Звёзды и ветер

книга стихов




Светлой памяти гениального польского литературоведа,
алхимика слова,
Яна Парандовского
посвящается этот сборник





ЗВЁЗДЫ И ВЕТЕР

Тёмное небо раскрыло шатёр, серебром расшитый,
лунные тени льются в неверном свете...
Кто там над миром шепчет слова молитвы?!
Звёзды и ветер повсюду, звёзды и ветер.

Ветер над Вестерплатте – грозой разлитой.
Звёзды над Фромборком – частой алмазной сетью
в тёмном соборе – солью лежат на плитах.
В сумрачных башнях ветер поёт как петел.

От берегов Поморья до шпилей Львова
стонет гроза ночная – орган суровый,
клонит листву деревьев слезою поздней.

Ну же, кресты костёла – держитесь крепче!
Кто там над Польшей стонет, кричит и шепчет?!
Это лишь звёзды и ветер, ветер и звёзды!..



КОПЕРНИК

Старая колокольня шуршит шагами
у перекрестий лестниц и переходов...
А наверху – созвездья летят кругами
на полустёртой хартии небосвода.

Там, посреди прозрачной небесной сферы
носятся, как и прежде, во время оно,
толпы чудных созданий, зверьё, химеры:
змеи, медведи, богини и скорпионы...

Зная славянский жар и немецкий орднунг
он соизмерит несметные эти орды:

на колокольню поднимется пан каноник,
звёздному хору, неслышимой песне внемля,
и, постигая смысл в неземном Законе,
силою мысли невидимо сдвинет Землю.



ГРЮНВАЛЬД

Тяжёлое войско – железной тучей,
немецкого бреда ночным созданьем,
идёт на Польшу за новой данью,
в крестах и латах – толпой тягучей.

А им навстречу – в небесной круче
вскипают стяги рассветной ранью:
поляки-рыцари, и смоляне,
литовцы – конницею летучей.

Два моря схлынулись в битве страшной!
И рухнул клин Вавилонской башни,
и сгинул Орден в её развале!

И до сих пор под ночной завесой
горит, горит над Зелёным лесом
кровавой каплей – звезда Грюнвальда!



ЯН КОХАНОВСКИЙ

Польский Ренессанс! Богатый бархат:
книги, замки, пан в наряде броском,
яблоки в садах – как будто сахар,
а в устах лукавых – Кохановский!

Пусть ксендзы в костёлах теплят свечи –
пышет вешним цветом жизнь мирская,
и поёт, и плещет вольной речью,
словно чаша, полная токая!

Это хмель, что в бочке бродит соком,
это мир, текущий полным сотом!

Пост полезен праведному брату,
но вкусней – зажаренный барашек!
И звенят чеканные дукаты –
золото сверкающее «Фрашек»!



ЯН ГЕВЕЛИЙ

Почтенный пивовар и мастер хмеля
оставил брагу… ради телескопа!
Расчислил звёзд загадочные тропы
и вычертил на карте: Ян Гевелий.

И видит изумлённая Европа:
всё небо, как рождественские ели,
сияет в бриллиантовой капели,
украшенное чудищ пёстрым скопом!

Подзорных труб громадные фрегаты
над старым Гданьском, гордым и богатым,
стремятся ввысь из пут земного плена.

Он чтит супругу: верную, незлую…
Но в сумраке чело его целует
прекрасная любовница – Селена!



КРАКОВ

Как будто дракон за кольчугой мрака
крутые крылья свои расправил…
Над готикой крыш, в королевской славе
под вечер дремлет старинный Краков.

Витраж небесный сгорает, плавясь,
над Рынком, над храмом – прекрасной ракой,
а выше всех – заповедным знаком
загадочным замком сияет Вавель.

Ковры и картины – его уборы,
таится святыня в тиши Собора,
и холм струится нездешним светом.

Безмолвна крепость – врата не скрипнут…
И древний дракон охраняет крипту,
где спят короли его и поэты.



ИМПРОВИЗАЦИЯ

Плещет мазурка!.. В Париже дождливом
стенам поёт непонятную оду.
Звуки звенят и кипят торопливо,
словно в бокале, искрящемся содой.

Дождь закипает в когтях водослива:
«Прокляты будьте, убийцы свободы!».
Музыка плачет и бьётся тоскливо;
грохот хохочет под готикой свода.

В дыме изгнанья, в прокуренных залах
музыка пеньем Сирены звучала:
пена морей! И шампанского пена!

Плещет мазурка!.. И шорохом стонет
в тоне органа, в соборной колонне
сердце Шопена!..



МИЦКЕВИЧ В КРЫМУ

Ветер наполнен дыханьем сухой долины:
горечью чабреца, пылью имперской ссылки.
Польский Овидий, литовский романтик пылкий
зрит генуэзский кремль и хребет руины.

Ветхие кирпичи, минарет старинный;
узкие улочки, точно листа прожилки,
город пронизывают. Как серебро в копилке,
смешаны пенье грека и муэдзина.

Вот армянин с татарином на базаре
бурно торгуются, а в ароматном паре
варится кофе, и солнце парит над пылью;

на изразцах дворцовых строчит кузнечик...
А у пришельца в сердце – нездешний вечер –
словно свеча в бойнице над Старой Вильной.



АККЕРМАНСКИЕ СТЕПИ
       Из Мицкевича

Вплываем на простор сухого Океана,
Возок ныряет в зелень, точно лодья
Среди шумящих нив, цветного половодья,
Минуя риф коралловый бурьяна.

Уж мрак ниспал: ни шляха, ни кургана
Вперяюсь в небо, звезд взыскуя путеводья;
Там облак ли горит? Заря ли на восходе?
Нет, это блещет Днестр и лампа Аккермана.

Но встанем!.. Тишина... Чу: лёт журавный,
Который не узреть зрачком сокольим,
И слышно: мотылёк трепещет в разнотравье,

Да сквозь траву змея струится скользко.
Такая тишь! И чутко слух направлю –
Как будто зов с Литвы?.. – Идём:  нисколько.



СЛОВАЦКИЙ

Ветер гонит перекати-поле
от степей и крепостей Украйны,
от камней просторного Подолья
до Литвы, до Виленского края.

Ветер воет голосом неволи
там, где Польша в пламени сгорает,
гонит к европейскому застолью,
где шумит Париж вороньим граем.

Ветер разметал пути поэтов,
перепутал звёзды, и планеты,
и пески египетской столицы…

И вознёсся статуей застылой,
там, где в подземелье – две могилы
примирились – общею гробницей.



ЛОКИС

В гостиной – камин, и французский говор
и сердце волнует преданий пропасть.
А где-то в снегу, у ночного крова
в медвежьем образе бродит Локис.

И вены бродят медвежьей кровью,
любовью-оборотнем, печалью;
невеста клонится к изголовью,
сверкают свечи в кольце венчальном.

Но страшно грянет над панским кровом
любовь медвежья – звериным рёвом.

Собаки залают, хозяев клича,
стволы готовы, и выстрел смертен!
Глядят охотники на добычу:
у мёртвого зверя – на когте – перстень…



ФАРАОН

Кубок пьяной браги выпит
тают волны благовоний
и песок свой шёпот сыплет
о великом фараоне.

Мой двойник за дверью храма
тайно бродит до рассвета.
Небо скроет чёрной ямой
спор Осириса и Сета.

Ночь видений и сокровищ –
что сегодня ты готовишь?

Страсти пряная отрада:
ладан, ласки и объятья...
И смола ночного яда
янтарём легла на платье.



ЛЕОПОЛЬД СТАФФ

Помнят твои крестины костёлы Львова
и стародавних парков резные тени!
Там прозвучало струн неземное пенье –
там процвело во мраке цветное слово.

Ты растопил в ювелирной печи оковы
бронзовой польской речи; в ночи весенней
свил серебро созвездий и вишен сени,
чтобы они запели – свежо и ново.

Так же звенят на битве клинки Дамаска,
так же сверкают кольца чеканной сказкой,
так же грохочет молот в небесной кузне!

Чтобы под старость, мудро, неторопливо,
вдруг прозвучать под кровом ветвистой ивы
тихой свирелью – навстречу прелестной Музе...



КАЗИМИРА ИЛЛАКОВИЧ

Торфы тлеют: дымно и тревожно!..
Девочка бежит в поля Полесья
сквозь сиротство, песни, бездорожье –
юным ветром, ангельскою вестью!

Девочка бежит, а ей навстречу:
Вильно, Петербург, война и горе,
боль госпиталей, и пушек вече,
смертный жар, солдатский крест – Георгий.

Это – будет, Илла, это – будет!
А пока – лишь дым неясных судеб;
дни полны томительного зноя…

После ночи просыхают росы,
девочка бежит – и вьются косы
словно крылья птицы за спиною.



ЯНУ ПАРАНДОВСКОМУ

Старый алхимик! Сквозь колбу смутную ты увидел
вещего Хроноса взор – огневой и грозный;
так под камнями Олимпии прячет идол
позеленелый лик из тяжёлой бронзы.

Ты созерцал, как боги метнули Солнце
ярким слепящим диском  вдоль небосклона;       
ты сосчитал набеги кентаврьих конниц
возле священных рощ у подножья Трона.

Ты прочитал поблёклую позолоту
на корешках таинственных переплётов;

вместе с Петраркой ступал по стезям Европы
шёл по руинам Рима зарослями глухими,
из-под обломков слыша латинский шёпот –
хитрый посланник Польши, седой алхимик!



МОРСКАЯ ТИШЬ (из Мицкевича)
                На высоте Тарканкута

Уж ветер на корме ласкает знамя,
Вздыхая, словно грудь, светлеют волны
Так сны младой невесты счастья полны:
Пробудится – и вновь объята снами.

И паруса – хоругви после  бойни –
На голых мачтах спят; корабль чуть видно
Колышется, как будто цепью свит он;
Воспрял матрос, и путникам спокойней.

О море! В глубине, меж вёрткими толпами
Сокрыт полип, и спит под сводом хмурым,
А тишь придёт – и рамена растянет.

О мысль! О глубь, где, словно гидра, память
Безмолвно спит в годину бедствий бурных,
Но тишь придёт – и сердце рвёт когтями.



ЕВРЕИ

Зоркий меняла следит за чужой монетой
и проверяет надёжность цветного сплава;
запахом пряностей веет в глубинах лавок,
дети на празднике страстно жуют конфеты.

Племя портных, дантистов, чудных поэтов!
Хор анекдотов кружит смешной оравой...
Где это всё? Почему-то молчит Варшава,
горькою гарью пахнет в глубинах гетто.

Из ниоткуда приходит зловещий поезд,
дети схватились в страхе за мамин пояс,
колкою льдинкою что-то горит под сердцем.

И бесконечно стучат и стучат вагоны –
мимо полей и станций, на перегонах...
И пустотою стынет в груди: Освенцим.



СТАНИСЛАВ МИКУЛЬСКИЙ

Красивый и загадочный разведчик –
в армейской форме, в кожаных перчатках…
Со смертью он играет в чёт и нечет,
засняв на фото страшные загадки.

Стамбул, Берлин, и польское поречье –
везде он обречён опасной схватке;
везде неотразим: в сердечной встрече,
во взорванном КБ, в пыли взрывчатки.

Красавицу любую завербует!
И покорит действительность любую –
шикарный Клосс – изысканный Микульский!

…Роскошно пахнет пряною сигарой,
горчит коньяк, настоянный и старый…
Струится плёнкой – зыбкое искусство!



ПЛАВАНИЕ
              Из Мицкевича

Сильнее шум; и гад морских кружатся стаи,
Матрос на вантах ввысь: Дружней, ребята!
Взбежал, простёрся, стал в сети распятой
Так пялится паук: где дрогнет ткань витая.

Ветра! Ветра! Корабль, конём взметаясь,
летит, метельной пеною объятый,
втоптал валы, ввысь выю, сквозь раскаты
рвёт облако челом, крылом ветра хватает.

И дух взлетает мой над мачтою средь бездны,
Воображенье взвив, как рунный парус,
Чтобы с толпой весёлой – в клике слиться.

Пав кораблю на грудь объятием мятежным,
Его полёту словно множу ярость!
Легко мне! Любо! – знать, как вьётся птица!



ТАДЕУШ РУЖЕВИЧ
   белый сонет

В каменоломнях слова поэт поднимает
окаменевшие звуки и слышит отзвук
и женщины каменные от горя открывают очи
казнённый партизан встаёт на краю могилы

и мама живою выходит из больничной палаты
а красная готика собора дыбится гребнями
тянется струнами нервюр
таращится масками резными

каменный карнавал Венеции
воскресшие девушки кружатся каруселью
оседлав ящеров и драконов

карусель кружится
девчонки ловят ветер
они смеются



СОЛЯРИС

Тёмною глоткой зияет бездонный Космос
омут пустого мрака, лишённый света.
Но серебристой пылью летят планеты
пряжею вьются созвездий седые космы.

И в пустоте пространства моллюском склизким
дышит планета-мозг, на орбиту пялясь.
Оком огромным сквозь линзу глядит Солярис
жуткою слизью волн в океане мысли.

Что за смешная жестянка кружится рядом
и беспокоит бога бесстыжим взглядом?

Призрачной плотью мрака твой сон окрашен
память летит над планетой, кружит над нею...
Страшен ли чёрный Космос? Конечно, страшен.
Только потёмки духа – ещё страшнее.



ТРИНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ

Ежели накурено на кухне –
Открывайте форточку! И воздух
холодом похрустывая сухо
принесёт вам Новый год и звёзды.

И вино кипит хрустальной гранью,
телевизор смотрят по старинке;
с кавалерами танцуют пани,
рассыпая польские смешинки.

И в квартиры наши без боязни
песней иностранной входит праздник:
ёлки, мишура, шампанский шёпот!

Что же там поёт в уютном гуле?
Это кабачок «Тринадцать стульев»,
это – наша форточка в Европу.



ПАМЯТИ АННЫ ГЕРМАН

Что, Эвридика, за тёмною Летой снится?
Вместо обола – пластинка – не тяжкая плата!
Рвётся за Реку – на родину – пленная птица:
нету возврата!..

Кто там в старинные ставни неслышно стучится,
тенью в тиши по лесному спускается скату?
В тёмное зеркало вод молчаливо глядит всё,
но отраженья не видно – пропало куда-то...

Странная, тайная, смутная, грустная участь:
словно во сне – заплутаться, забыться, не мучась,
в шорохе призраков прятаться росною ранью.

Песнею стать!.. И скитаться пугливою тенью
жить во владеньях волшебных зверей и растений –
отсветом... отзвуком... отблеском... воспоминаньем.



ВИСЛАВА ШИМБОРСКА

Праздник театра: вслед за последним актом
встанут убитые; крики, цветы, поклоны.
Свежеказнённый с улыбкой глядит на ката,
гений предателю руку жмёт благосклонно.

Странный символ! Аплодисменты гулки,
а за кулисой платья висят на крючьях.
Смысл этой сцены похож на кроссворд шкатулки –
старой шкатулки, в которой заржавлен ключик.

Сон или явь твоё беспокоит сердце?
Что там сокрыто за древней резною дверцей?
Смысл этой сцены сокрыт непонятной тенью.

Тут на стене сквозь рамку вздыхает струнка:
две обезьянки сходят с брейгелева рисунка
чтобы, звеня цепочкой, твои разгадать виденья.



ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ

Ясный свет за Городом весенним
у реки, над киевским обрывом
и стеной душистою – сирени
клонятся к днепровскому разливу.

Ну а в Польше – август, жаркий август,
мёдом терпким пахнущее слово;
это нежность – нежность в сердце вжалась
снова, снова…

Отзвуки друзей: сестёр и братьев –
словно звёзды, хочется собрать их!

Вся Отчизна – от Москвы до Рима –
точно древний вытертый сестерций.
Целый мир укроется незримо
в польском сердце!..



МОЛИТВА

Ну что же так трогает в этой песне?..
Как в зимней ночи – огонёчек слабый,
как будто в ссылке – родные вести,
пути-дороги в ограде яблонь…

Как будто кресты путевых часовен,
и мёд органа в огнях костёла,
и крепкий строй черепичных кровель,
и эти сёла – родные сёла…

Ужель дыханье свечи потушит
дешёвой речи сквозняк бездушный?

В веках, над славянскою колыбелью
мелодия эта в тиши  звучала…
О, только бы пела она – капелью!
О, только бы пела – и не кончалась!..