Так уходят в глухие леса

                *     *     *
Так уходят в глухие леса, формируясь с душевной поклажею, —
хотя толку от схимника в тоге, как от срыва в домашней среде, —
где, белки закатив в потолок, бездну бёдер, как берег, поглаживают,
израсходовав пылкую набожность, — как в приюте, чтоб шторм отсидеть.
Августином Блаженным сорвусь, на Европу часть тракта растрачивая.
Из среды опалимых паломников в усреднённые души войду —
от платоников детской игры до Диониса, вывернув в старчество,
где под следствием духа как голубя, рвали связки — застыть в акведук.

По дорогам непыльного дня, по расстроенным схваткам у печени,
как гадали б авгуры-конструкторы (или Джойс развивал свой сюжет),
за плечами всемирной любви, как младенец, судьбой обеспеченный,   
с новой эрой, к великим открытиям, дастся в руки Икара нам жест.
Не грамматика, с верой в себя — как Сатурн, наигравшийся кольцами, —
по канатам нехоженой практики, где, как птицы, народы галдят, —
разовьётся в логический круг, где шпажисты мечтают с гасконца быть,
но, как буйвол, по замкнутой лестнице, — Аквината беременный взгляд.
 
Развивайся по заданным дням, отбиваясь от дел, как от ереси;
под прикрытьем невиданной дерзости, возводи свой досуг, как корабль,
пока светлые сроки первин в цитадели Петра не проелись бы,
и крикливые лозунги с улицы град небесный крестом покорял.
Цепенеет не сладкая жизнь, а запретные мысли о сладости,
и в пределах, захваченных банками, обратимым становится мир.
Так, империи, взятые в такт, симфонической музыкой сглаживаются,               
но о том, что действительно было — как Пилат, я бы руки умыл.

В непредвзятые входим слова — маркетологам, знать, на посмешище, —
где в республиках столько же стойкости, сколько в сфере услуг колбасы.
В разграфлённый в линейку прогресс с батальоном взять город
                посмеешь ли,
или сразу весь список последовательности перед строем штрафным
                огласить?
Я, наверно, не слушал бы рок в тектонических сдвигах под занавес
и засушливый климат, из верности, как арабы б, в себя не вбирал.
Но взрывной волгоградской волной, как в автобусе мать: обознались мы:
семитический отпрыск с кустарника, ты бы мог мне быть в боге как брат.

Ты бы первый со стёкол внимал, как рисуют морозы с бореями,
и с весёлых степей в неврастении не бросаются вниз головой.
Даже если три века спустя все боярские скулы досбреем мы,
непонятно, как с Новой Голландии нам навесят в штрафной угловой?
Четверть века сиди и гадай, как в засаде, расти в себе сверстника,
даже если б все зубы повыбило, как с рояльного тремоло в зал —
чёрным солнцем в дымящийся пруд на Востоке осталось мне свеситься,
краснобаем древесного зодчества позвонки свои швами связав.

Рудоносные жилы тянул из планеты —  окутан, — как мантией.
В исторических схватках с циклопами находил себя вмёрзшим в брикет.
Как осела в гнезде бы звезда — циферблат новогодний отматываю:
неужели курчавый наш Пушкин вынимал из жилетки брегет?
Неужели в трескучий мороз воротник из бобра был — как дарственная,
и копытная конка до цоколя с бубенцами шла духу в разрез?
Гогенцоллерны в спящей Москве за растаможенный груз благодарствуют:
со-товарищи Мара на «Гелике» входит в красную зону, как в лес.

Темперамент уснувшей грозы буксовал на текстуре как вкопанный.
И парламент, притянутый за уши, шёл на купчую: взять Геленджик.
Акопяны валютной поры шли ресницы в ладонях выхлопывать,
развернув из кармана пол-скатерти, где лагуна прям в бухте лежит.
Семиствольные сны партизан уходили корнями в Дом творчества.
И горящие паклей события зацветали — как клумбы, при нас.
Где Федоту спортивной поры непременно хотелось пророчествовать;
и с посудой на кухне намаявшись,«Дом на Набережной» плыл не кренясь.

В рукодельные сферы свобод — «Капитал» Карла Маркса наследуют;
град земной, обустроить в соперничестве, подведут, как коня, под уздцы. 
Но в двуполой корысти борьба разгорится крапивными средами,
господин где и раб, с одной прихотью, рады кровь свою в землю сцедить.
В народившейся смене времён град земной возьмёт верх над обителью,
и стыдливые речи о равенстве — полоснут, как кинжал по груди.
Может, дилеров банковских встреч с Трафальгарской картечи провидели:
чтобы сделку с пытливою совестью адмирала рукой оградить?

Но зачем ты развёл голубей, палисадник, окутанный славою?
Воркотня перед мраморной статуей — та же марка торговой страны?       
Из оптической смеси на слух что-то личное в слове вылавливаю,
но, с грудным молоком не воспитанный, не могу свой предел устранить.
Откатить бы в пределе на треть, верноподданных ядер не трогая,
да обширной смоленской дорогою с двух биноклей разведку настичь:
хорошо им в студёной Москве из конины нарезать бефстроганов? —
вместо хартии с дальними странствиями, отправляю с Хароном на Стикс!