Кристине

и звездопад - автоматная очередь,
и звездочёт – неудавшийся снайпер.
и я вся не тело, я – выстрел. натянула на кости не платье,
а вылинявшую простыню
неба.
вы, может, видали, как выстрел
поправляет чулочки, свесивши ножки с обоймы?
нет? не видали?
смотрите.
годы мои – давняя утварь в кладовке у бога/чёрта (не верю!)
бегут струйкой крови из носа, а я вытираю, негодяйка, тучей
и корка её багровеет.
Её, сестру мою, прекрасную розу, прославляю от норд-веста
до зюйд-оста.
пусть тихо чирикают первые трели
её
раскрывшихся
лепестков.
о тех, кем живу – молчать не посмею!
язык наряжу восклицательным знаком, подпоясавши тесёмкою слов.


всё щерюсь, всю вою, несчастная, буйная!
почти что слепые глазёнки навыкат.
размытая улица, размазаны вывески…
а с Ней, дрессировщицей львов и медведей,
я щеник
куцехвостый,
уткнувшийся мордой
в прохладную мякоть ночных сновидений
и мирно сопящий на самом краю
подола
её
заботы.
Она, спустившись с полотен Ван Гога,
всё волшебство зачерпнувши ладонью,
на цыпочках тихо
пробралась
к концу моей жизни,
на поводке потянув за собою
мои бесконечные думы.
Она – снежный ангел на свежей извёстке
моих ледников, облегающих сердце,
смеётся, и смех Её катится потом
с щетинистых скул
светлоглазого льда.
я скоро растаю и брошусь волною
на рельсы ветвей умирающих улиц, безликих прохожих редеющий улей
бесследно утонет
в моих
волосах.
и улицы вдовами в черных платочках,
сопливя окраины
встанут
из-за
стола.


страницы, что зубы, рядами желтеют, старушечьей гречкой усеяны руки.
придет наше время
и выстрела звуки
просверлят огромный
глобуса
череп.
качнётся он раз –
и
попадают люди,
сервизом с серванта, осколками в космос.
качнётся он два –
и
над гробом смиренья
мы с Ней улыбнёмся в прощальном этюде.