Воспоминания о детстве. Гулкое пространство

  С детства не любил я детские сады и пионерские лагеря. Не любил и все тут.
 Скорее всего, по молодости лет, и не осознавал эту нелюбовь. Ибо все уж больно носились. Ах, детский садик, детский садик, ах коллектив, ах, коллектив!
 Конечно, будучи мал, ничего плохого о взрослых я не мог помыслить. И поэтому все слышал, со всем внутри соглашался, но не любил. Возможно, предполагал в себе какой-нибудь изъян, из-за которого требуемой радости не испытывал.  Слава богу, в садик водили меня недолго и память услужливо стерла все воспоминания, как легко стирала неприятное и нехорошее. Так что ничего не помню
.. Чуть-чуть только помню, что учили меня четырехлетнего буквам и чтению по слогам. А я, высовывая язык от усердия, пытался врубиться, но все равно слоги из букв не складывались.
 Какие-то внешние перемены произошли в семье, и из садика меня забрали. И стал я сидеть дома с бабушкой. Я ранее написал "слава богу, что водили в садик недолго", хотя вернее было бы сказать "слава богу и бабушке."
Большой напасти удалось мне избежать, благодаря ей. И то сказать, я стал расти как вольный свободный человек.
 С пионерским лагерем тоже не сложилось. Хотя этих самых пионеров я, как и положено, любил и уважал, и даже завидовал им. Один Тимур и его команда чего стоят. Но я опасался, что не сдюжу и до таких высот не дорасту. И когда придет пора, меня в пионеры не примут. Не заслужил – скажут они твердо.
 Впрочем, это все о будущем. А после второго класса маме предложили для меня путевку в пионерлагерь. Под Липецк. Какой-то даже и не рядовой, а передовой пионерлагерь. Мама, недолго думая, согласилась. И повезли меня на большом автобусе в райское место. "Райское"- это так бабушка говорила.
Я на все был готов и со всем  был согласен. Буду маршировать в строю и сверкать алым пионерским галстуком. Но на душе было тревожно. Неспокойно. Кошки на душе скребли, поскольку пионерский галстук завязывал я плохо. Иногда, вроде, выходило, а иной раз, напрочь, не выходило. И что же мне было делать?!
Впрочем, будни вскоре отодвинули пионерский галстук на второй план. С утра дудел пионерский горн,  было построение, когда сотни ребят бежали на стадион, как оглашенные, занимали определенные места и вытягивались, как струнка от гордых, звонких и чрезвычайно громких слов пионервожатого.
Потом устроили соревнования по бегу на шестьдесят метров. Строгий вожатый с блестящим секундомером дал старт и мы, что было сил, помчались по гаревой дорожке. Несмотря на все старания, я пришел вторым от конца.
Солнце пекло. Мне хотелось отдохнуть, посидеть в тенечке и подумать. Но мне не дали. И утащили на поляну бегать в мешках.
 Голова моя шла кругом. Никогда не видел я так много народу в таком небольшом месте. Все гудело, двигалось, излучало энергию, задор. И от всего этого хотелось уйти, спрятаться, зарыться, как в подушку головой. И посидеть одному. В тишине. И чтоб никаких линеек, соревнований, конкурсов, построений, поднятий флагов. И еще. Чтобы никаких горнов и барабанов.
 Прошел день. Другой. На третий день, качаясь на качелях, я переусердствовал. И так раскачался, что по инерции вылетел с качелей и шлепнулся на землю. И прямо спиной. В голове у меня зашумело, закрутилось, дыхание перехватило и минут на пять я потерял сознание.  Очнулся в санчасти, когда мне дали понюхать нашатыря. Слава богу позвоночник был цел. Но родителям сообщили. За мной приехали и отвезли домой. От греха подальше. Чтоб, значит,  другой раз не навернулся покрепче.
И уж так я был рад возвращению домой, так был рад, что от радости спина моя вовсе перестала болеть и выправилась. И уж так был рад бабушке, ее ненавязчивой незаметной заботе, что вскоре и забыл напрочь свои злоключения.

На следующий день я решил сходить на Матыру искупнуться. Матыра- это наша вторая речка. Байгора первая, а Матыра вторая. Мы с ребятами редко туда ходим. Не ближний свет. Да и местные ребята могут привязаться. Не ваш, дескать, район, нечего тут ходить. А мне почему-то на Матыру захотелось.
 Путь к Матыре пролегал через массив частных домов, где сам черт ногу сломит. Я пошел по их центральной улице Свободе, зная, что так не заблужусь наверняка. День был теплый и мягкий. Дул легкий ветерок и от садов пахло травой и яблоками.  Из невысокого зеленого дома доносилась тихая музыка. Кажется скрипка. В доме была открыта форточка и проигрыватель  включен так, что было слышно и ближайшим соседям.  Пройдя благополучно Свободу, я спустился по крутой тропке прямо к Горсоветскому лугу и передо мной открылась красочная панорама. Горсоветский луг был велик и широк. До реки по нему не меньше километра. И влево он простирался необъятно, и вправо. Трава на лугу была высокой и сочной. Весной, в разлив, всю эту немалую территорию заливало. Не пройти, не проехать.  А летом здесь пасли коров, лошадей.  Далеко, у нижнего парка находился пляж, где был отменный песочек, но туда ходить нам было заказано. Я спустился вниз , постоял у воды, вдохнул необыкновенный запах камышей, осоки, коряг и подумал, что надобно бы сходить сюда на рыбалку. Наверняка берут караси. Я присел у воды и сидел ни о чем не думая, долго, долго, наконец, встал и пошел домой. Прежней дорогой. Проходя мимо дощатого зеленого дома я опять услышал музыку. Это точно была скрипка. Напротив дома был холмик. Я поднялся на него, присел и стал слушать. Музыка лилась мягко и нескончаемо и я просидел невесть сколько. Мне было хорошо.
Память о лагере, в котором я был только лишь вчера, казалось, совсем стерлась. Будто и не было этого лагеря вовсе. Я почувствовал, будто что-то во мне живет помимо меня. Какое-то гулкое свободное пространство.  Что это за пространство, я не знал. Быть может, вовсе и не пространство. А что-то другое. Но одно я знал твердо. Что бы это ни было, только оно делает мою жизнь счастливой.

В прошлом рассказике я говорил о «гулком пространстве». Читатель может у меня так прямо и спросить, что это за зверь такой, гулкое пространство и откуда я его выкопал? И чего, собственно он нам головы морочит.
   Прекрасно вас понимаю и сам не люблю, когда лишнего напридумывают. Но, поймите, без гулкого пространства, ну никак не обойтись. Нехорошо морочить голову людям, но и упрощать задачу, спрямлять естественную траекторию- тоже не дело.
 Есть вещи сами по себе простые. И говоришь о них просто, да еще и с большим удовольствием.
Но есть мысли сложные. Сами по себе, или, как выразились бы философы, имманентно сложные.  И что же с ними делать прикажете? А? Не замечать вовсе? Так выходит, что ли?
А хорошо ли это будет, честно ли? По отношению к мысли, по отношению к истине. А я вам отвечу. Совсем даже нечестно. И, можно даже сказать, нехорошо. Непорядочно.
  Поэтому, хочешь не хочешь, а и с этими сложными вопросами, порой, надо иметь дело.
Кое-кто мне скажет:
«Мудрите вы все, батенька. Ничего сложного вовсе и нет. Если тень на плетень не наводить, то все просто и все можно высказать понятно и простыми словами.
А я не соглашусь. И не просто не соглашусь. А и довод приведу. Смотрите. Вот- математика. Понятие производной функции. Попробуйте объяснить это понятие простыми словами. А? Ну , как получилось? То-то же. А попробуйте доказать бином Ньютона на пальцах. Получится? То-то и оно.
Так и с мыслями о жизни, о человеке, о духе происходит. Есть простое. Но есть и сложное. И сложное это приходится объяснять с трудом и понимать его можно тоже только с трудом.
     А теперь к делу. Я говорил о гулком пространстве, как о чем-то особенном, что человек в иные минуты в себе ощущает. Я бы это гулкое пространство еще мог бы назвать третьей силой. Хотя слово сила и не совсем для него подходящее, так как она невидима, пуглива и неагрессивна. А первыми двумя силами посчитал бы самого человека и его внешнее окружение.
   Так вот, я в детстве, насколько понимаю, невольно старался выбирать такие пути, которые не слишком ущемляли эту самую третью силу.  Чтобы она мало мальски дышала, существовала и не испытывала ущерба.
   И потому чурался шумных компаний, вертлявых товарищей и давящих личностей. Гулкое пространство сосуществовать с ними не могло.
Конечно, у меня были друзья. И очень я ценил дружбу их. Но друзья, как бы это вернее выразиться, не навязчивые, не болтливые. Такие, которым нравилось быть, вроде как и с другом и вроде как самому по себе. Такие друзья и составляли мне компанию. Тут вы и Вовку Калужина знаете и Вадик был и Леша. О которых я еще расскажу. Как-то мы все ходили, бродили, собирали, играли, не задевая и не тревожа гулкое свое пространство. И так дружить зараз можно было только с одним приятелем.

А когда я стал постарше и поступил в институт, и жил в общежитской комнате с тремя товарищами и на всех у нас был один стол, четыре тумбочки и один шкаф, то спрашивается, где бы могло тут уместиться привередливое гулкое пространство?
    А я вам скажу. Как ни удивительно, гулкому пространству было вполне комфортно в этой тесноте. Ибо теснота была внешняя. А внутренней тесноты никакой не было. И мне даже нелегко объяснить, как могло это получиться. Просто сам собой выработался за долгие годы удобный стиль общежития. Хочешь поговорить- говори. Хочешь помолчать –молчи. Никому до тебя дела нет, и никто ни в душу к тебе не лезет, ни в тумбочку.
  Вы спросите, как же так? Если ты хочешь с человеком поговорить, а он, к примеру, не хочет, что тогда? Как быть тогда? Очень просто. Если человек тебе не отвечает или отвечает не охотно- оставь его в покое. Такие отношения могут показаться верхом деликатности, но были они совершенно органичными и естественными и никем не оспаривались и не нарушались.
Всякий был народ в общаге- и те, что учились безвылазно, и те, что больше водку пили или к девушкам захаживали, и те, кто из глухой деревни, и те, что из города—и как то все признавали этот неписанный, витающий в воздухе, кодекс общежития, который единственно только и позволял на протяжении пяти лет сосуществовать вместе на 12 квадратных метрах четырем разнохарактерным  юношам.
    Но вернемся к детству. Поскольку перескочили раньше времени. Тип дружбы, необязательной, нетесной, свободной- был широко распространен. А шумные,близкие компании были исключениями.
   И такая жизнь, надо сказать, обладала качествами особыми. Если было что у человека за душой, если было в нем зерно, то незаметно, неторопливо это зерно прорастало. Прорастало с неведением, со страхом, с мучениями, но и с взлетами невидимыми, с какой-то необычайно высокой невыразимой словами жизнью. Которая потом станет фундаментом личности, источником роста души, чуткости, сострадания, сопереживания.


Мы в детстве с уважением относились к взрослым. И не только к родителям, к дедушке и бабушке и не только к учителям, но и ко всем взрослым. Мы и не думали им перечить, возражать, спорить.
Но жили мы ,дети- сами по себе. Взрослые сами по себе, а мы сами по себе. И друг другу мы не мешали. И хлопот не доставляли. Взрослые справлялись с взрослой жизнью, дети- с детской.
У взрослых была тяжелая жизнь, у нас, детей, полегче, но тоже не сахар. Можно было бы и посетовать. Но никто не сетовал. Никому и в голову не приходило сетовать.
Жизнь взрослых была для нас неизвестна. Мы мало, что знали не только о жизни соседей или знакомых, но и о жизни родителей. Нас в это не посвящали. Видимо, не находили нужным. А, может и напротив, находили нужным- не посвящать. Только став взрослым и пожив изрядно, и вспоминая, иногда годы те, я, по косвенным признакам, догадывался о некоторых событиях, происходивших в семье и за ее пределами в мире взрослых. Но в детстве мир этот был от нас отделен крепкой стеной. О многом с нами не говорили. О многом не говорили при нас.
При нас не говорили о работе( ни мама, ни дедушка). Не говорили о деньгах, заработках, политике, войне, газетах, и. т. д. Об этом не говорили принципиально. А о других вещах не говорили в силу чрезмерной занятости на работе. Занятости, связанной с необыкновенной добросовестностью и рабочим рвением.
  К нам, изредка, в основном на праздники, приходили гости: Тимофей Иванович, его веселая жена Серафима Ивановна, моя крестная- тетя Дуня, соседка по фамилии Николаева( в большей степени бабушкина подруга). Играли в карты, иногда пили водку(очень умеренно). И разговоры велись. Но разговоры не при нас. Чаще разговоры были негромкими и серьезными, но иногда слышался и смех. Смеялись бабушка или Серафима Ивановна. Нам, детям, ужасно хотелось послушать взрослые разговоры. Но нас не пускали.
Почему? Можно задуматься об этом хоть сейчас.  Но знать ничего нельзя, только догадки строить. Как-никак дедушка, бабушка,а  мама, отчасти ,пережили времена, хуже которых страна наша и не знала.
И с нами не говорили о том. Зачем им знать?- вероятно думал дедушка. Меньше знаешь- лучше спишь. Дедушка, который работал с двенадцати лет и с двенадцати лет был самостоятельным курящим мужчиной. В свои шестьдесят он выглядел на семьдесят пять. Ходил неторопливо и дела делал без спеха. И был он очень худ, совершенно сед и сутул. В то же время, взгляд его был тверд, а ум остер.
А теперь- о гулком пространстве. Как никак, именно оно, гулкое пространство, тема моего разговора.
Вряд ли для него можно было придумать лучшие обстоятельства. Нам то, детям, было по всякому- и хорошо, и плохо. Но не сладко, не сытно. И в глаз на улице попадало, и шрамов было не два и не три. От вольной и оттого не совсем безопасной жизни. И слово ласковое нечасто услышишь. Исключительно почти от бабушки.
А гулкому пространству- самый раз.Ему хорошо. Никто не давит и никто не балует. И потому никто не мешает ему, хрупкому, беззащитному, требующему покоя и простора, жить.
И насилия нет и  давления нет,  и чрезмерной работы тоже нет.С другой стороны нет чрезмерной любви, заботы, опеки, пристального внимания.
Я говорил о гулком пространстве, как о непременном условии счастья.И не отказываюсь от своих слов. Но, надо сказать, что жизнь наша никак не была легка, благополучна и радостна. Многое, многое пришлось внутри себя испытать и выстрадать И не с кем было поделиться ни сомнениями своими, ни страхами, ни надеждами. Все приходилось переживать и перемалывать самому. И мучительно было это, хотя, иногда и радостно. Я как-то называл это гулкое пространство третьей силой. А сейчас отмечу еще одну его характеристику. Это был хаос.
Гулкое пространство было переменчиво, смутно, неустойчиво и не упорядочено. Но это был тот хаос, из которого рождается мир. Тот хаос, из которого рождается характер, тот хаос, из которого рождается индивидуальность, тот хаос, из которого рождается поэтическое чувство.
И лет до пятнадцати мы жили с ним( с гулким пространством) рука об руку. Но потом все переменилось. И это уже тема для другого разговора, для другого рассказа.