Орфей

Земля не брезгует ни мясом ни костями
и шевелится братская могила,
размытая дождями. В изголовьи
у каждого подушка лет, предел.

Важна ли жизнь? Никто не знает точно.
Догадок много. Слушает Харон,
на смерть идущих, песнь. Она прекрасна,
и воды чёрные не лица отразят,
 
а тени. Переход мелодий в чувство,
слов в ощущение. Звук гаснет, уходя
в другое измерение, в пучину,
где всё иначе и продленья нет,

есть переход мгновенных отражений
в медлительные чёрные валы.
Харон застыл и слушает Орфея.
Двуликий, он вниманье перенёс

на этот берег, где всё так непрочно
и хрупко так, что если кто полюбит,
то может путь рыданьем начинать.
Потеря громоздится, нависает

над горизонтом, спит и видит сны.
Она так неуклюжа, так огромна,
что и сама стесняется себя.
А горизонт плечами пожимает.

Харон застыл и слушает Орфея.
Он понимает, знает – всё пройдёт.
Но интересен ход, предел и мера.
Как высоко отплясывает боль

и как способна жизнь за всё держаться –
за боль, за тень, за звёзды и луну.
Казалось бы, всё кончено, молчи,
избудь свой век тихонько, без оглядки.

И восхищённый казусом любви,
Харон Орфея в лодку приглашает.
Харона голос, словно шелест волн,
где звуки и беззвучие едины.

Но чуткий слух улавливает связь
двух ипостасей разделённой сути.
- Входи смелей, - нашёптывает тишь. -
Мне всё равно. Входи, коли решился. –