы, не так бы».

Глаза опустить
И пройти бы неслышно,
Но муку испить
Мне по жребию вышло.

Знать, чтобы скорей
От меня отвертеться,
Сказала: – Смелей
Проходи в моё сердце.

Вошёл. Мы одни,
И шаги мои ломки…
Пусты, холодны
Голубые потёмки!
 

ЛЮБОВНИК


Оставив новенькое кресло,
Делам насущным всем назло,
Я посетил святое место,
Где детство красное прошло.

Где были мы тогда, подлесок,
Вот этот памятный мне дом,
Окно, а также занавеска
Впритык натянута на нём.

Калитка скрипнула тоскливо.
Хозяйка вышла. Прелесть дня.
И, проходя неторопливо,
Взглянула странно на меня.

Так осы выпускают жало.
Бальзаковских примерно лет,
Она с усмешкою сказала:
– Привет, – любовнику, – привет.

Мне мысль явилась в то мгновенье,
Что шутников растёт семья.
И, чтоб скорее снять смущенье,
Свои шаги ускорил я.

Сняв сон, как вялую подвеску,
И отодвинув кучу лет,
И в том окошке занавеску,
Чтоб всё за нею разглядеть.

Ничто забыть не может сердце.
И, словно въедливый репей,
Кусочек выцветшего детства,
Запало в памяти моей.

Любаша. Кто её не знает:
Из молодых красивых вдов,
Черешней красной угощает
Ещё зелёных пацанов.

Был дар с отличьем уничтожен.
Гудела ульем ребятня.
Пытливый глаз её положен,
Как оказалось, на меня.

Переживала ли разлуку
С тем, с кем была разведена?
И словно брата, взяв за руку,
Меня в свой домик повела.

Коль десять, ты философ тонкий.
Все нужно видеть пацану.
Как впились трепетно глазёнки
Моих товарищей к окну.

Задвинув плотно занавеску,
Она, куда её вело,
Тому ли милому в отместку,
Себя раздела наголо.

Пока я замысел у Любы
Пытался путанно понять,
Она меня довольно грубо
Втащила молча под кровать.

Я не искал от страха средство,
Ведь губ и щек её жару,
И тела близкое соседство
Принял за новую игру.

Где паутине было место,
Где я провёл свои странный плен,
Был дан урок слепому детству
Меж зрячих девичьих колен.
 

ПЯТИРУБЛЁВЫЙ ПОЦЕЛУЙ


Боюсь заглядывать в года:
Глубок колодец тот безмерно.
Пятнадцать было мне тогда,
Ей было столько же, наверно.

Любви разящее копьё
Меня, хоть краем, но достало...
На лето тетушка её
У нас часть домика снимала.

Под вишней твёрдо на ногах
Стояла старенькая койка.
На ней, презрев косматый страх,
Любила спать ночами Тонька.

К ней в сны заглядывал герой,
И нёс, быть может, ахинею...
И вот полуночной порой
Я появился перед нею.

На нас косила глаз луна,
Всё ниже Млечный опустился.
– Ты что, – промолвила она. –
– Поцеловать меня решился?

За это право, дуралей,
Среди ребят была бы драка...
Тебе же я за пять рублей,
Мой принц, позволила б, однако.

И что-то дрогнуло во мне.
Считал я Тоньку недотрогой.
И радость первая уже
Была размешана тревогой.

 
С трудом дождавшись первых звёзд,
И пережив и стыд, и муку,
За поцелуй грядущий взнос
Я положил ей робко в руку.

Такого я не ожидал:
Она в безумье прошептала:
– Ты деньги, видимо, украл.
Вот заработай их сначала!

Гроза ворочалась вдали.
Наверно, плохо спали дети...
А все отвергшие рубли
Пересчитал с улыбкой ветер.

*   *   *

Стареет тело поневоле,
А вот душа – она ничуть.
Четвёртый класс заречной школы
Теперь попробуй-ка, забудь.

Когда в мозгах всё меньше дури,
А вот судьбина – на краю...
Учительница литературы
Тогда вписалась в жизнь мою.

А я, чтоб знать на всё ответы,
Чтоб поскорее выше стать,
Свои неспелые сонеты
Рискнул ей как-то показать.

А та, кем был я очарован,
Спросила, вскинув прелесть глаз:
– Признайтесь мне, а он подкован,
– Ваш удивительный Пегас?

И лгать не надо, не пытайтесь,
Он в самом деле невесом?
Вы друга кормите, признайтесь,
Чем: вдохновением? Овсом?

Но дальше жечь меня не стала,
Ведь был я ей не по плечу.
Сразив улыбкою, сказала:
– Простите. Чуточку шучу.

Продолжу, Вам на удивленье,
Вот здесь не шутка, дорогой.
В мой день рожденья, в воскресение,
Я приглашаю Вас домой.

Вы запрещённого Есенина
Могли бы с радостью прочесть.
Жду в воскресенье, в день Рожденья.
Толстого десять. Ровно в шесть.

*  *  *

Я шёл с налётом сладкой пытки,
По бликам гаснущего дня.
Она у старенькой калитки
Радушно встретила меня.

Мои, развеяв опасенья,
Лучистым взглядом расцвела.
И, спрятав лёгкое волненье,
В светлицу-горлицу ввела.

Был полон странного смущения,
Когда я в комнату вошёл.
Увидел – в легком обрамлении
Ждал терпеливо гостя стол.

Он был украшен угощеньем.
Дремали: в блюдце – рыжий мёд,
В хрустальной вазочке – печенье,
В графине – розовый компот.
И сборник, как и обещала –
На фоне тающего дня.
И то, что вдруг она сказала,
Смутило искренне меня.

– Для дам немногих Вы – любовник.
Могла ль я этак пошутить?
Стихов Есенина поклонник,
Прошу меня не осудить.

Гостей я нынче, Боже, Боже,
Напринимала рой, орду...
С делами справившись, попозже
Я непременно к Вам зайду.

Влетел в открывшиеся двери
Шум торжества, дым папирос...
И после жарких поздравлений,
Веселье бурно полилось.

И как я только не пытался
Сбить чтеньем множество помех –
В моё убежище врывался
То нежный визг, то грубый смех.

... Дом затихал. Дышал спокойно.
Гостей, знать, начался отлёт.
Она не шла, и обречённо
Шептало сердце: «Не придёт».

Душа нахохлилась тревожно:
«Меня не любят всё  равно».
Я встал. Довольно осторожно.
Открыл широкое окно.

А там, где правили морозы,
В недосягаемой дали
Ночные звезды – Божьи слёзы
На грядках космоса цвели.
Забыв, меня не провожали.
Я, как бы сам себя замкнул.
Любовник дутый, сняв сандалии,
Прильнув к диванчику, уснул.

Знать, я устал от тяжкой ноши,
А за чрезмерный юный пыл,
Был неизвестным кем-то брошен
Под жернова крутых светил.

Но ускользнув из жуткой чаши,
По серой яви, как во сне,
От смерти – в жизнь несусь бесстрашно
На верном сказочном коне.
 

*   *   *


Не вянут те, не старятся года.
Невинная ребяческая шалость:
«Держи меня!» – ты крикнула тогда,
И в зарослях малины затерялась.

Но взгляд был зорким сокола на птах.
И лёгкий стан в руках легко прогнулся.
Восторг и страх в больших твоих глазах,
Как на качелях трепетно качнулся.

И понесло нас ветровой волной
Под облака, под солнечные дали.
Наполненные радостью хмельной
Мы от земли восторженно взлетали.

Как он далёк, веснушчатый тот май.
Хоть и судьба моя почти у края,
Я до сих пор лечу то в ад, то в рай,
Земную жизнь почти не замечая.

 

*   *   *

Как здорово жить не впустую:
Влюблённым, любимым ли быть…
Свою ремеслуху родную
До смерти едва ли забыть.

Той прожитой жизни не жалко,
Тех дней не заменит никто.
Красивой, насмешливой Галке
Спасибо, спасибо за то…

Я снова глаза закрываю –
И вижу её пред собой…
Зажглось моё сердце, не знаю,
Не знаю – от спички какой.

И пламень, явившись свободно,
Так вспыхнул опасно в груди!..
Ах, как он горел первородно,
Сжигая и ночи, и дни.

Земля под ногами качалась,
Столкнуть в неизвестность грозя.
Но Галка победно смеялась:
«Ко мне подступиться нельзя!»

А к сердцу неслись, угрожая,
Все молнии, как провода…
И как оно только, не знаю,
Дотла не сгорело тогда.

Являлись, приятные глазу,
Красавицы солнечным днём,
Но сердце, однако, ни разу
Не вспыхнуло прежним огнём.

Несутся года-электрички,
И холод идёт от земли…
Сырые ли были те спички,
Что сердце потом не зажгли?
 

ЦАРИЦА


Стучится в память хрупкий сон
Сердец бесчисленных царица,
Под озорной сигнальный звон.
Въезжает Галка-крановщица.

Её продолговатый кран
С охапкой чёрного металла.
Как старый, ветхий ветеран,
Над цехом движется устало.

...Тот день был серым от дождя,
И окна плакали сырые,
И как-то странно вспыхнул я,
Её увидевший впервые.

И озарился счастьем лик,
Душа парила незаметно,
Но сердце Галкино в тот миг,
Видать, не вспыхнуло ответно.

Ах, мне ли было не понять
(ведь ловеласом я считался),
И сердце Галки штурмовать
Я бесшабашно как-то взялся.

Напарник, дядька мировой,
Финал печальный видя ясно,
Сказал мне: «Дохлый номер твой,
Пари – стараешься напрасно».

О, как я плохо видел сам,
Хоть был на грани пораженья…
И тем пророческим словам
Я не придал тогда значенья.

 
Удача! Вечером, в мороз,
Провёл я Галку до калитки...
И на ладонях долго нёс
Холодный свет её улыбки.

В полночной комнатной тиши
Страдал, сомненьями охваченный...
А утром на Завод спешил,
Тупым отчаяньем взлохмаченный…

Смеясь, махнув бугру рукой,
Царицей Галка проплывала.
... И мне надежды никакой
На эту жизнь не оставляла.












 

ТРИ ВСТРЕЧИ


Встреча первая

Те часы из былого, – вот они
Лишь закрою глаза, как во сне:
Две кровати в натопленной комнате
Близко сдвинутых, видятся мне.

Два пробили часы негромко.
Из-за зашторенного угла,
В полуметре всего, – незнакомка,
Та, что в гости к сестре пришла.

Всё банально было и просто, –
Любопытство толкнуло в путь.
На приехавшего матроса
Краем глаза решила взглянуть.

Утомили друзья и хлопоты.
Я уснул на исходе дня…
Страстно-жаркие девичьи шёпоты
Разбудили среди ночи меня.

И откуда б вдруг взяться девчонке?
А ещё я увидел вдруг,
Не желавшей уснуть незнакомки
Танец странный приподнятых рук.

Мозг мой вычислил всё умело
Без мудрёных сложных затей:
Показалось, девичье тело
Скоро станет добычей моей.

Малярийный кругляш небесный
Воздух комнату изжелтил.
– Кто ты? – в роль вживаясь повесы,
Я, увлекшись игрой, спросил.

– Люба я, а наш дом на Заречной,
Серебром прозвучал ответ.
– Ты не помнишь меня, конечно,
Мне ведь было одиннадцать лет.

Перебив её тут же грубо,
Пребывая в безумном огне:
– Хорошо, что пришла ты, Люба.
Ну, иди же, иди ко мне.

– Что ты! Можно ли? Стыдно это, –
Отшатнулась, как от огня.
– Я пришла к вам ещё со светом.
Побоялась идти одна.

Не осилив задачку жуткую,
Оттолкнула её с пути.
Не велело ей сердце чуткое
Ту черту так легко пройти.

Я держал её пальцы точёные,
Распаляя огонь внутри.
Уговоры мои золочёные
Продолжались до самой зари…

Так, наверное, и руки, и плечи
Гладит Ветер, обняв Весну.
Мне же, странную эту встречу
Приписать оставалось сну.


 
Встреча вторая

Время молодость ценит недорого.
День подсолнухом жёлтым отцвёл.
И меня, молодого, весёлого
К дому Любы однажды привёл.

Удивительно радостно встретила.
Боже, как же она расцвела!
После жаркого «здравствуй» – ответила:
– Верь, – не верь, а тебя я ждала.

– Любка! – взвился тот час за калиткой
Чей-то грубый, надтреснутый бас.
Озарив меня щедрой улыбкой, –
Убежала, сказав: – Я – сейчас.

…Был отец её краснодеревщиком.
Руки – золото. Глаз – алмаз.
Он и дочь свою замыслом резчика
Изваял, вроде как на заказ.

Состоя в беспартийной ячейке,
Был любитель хмельного огня.
Знать, оставшись в тот день без копейки
Он, тяжёлый, увидел меня.

Не справляясь с бунтующей плотью,
Нагоняя родственный вид,
Произнёс: – Одолжил бы мне сотню,
А Любаша твоя не сбежит.

– У неё про любовь есть книжица.
Я ж прервал его, как в бреду:
– У меня этих денег не сыщется,
Но для вас постараться могу.

 
Наподобие горе-разведчику,
По друзьям свои ноги понёс.
Только за полночь краснодеревщику
Я желанную сумму принёс.

Тот поздравил свою натуру.
Сбив с лица потливую дрожь.
Он сказал: – Я Любаше сдуру
Надо ж, брякнул, что ты не придёшь.

Не поверил. Надеждой взъерошенный,
Не прочувствовал правил игры,
Словно порох, зажжённый, и брошенный
Ждал Любашу до самой зари.

А когда этот пламень мучительно
Догорел в моём сердце дотла,
Уходил переулком решительно,
Только Люба меня догнала.

И, не встретив ответного отклика,
Робко молвила, встав на пути:
– Ты отца моего, алкоголика,
За ночное хождение прости.

А потом, поцелуй неожиданный
Мне на щёку прохладную лёг.
Словно был он печатью отмеченный
Третьей, будущей встречи залог.


 
Встреча третья

С неба вытечь собрался вечер.
Только в памяти – рассвело.
С той, второй, не забывшей встречи
Лет, наверное, пять прошло.

По округе дымили трубы.
Утеплялось к зиме жильё.
Проходя мимо дома Любы,
Я проведать решил её.

Равнодушно калитка зевнула.
Люба – лучик былой мечты,
На меня удивлённо взглянула,
Обронив со смешком: – Это ты?

– Шоколадной не стала конфетой?
И, усмешку подмяв в груди:
– Долго, долго ходил ты где-то.
Не торопишься, так – зайди.

Годы павшие в судьбы наши, –
Свет и радость, а так же зло.
Я почувствовал, в жизни Любаши
Что-то горестное произошло.

И по комнате шёл украдкой.
Паутинкой дрожала тишь.
Беззаботно в своей кроватке
Неувиденный спал малыш.

Голос Любы поплыл в тумане
Разгибая бровей изгиб:
– Год назад, на войне в Афгане
Петя…Петенька мой погиб.

 
С жизнью нынешнею в разладе.
Пряча стон тяжелый в кулак,
Процедила с мольбой во взгляде:
– Ну а ты-то, а ты-то как?

Я промямлил о жизни сжато.
Оторви-ка судьбу по шву.
Сузив плечи, сказал виновато:
– Как? Да просто Любовь, живу.

И в удачниках не оказался.
И в тюрьму не попал, как вор…
Нет, не клеился, не вязался
Трудно начатый разговор.

И визит её мой не радовал.
Разведи-ка руками беду.
– Ты прости, что в твой дом пожаловал, –
Я сказал: – А теперь, – пойду.

Груз беды не ослабил вечер.
Ветер – падал. Трещал, – листвой…
Вот такой оказалась встреча
Третья, ставшая непростой.


Эпилог

С третьей встречи считай полвека
Пролетело стрелою враз.
Только образ твой вспыхнул дерзко,
Ни состарился, ни погас.

Битый жизнью нередко грубо,
Я кричу в полуночный мрак:
«Как живёшь-поживаешь, Люба?..»
И чуть слышно: «А ты-то, как?..»
 

СВАДЬБА


«Пляши!» — подносят водочку...
Ведь свадьба — свадьбой есть...
И я стучу чечёточку
И кланяюсь за честь.

Для пляски вдоволь места.
Но кое-кто притих...
Я знаю: у невесты
Совсем не тот жених.

Тот выбрал синеокую,
А этот, — так, нашло...
И свадьба эта горькая
Тому, тому назло!

Как эта пара свяжется?
Смахнув слезу косой.
Идёт невеста, — кажется,
Соперничать со мной.

Горячею бессонницей
Отмечено лицо,
И грусть-печаль-невольницу
Не вымело винцо.

Но как прошлися ноженьки!
Ах, как её несло!
Изменнику Алёшеньке
Назло, назло, назло!

Сейчас к столу туманному
Я, видно, брошусь вплавь.
Но баянисту славному
Она кричит: «Добавь!»

 
Вот-вот она надломится,
Как тонкое стекло.
Но пол от ножек ломится,
Вздыхает тяжело.

Не дай ей Бог нечаянно
Вдруг выжить из ума.
В глазах её отчаянных
Качнулась ночь сама.

Из-под бровей нескошенных
Взглянула тяжело –
Изменнику Алёшеньке
Назло, назло, назло!













 

ПЛОТИНА

Поэма

ДОРОГА

Добро и зло. Веселье и беда.
Где между ними чёткая граница?..
Приходит час ответственный, когда –
Большим и важным надо поступиться.

Тепло души недорого ценя,
Мы стали жить торжественно и строго...
Ещё не веря в смерть, средь бела дня
Идёт под воду медленно дорога.

Ей долгие пророчили года.
И вот вода. Ползёт не без причины,
Упрямо заполняя навсегда
Отмеченные временем морщины.

Ей скоро стать туманной лентой дна,
Увидеть молодого водяного.
«Теперь, выходит, стала не нужна.
И, значит, нету выхода иного».

И вспомнила, отбросив год, второй,
Себя непостижимо молодую.
Но видно ей высоко над собой
Такую же дорогу, но – живую.

Так вот зачем недавно над горой
Взлетал гранит, бульдозеры рычали.
Сейчас летят грузовики по той
В нелёгкие, но радостные дали.

 
Всё выше подымаясь без труда,
Скупая на пустые разговоры,
Вползает леденистая вода
Незваной гостьей в маленькие ……

О, ей сегодня все разрешено,
И потому, торжественно ступая,
И в дверь стучит, и ломится в окно,
Себя владыкой жизни называя.

Прощай, дорога! С тяжестью свинца
Растёт под взглядом водяная плёнка.
На сером камне, сбоку, у лица
Прощально пляшет белая позёмка.

Теперь ей кануть в царство тишины,
Зимой не мерзнуть, летом не пылиться.
Зато плотины сердцу
До весны
Торжественно и радостно забиться.

ПЛОТИНА
Ничто небеспричинно...
В тревоге, в мятеже
У каждого плотина
Возводится в душе.

Беззвучно время тает, –
А сколько в мире зла!..
Планете не хватает
Сердечного тепла.

Поменьше сил и воли
На мелкий разговор.
На радости и боли
Замешан мой раствор.

 
Из мужества и веры
Возводится стена,
В ней арматура – нервы –
Навечно сплетена.

От сердца трудно, жарко
Компрессоры гудят.
Электросваркой яркой
Вспыхивает взгляд.

И в пуск плотины веря,
Мысль бьётся, точно бур.
Укоротите время
На личный перекур!

Пусть видит Вас в безленье
Полночная звезда.
Прекрасно назначенье
У Вашего труда.

Под облако вершите
Желанный монолит.
О, люди, торопитесь
Плотины возводить!

Беззвучно время тает, –
А сколько в мире зла!..
Планете не хватает
Тепла, тепла, тепла!

Спеши творить, живущий!
Он нужен, как рассвет,
Добро и жизнь несущий
Твоей плотины свет.

 
РОЖДЕНИЕ ОГНЯ

О как тот праздник разнолик,
Когда, к себе маня,
Приходит главный этот миг –
Рождение огня.

Когда, немая до сих пор,
Вздохнувши глубоко,
Плотина свой тяжёлый створ
Поднимет нелегко.

Когда, теряя небосвод,
Быстрее, чем беда,
В ошеломлённый водовод
Врывается вода.

Она сильна, как сто чертей,
Пленённая река.
В свободу ту, что дали ей, –
Не верится пока

Кто там вершит её судьбой?
Но нет пути назад.
Что там, под нею, – рай земной?
А что, как если ад?!

Ей всё познать: озноб и зло,
И панику, и страсть...
И только после – тяжело
На лопасти упасть.

Вздохнуть от тяжкого труда,
И дать турбине речь,
И молодые провода
Неистовством обжечь.

И жизнь до страсти накаля,
Уже без суеты,
Дороги серые, поля
Увидеть с высоты.

Огонь родился над страной.
О, как же долог путь,
Чтоб между сердцем и водой
Нелёгкий путь сомкнуть.

И вспыхнуть в лампочке теплом,
Светлея оттого,
И улыбнуться лишь потом
Создателям его.

ДУША

Добро и зло. Беда, веселье, –
Границы чёткие найди!
Порой на радости качелях
Летишь в полметре от беды.

Душа-душа, ты стала строже.
Порой от дум тебе невмочь...
Ещё не знаю, как бы всё же
Мне ей, растерянной, помочь.

Душа под рёбрами витает.
И сердобольна, и мудра.
Она с натяжкой понимает,
Что нету худа без добра.

Идти себе не позволяет
На поводу пустых словес.
Стране нужны она же знает,
И нефть, и газ, и ток, и лес.

Но только тех, кто сосны косит,
И строит путь в грядущий век,
Она, как прежде, страстно просит:
«Поаккуратней, человек».
 
До хрипоты со мною споря,
Она, не веря чудесам,
Твердит одно, что лес и море
Нужны, нужны не только нам.

Мой сын – с меня он строго спросит
У новой жизненной версты...
Для нас, для нас... А после, после?
Трава хоть, что ли, не расти?

Так кто из нас, скажите, Каин?
Душа за то стоит стеной,
Чтоб был рачительный хозяин
В природной нашей кладовой.

И чтоб земля та, где с авралом
Уже стройармия прошла,
От боли сжавшись, не стонала,
А по весне опять цвела.

И чтоб скорей над той вершиной
Твой флаг победно заалел,
И щедрый свет твоей плотины
Сплотил людей для добрых дел.

И я в душе не возражаю.
Она права. За дверью ночь...
Как нелегко, я понимаю,
Мне ей, растерянной, помочь.

Мы беспокойство наше делим, –
Ведь столько дел у нас с утра!
Смятенно думаем и верим:
Не ходит худо без добра.

 
ПРИРОДА

Не напасёшься веток для костра.
Минует праздник, лёгкий, как свобода.
Прищурив взгляд, и сжав свои уста,
В глаза нам смотрит пристально Природа.

Она молчит. В вулкане спрятан бас.
И полночью глухой, и на рассвете
Она глядит, чем заняты сейчас
Её великовозрастные дети.

И думает: неужто под крылом –
Ни одного ей преданного сына?
Она уже подумала о том,
Какой ценой построена плотина.

Всевидящей, ей видеть не впервой
Шагающие, мощные опоры.
Но жалко ей, единственно-одной,
Леса, водой залитые, и норы.

Зачем зимою реку поднимать,
Когда уснула каждая былинка?
На то она – всему живому – мать,
Её дитя – и солнце, и травинка.

Что, если б вдруг, пока она жива,
В ней речь хотя б на миг один проснулась,
Она б сказала горькие слова:
«О, люди, люди, в вас я обманулась!

Почти галопом жизнь свою гоня,
Вы и во сне печётесь о работе,
И многого добились, но меня
Не так, как это надо, бережёте.

 
Меня спасая, съёжится иной,
Другой с трибуны сжалится с любовью,
Я вашу Книгу красную порой
Листаю и с тревогою, и с болью.

Я вам не мать. Мне трудно говорить.
В делах своих вы все берёте с бою,
Но берегитесь, может час пробить –
Останетесь наедине с собою».

ЭПИЛОГ

Добро и зло. Веселье и беда.
Где между ними чёткая граница?..
Смотрю с печалью в прошлые года, –
Тропинка детства весело пылится.


 
 

ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ

В середине прошлого века, работая в Луганске на заводе, написал поэму "ВМЕСТЕ", посвящённую 300-летию вхождения Украины в состав России. Поэма была напечатана в многотиражной газете «Стахановец», учитывая важность отмечаемой даты.
После службы в рядах Советской Армии я жил в городе Фрунзе, работал на  заводе, и ходил на занятия литературного объединения «Рубикон».
 В 1971 году в издательстве "Кыргызстан" готовилась моя первая  книжка стихотворений "Работа". Ускорил её выход известный поэт Владимир Цыбин. Он прочитал рукопись моей книжки, и похвалил её, сказав: "..такое начало обещает многое".
Между 1971 и 1975 годами у меня вышло два сборника: "Сплав" и "Рождение Огня", по которым я был принят в Союз писателей СССР. Перед отъездом в Россию в заводской типографии была отпечатана книжка: "Огненные Комья".
Мне повезло. Приехав в Питер и став на писательский учёт, я познакомился с замечательным человеком и большим поэтом Андреем Владимирови¬чем Романовым. Печатался в выпускаемых им альманахах "Медвежьи Песни" и "Парадный Подъезд" и в журнале "Второй Петербург". Подборки моих стихотворений выходили в еженедельнике "Литературная Россия" и в альманахе "День Поэзии".
За  последние двадцать лет у меня вышло восемь поэтических сборников для взрослого читателя: "Поздние поезда", "Перешейка карельского золото", "Впервые я живу", "Волшебным полётом маня", "Сестрорецкая сказка", "Обречённая стая", "Осеннего разцвета миг", "Сборщик пыльцы золотой", а также девять книжек, адресованных детскому читателю: "Коровьи бега", "Кто повалит Баобаб", "Лыком Шитый Воробей", "Окрошка", "Слон летел на дельтаплане", "Ваши пятки не храпят". "Последний ремонт безнадёжных часов", "Сестрорецкое Ассорти", "Эхо на верёвочке".
Нужно отметить, что составителем и редактором этих книжек, был замечательный русский поэт Андрей Владимирович Романов.
 

ЖИЗНЬ, КАК НИ КИНЬ,  ЕСТЬ БОЖЬЯ БЛАГОДАТЬ...”

Даже при самом удивительном воображении я не мог и представить себе всю ту неохватность реальной человеческой судьбы, которой одарён прекрасный русский поэт Александр Зайцев.
Целеустремлённый последователь русской национальной поэтической школы. Он обретает своё лирическое видение на прекрасных просторах карельского перешейка, у сестрорецкого разлива, где обострённое обоняние Лисьего Носа ощущает и белое дыхание весенней черёмухи и васильковое звучание надвигающейся белоостровской сирени.
Поэзия А. Зайцева трепетна и бескомпромиссна, её лирический ге-рой обречён стать счастливым вне зависимости от любых жизненных неурядиц или восторгов. И читатели, путешествуя по вдохновенным весям поэтического пристанища, состоявшегося на страницах этой удивительной книги, всей душой сопереживают поэту, который делится с ними отпущенным свыше вдохновением.
Андрей Романов



*   *   *

Сегодня, в перенасыщенную информацией реальность, как ажурные осенние листья упали в мои руки стихи Александра Зайцева, ныне живущего в Санкт-Петербурге. Читала и перечитывала, бродила вместе с автором по потаённым местам. Что-то неуловимое, красивое, изящное вошло и заполнило меня, как солнце после пасмурного дня.
Приглашая коснуться тумана, заглянуть в тайну воды, пригубить из источника любви – делится автор без остатка радостью, грустью, не переставая удивляться и удивлять. Упоение природой, восторг и нежность наполняют моё сердце. Чудесный осенний день с поволокой «бабьего лета» — осторожно, не спугните!
Ольга Зайцева

 

ЗОРКОЕ  ВДОХНОВЕНИЕ

Человек, несущий вёдра с водой на коромысле, ощущает мир вокруг несколько иначе, – он боится расплескать тяжёлую влагу, в которой отражается далёкое и загадочное небо, внезапно становящееся ближе со своим и чужим отражением. Этот крест тяжести и ответственности идущего проявляет свободу, завоёванную многими поколениями. Таков лирический герой Александра Зайцева:

Жизнь, как ни кинь, есть Божья благодать,
Пусть даже тучи грозные нависли, –
Набрав её, живую, расплескать,
Несу на старомодном коромысле.

"Раздвигая тьму", он взыскует свет не непреходящий в душе:

Как он далёк, веснушчатый тот май.
Хоть и судьба моя почти у края,
Я до сих пор лечу то в ад, то в рай,
Земную жизнь почти не замечая.

В названии книги слово "сказка" не случайна. Это – прямое указание на миф, который правит реальностью, но всё же отражённый в сказаниях и преданиях, которые оживают в нашем времени уже с другими персонажами и предметами, порой безплотными, но всё так же не молчащими в просветлённости противостояния косности и равнодушию:
О, привидений тайная игра!
Она, то – появляется, то – тает.
Она, как кошка чёрная с утра
Дорогу мне опять перебегает.
………………………………..
Так кто ты: развлечение? Беда?
Но я в игре стараюсь затеряться.
Хотя и знаю: можно навсегда
Войдя в неё невидимым остаться.
 
Здесь поэт не расшифровывает буквально противоречивый женский образ, в котором скрыто мерцание Вечной женст¬венности. Символика глаз, взгляд зоркого зрения чрезвы¬чайно важна для Александра Зайцева. В мимолётном пере¬сечении очей – приотворение иных миров, дыхание небес¬ной кузницы и память – о прекрасной "царевне", среди обретающего форму металла, "глагола времени".

Стучится в память хрупкий сон,
Сердец бесчисленных царица.
Под озорной сигнальный звон
Въезжает Галка-крановщица
На эту жизнь не оставляла.

Поэтому безответный взгляд страшен, где нет понимания и прощения. В нем меркнет мир и остывает слово:

Вокруг весна...
А у меня в глазах
Сухие краски старого заката.
……………………………
Теперь я понял, кажется, глаза
Видать, всегда мертвы
для нелюбимых.

Загадочное вдохновение, как отмечает поэт Андрей Романов, нисходит к тому, кому открываются первородная музыка слов. Нанизать эти звуки на рифмы и донести до читателя не расплескав –задача на века. И это – главное, что волнует поэта, его читателя.
За ней – лирический пейзаж, и чьи-то распахнутые в вечность прекрасные очи:

Владей тревожной памятью, владей.
В нередких снах, пожалуйста, являйся.
И головы заснеженной моей
Испуганными пальцами касайся.

 
..Мой вечен сон под каменной звездой.
Былых годов утих безумный ропот.
И не беда, что робкий голос твой
Слетает с губ, уже почти как шёпот..

Есть в лирике Александра Зайцева – и не только в ней – некая аскеза. Выраженная в скупом, но точном жесте, "архаике"  строфы, ёмкости и опрозраченности образа. Нежная строгость, словно завешанная Богом, чтобы выдохнуть в прозрении рас¬калённого ритмом творца, преодолевая одинокость и утрату земного времени:
И стало ясно мне одно, – Что этим миром правит женщина.
Алексей Филимонов

*   *   *

Дорогой Саша!
Поздравляю тебя с книгой. Видимо, зрелость у тебя отгранилась в очень внушительное творческое состояние. Много, много, точ¬ных, мудрых и как-то без натуги, а вдохновенно и естественно выпетых слов, строк, стихотворений. Я рад за тебя, рад той памятью о целом поколении, которое перемогло страшное 20-ле¬тнее молчание, и не сломалось, как бы нас не ломали и не затыкали рты, не глушили водкой и горем. Если бы я был сос¬тавителем антологии "Поэзия ХХ века", я бы взял из этой книги добрых два десятка стихов. Это хорошо, Саша.
Вот пока всё, живу-дышу-пишу.
Ещё раз поздравляю с творческой крупной удачей, с талантливой и зрело-весомо сказанной правдой о нашем поколении, о конце ХХ века.
Обнимаю и радуюсь!
Твой Михаил Вишняков
8 июня 1986 г., Чита
 
СОДЕРЖАНИЕ

«На обшарпанном старом баркасе…»…………………………….. 3

Предисловие. Мария Инге-Вечтомова…………………………..

ОТЕЦ (поэма)……………………………………………………………….. 4

5
МАМА………………………………………………………………… 15

ЗЕРНО
«Так повелось уже давно…»………………………………………..
«Старушек реденькая стая…»…………………………………….. 16
17
ЗЕРНО……………………………………………………………….. 18
ПОБЕГ……………………………………………………………… 19
ХУДОЖНИЦА……………………………………………………… 20
ОТПЛЫТИЕ………………………………………………………… 21
СТРЕЛА……………………………………………………………… 22
«О, кто бы сумел ей помочь?..»……………………………………. 23
ЗЕМЛЯ………………………………………………………………. 24
«С мольбой и пылью на губах…»…………………………………. 25
ЩЕНОК……………………………………………………………… 26
«Кто мы есть? Обречённая стая?..»………………………………… 27
ИВА………………………………………………………………….. 28
«В садах теперь заметней просинь…»…………………………….. 29
«По тычкам дождевых многоточий…»……………………………. 30
«Решившись… осень подожгла…»………………………………… 31
ДОЧЕНЬКА ПОРТРЕТ МОЙ РИСОВАЛА……………………….. 32
ОСЕНЬ………………………………………………………………… 33
«Ты чудна, моя краткая жизнь…»………………………………….. 34
«Журавль в небе, а в руке Синица…»……………………………… 34
СНЕЖИНКА…………………………………………………………. 35
СЕРЕДИНА ЗИМЫ…………………………………………………. 36
ФЕВРАЛЬ……………………………………………………………. 37
ПАРОВОЗ 38

МНЕ ОСЕНЬ ЖЕНОЮ БЫЛА
ТРЕВОЖНОЙ ПАМЯТЬЮ, ВЛАДЕЙ…………………………….. 39
НА СВИДАНИЕ СПЕША………………………………………….. 40
«С печалью присев у стола…»…………………………………….. 41
«Да будут праздничные тайны!..»…………………………………. 42
…А У МЕНЯ В ГЛАЗАХ…………………………………………… 43
«Оживает Нева ото льда…»………………………………………… 44
В ПРЕДЧУВСТВИИ БЕЛОГО СНЕГА……………………………. 45
«Меня закрутили дела…»………………………………………….. 46
«Я пригубил свою печаль…»……………………………………….
«О, привидений тайная игра!..»……………………………………. 47
48
МЫ ВЫШЛИ ИЗ ИГРЫ……………………………………………. 49
ПЬЯНИЛИ ГУБЫ, КАК ВИНО…………………………………….. 50
КАРАДАГ……………………………………………………………. 51
«Пой, совершенствуй роль, солист…»……………………………... 53
«И в дни прохожденья парада…»………………………………….. 54

ОБОРВАЛАСЬ СТРУНА
КНИГА ЗРЯЧАЯ ВЗОШЛА…………………………………………

55
ОБОРВАЛАСЬ СТРУНА……………………………………………..
«Когда меня однажды врач бывалый…»…………………………….
«Не выдумали плуга…»……………………………………………..
СЛЫШУ, ТОЛЯ, БИЕНИЕ ГОЛОСА………………………………
МНЕ ПОМАШЕТ ОН РУКОЙ……………………………………… 56
57
58
59
60

СПАСИБО ТЕБЕ, РАБОТА!
«Есть в этом прекрасное что-то…»…………………………………
61
МАСТЕР………………………………………………………………
ЗАВОД………………………………………………………………..
«У нас в цеху не говорят вполголоса…»………………………….. 62
63
64
РАЗЛИВЩИК ОГНЯ………………………………………………..
ТВОРЕЦ………………………………………………………………. 65
66
СПАСИБО ТЕБЕ, ТЁТЯ МАША…………………………………………………………
ДЕД АНДРЕЙ………………………………………………………… 68
69
71

ПЕСНЯ АКЫНА ИЛИ СЕРДЦЕ ЛЕТИТ КОБЫЛИЦЕЙ
АК-БУРА…………………………………………………………….. 74
СОЛОВЬИ……………………………………………………………. 75
ВЕЧЕР………………………………………………………………… 76
ПЕСНЯ АКЫНА…………………………………………………….. 77
ХОДЖА НАСРЕДДИН……………………………………………… 78
КУЛЯЙКА……………………………………………………………. 80
«Несёт река в ущелье звонкий груз…»……………………………. 81
ДЖЕТЫ-ОГУЗ………………………………………………………. 82

ЧАСОВЩИК
«Словно целясь в пещерного зверя…»……………………………..
83
НАСТОЯЩЕЕ………………………………………………………… 84
«Жизнь, как ни кинь, есть Божья благодать…»…………………… 86
«Оглохнув в праздничном раю…»………………………………… 87
СНАЙПЕР…………………………………………………………… 88
«Устав от забот, далеко от скворешни…»………………………… 89
«Когда умирают глаза…»…………………………………………… 90
«Дела обычные верша…»…………………………………………… 91
«Чтоб от ручья набраться сил…»………………………………….. 92
«Мы любим мёртвых больше, чем живых…»…………………….. 93
ШАШКА…………………………………………………………….. 94
«Сказал вчера сосед по даче…»……………………………………. 96
ЗАЧЕМ………………………………………………………………. 97
МОНОЛОГ БЕЗДНЫ……………………………………………….. 98

БЕЖЕНЕЦ (поэма)

ВЕЧЕР В РЕПИНО
«День сверкал и лучился алмазом…»……………………………… 118
ВЕЧЕР В РЕПИНО…………………………………………………. 119
САД…………………………………………………………………. 120
ПОСЁЛОК СОЛНЕЧНЫЙ………………………………………….. 121
«Где прижился, там рощи и плёсы…»…………………………….. 122
РАЗЛИВ………………………………………………………………. 123
«Сорву из Разлива ладонью воды…»………………………………
РЕЧКА………………………………………………………………..
ДУБКИ………………………………………………………………..
«На Белоостров, в беге – мастер спорта…»………………………. 124
125
126
127
ПЕСНЯ О БЕЛООСТРОВЕ………………………………………… 128
БЕЛЫЕ НОЧИ……………………………………………………….. 129
КАМЫШИНКА……………………………………………………… 130
КАЧЕЛИ……………………………………………………………… 131
ДРОЗД………………………………………………………………… 132
СНЕГУРОЧКА………………………………………………………. 133
«С холодных гор, по чьей-то чёрной воле…»…………………….. 134
ЛАХТА………………………………………………………………… 135
«Беспечный, солнечный, палящий…»…………………………….. 137
«Перешейка Карельского золото…»………………………………. 138
ДОЖДИНКА………………………………………………………… 138
АЛЁНУШКА…………………………………………………………. 139
АВГУСТ……………………………………………………………… 140
«Прогнулся в полночь звёздный край ковша…»………………….. 141
КАМЫШ……………………………………………………………….
ЗОЩЕНКО……………………………………………………………
ПЕСНЯ О РЕЧКЕ ШИПУЧКЕ……………………………………… 142
143
144
ЛИСТ………………………………………………………………….. 145

ЛЮБОВНИК
СИЛОК ЗОЛОТОЙ………………………………………………….. 146
«Тот день, как награда…»………………………………………….. 148
ЛЮБОВНИК………………………………………………………… 149
ПЯТИРУБЛЁВЫЙ ПОЦЕЛУЙ…………………………………….
«Стареет тело поневоле…»………………………………………… 151
152
«Я шёл с налётом сладкой пытки…»………………………………. 153
«Не вянут те, не старятся года…»…………………………………. 156
«Как здорово жить не впустую…»………………………………… 157
ЦАРИЦА…………………………………………………………….. 158

ТРИ ВСТРЕЧИ
Встреча первая………………………………………………………. 160
Встреча вторая………………………………………………………. 162
Встреча третья……………………………………………………….
СВАДЬБА……………………………………………………………

ПЛОТИНА (Поэма)
ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ
ОТЗЫВЫ
164
166

168
176
177

 
Зайцев
Александр Николаевич
Книга стихотворений

Редактор В. Рыбакова
Дизайн О. Дмитриева

Издательская программа членов
Союза писателей России – «АПИ».
Лицензия на издательскую деятельность:
ИД-№02293 от 11.07.2000 г.
190103, Санкт-Петербург, а/я 134.
Подписано в печать 15.09. 2013. Формат 60X84/16.
Бумага офсетная "Светокопи". Печать офсетная.
Гарнитура "Verdana". Печ. л. 16,5
Тираж 100 экз. 
***
Отпечатано в типографии ООО «Омега принт»
Санкт-Петербург,  ул. Белы Куна, д.32
Телефон/факс: (812) 655-09-33