Загуститель три четверти

Сон. Жёстче?

- Сон. Это он или оно? Когда на тебя смотрят две пустые глазницы, не есть ли ты сам, взирающий на свою пустоту? – шёпот Пармы.
- Мне двадцать восемь плоскостей в утробе быть!, - голос болот.
- Так покажи себя, и это кратно трём, как сон, - наставление Пармы.
- Что ж: я убил членовека. Он был маленьким, со смешанным полом, лысый и немного паршивый. Моя хватка крепко держала его ноги. С высоты моего роста он летал затылком в пол. Крохотный череп был невероятно прочным. Я кидал, топтал, бил локтями… в конце концов, он треснул. Кусок его черепа вылетел, как пробка из бутылки шампанского, с хлопком. Я был удовлетворён. Ни так, как ты удовлетворяешь себя с женщиной, а больше (ЖЁСТЧЕ?). После осколка: вытекла жидкость, в которой плавала половина малой копии убиенного.
- А что в итоге? – вопрошающий голос Пармы.
- Оказывается, в голове этого уродца, до сегодняшнего дня, жил правитель!, - заключил голос болот.

Чтец-декламатор

Выступление в Политехническом институте на юбилей изобретения жгута.
- Вдумайтесь, люди, ведь это пророчество:
«Учёные степени всё присуждают –
Мирное время
И верить, Кемь, хочется!
Ленин спиною союз охраняет
Летов стихами печень сброняет
От ножевого пророчества
Чем же всё кончится?
Чем же всё кончится?

Разные люди снегами полнеют
Ждут новогоднего зодчества
Полно!
Довольно душой своей корчиться
Высвободи!
Выпетлив –
Прыгнув на жгут одиночества», - [в]здох в зале: «На том и заканчивается моё пророчество», - подытожил голос Пармы.

Смесь хреновых овощей или 4043/Крестьянская мудрость

дурость или пудра

- Невозможно мечтать о том, что не продаётся: гладкие гибкие машины для удовольствий, нейросетевой солиум! в конце концов, язычество!, - возбуждённо вещал Дарио. Его лицо покрывалось пятнами ран. А из ран текла сперма, медленно, вяло текла смешанная с кровью сперма, студенистая, тёплая, в мелких пузырьках. То были старые раны.
- А я прилетел посетить Ваших Богов, - декларировал я, оторвавшись от тошноты. Пот падал со лба градом. В Италии невыносимое пекло для северянинов, подумал я.
- Сожалею, посещать уже некого, ведь Боги мертвы. Памяти о них не осталось. Бессмертием обладает тот, кто несёт ответственность. Боги покинули людей, и о них забыли, - просто и непринуждённо констатировал Дарио.
На мгновение мне показалось, что он экскурсовод постнеоклассического периода истории, в котором я ещё не бывал. И, всматриваясь в его глаза, боль прошила мне сердечный мешок, когда я убедился, что он абсолютно искренен, а значит – прав.
- Зато у нас открылся музей материаловедения, - предложил Дарио, заполняя мгновения утробной скорби.
Зря, но иного выбора не было, и мы оказались на выставке металла и минерала.мне было тошно, пришлось выбежать на берег Остии и окунуться в жидкую гибель червоточины. А ведб когда-то был и Пазолини, и от этой мысли мне стало по-детски приторно приятно.
- Дискуссия!, - выстрелил рупором в мои забитые илом уши Дарио.
Ну что, начнём, мысленно дал сам себе отмашку:
- Машина режет: в ней нет души, амбициозности и вожделения. Возьми, например, картофель или хлеб. Они имеют растительную плотность. Они всегда требуют терпения при усвоении питательных веществ. В том их амбициозность, - говорю я.
- А привычка? – подливает масло в огонь Дарио.
- Привычка, всегда, дело вкуса и принципа. Как в науке: «всё подвергается сомнению», так и в суждениях: всё подвергается критике. Лишь тогда, когда мозг препарирован от коры, он испытывает самопрезрение, - грустно произношу я. Ведь, чем правдивее ложь (или заблуждение), тем печальнее быт. Дарио замечает мою печаль и пытается взбодрить:
- Ну, а, тогда радость?
- Радость перманентна. Она состоит из материалов внедрения. И это единственный положительный момент материаловедения, ведь оно позволяет проникнуть толерантности в сознание, а человеку – социализироваться, то есть стать гуманным, - на этом я закончил пытку. Лицо Дарио сияло, оно отражало познание. На том мы и простились.
Был мой обратный вылет, а через месяц я узнал, что Дарио уже нет в живых. Тиф. Три дня мучался на больничной койке, был в бреду и сдался… К прощальному письму прилагалось нечто, озаглавленное «Омский прочерк». Я с испугом начал читать, покрываясь белой металлической смертью:
«Лицо, кривляясь больно, - розовый платок, лишь щепка коммунизма, лишь вырванный язык. Один и только миг. Скажу ему: довольно! То память, ностальгии крик, способный заглушить биенье пульса. То – есть невыраженные чувства. Их никогда не позабыть».

Krytika

- Дайте ещё дозу «омского прочерка»! – кричал пациент.
- Питайся, - любезно отвечал ему я и декламировал:
«****ись об рельсы мозгом
И узнай у паровоза
Почему не стал ты рослым,
Раз любил так папиросы».

Омский прочерк

сегодняшние дни, это уже три четверти
люди пьянеют свободой
грубым солдатским ремнём по башке
трезвости дай только повод
будут повешены все.

Искорки леса

заключительный эпизод, иначе – нет!
Куртка во мне цвета такого
Как запахи леса
Грудью согрею костёр –
Стану древесым
С птицами песенки петь поутру
Криком Велеса
И постигать высоту
Искоркой чистой словеса.

Дата: тот самый август (день),
тот и текущий год.