***

                У  Турана

                Готовлю плот, скорее к людям надо.
                Звенит о сухостоину топор.
                Я уплываю, и со мною рядом
                Плывут неспешно цепи синих гор.

                В бездонном небе в вальсе старомодном –
                Супружеские пары лебедей.
                Увидеть можно здесь кого угодно,
                Кого угодно, только не людей.

                Здесь зноем всё полуденным объято.
                Заснула мандаринка на суку.
                И обомшелый сын тайги – сохатый –
                Залёг, почтенный, в грязь на берегу.

                Стоит лосиха в речке по колено
                И тянет морду к молодой ольхе,
                А сын, прильнув к соску, самозабвенно
                Губами сучит в тёплом молоке.

                Багульником прошла косуля труско.
                На кривунах покой и тишина,
                Лишь на косе смешная трясогузка
                Охотой на стрекоз увлечена.

                У заводи, где тонкие рогозы,
                Где преют спины отмерших дерев,
                Застыл секач, без страха и угрозы
                В меня беззлобно глазки уперев.

                Крадётся темь упрямо и сторожко,
                Но белизна  берёзок, как свеча,
                Мне освещает узкую дорожку
                До горного студёного ключа.

                И вот уже орудую на «кухне»,
                Костром до самых пяток прокалён.
                Сгребаю в кучу гаснущие угли,
                Стужу дымком  пропахнувший бульон.

                Ползёт тепло за шею и за плечи.
                За целый день перекусить не грех.
                Потом на карте крестиком помечу,
                Где до меня здесь не был человек.
                1962


                На  Алтае

                Летит паук на тонкой паутинке.
                Парит от дуновенья ветерка.
                Обочь тропинки тянутся куртинки
                Сурепки и головок бодяка.

                В горящих платьях бедные саранки
                Испить из лужи силятся воды.
                Шуршат у ног песчано имаранки,
                Хвостами заметаючи следы.

                Промчится вихрь – и сразу краски меркнут.
                Ударит солнце – нате краски вам!
                А со скалы взирает мрачно беркут,
                И, видно, я ему не «по зубам».

                Он головой ведёт за мной лениво,
                Обследуя владение своё.
                А вдоль всего скалистого обрыва
                Свисает покрывалом мумиё.

                Веками снег лежит на горных кручах
                С названьем незапятнанным «белки».
                Летит к вершине грозовая туча,
                Пытаясь сходу взять её в штыки.

                На этом, самом дальнем перевале,
                По выцветшим  читаю лоскуткам,
                Развешанным по палкам и кустам,
                Что люди здесь  давно не пребывали.

                А там внизу – селенья и кошары.
                А там внизу на пихтах – бородач.
                А я на солнце жареный, поджарый,
                Иду вперёд искателем удач.
                1973

               


                Близ  Белухи

                Письмо на синих скалах пишет морось
                И многоточье барабанит град.
                И жизнь идёт, накручивая скорость,
                А я и жизни, кажется, не рад.

                Спешу, где есть пятнистые олени –
                О них в газету очерк напишу.
                По щиколотки, даже по колени
                Иные речки вброд перехожу.

                Скрипят в ногах натруженно суставы,
                И ноги заплетаются в пути.
                На этот раз я их ещё заставлю,
                А завтра как: идти или ползти?

                Мне улыбнуться так не хочет счастье!
                Судьба не хочет чтоб повеселел.
                Где та избушка, о которой часто
                Мне говорили чабаны в селе?

                Она – маяк, её держаться надо.
                И что ты там, тайга, ни лопочи,
                К звериной ферме выйду в час заката,
                Где гордо носят славу пантачи!

                Но нет избушки. Есть большое плато,
                На нём болиголов белоголов,
                Маральник волглый, облака кудлаты
                И ветры, говорящие без слов.

                В студёном воздухе зависло море:
                Сожму кулак – и капает вода.
                Я здесь один, как чайка на просторе,
                Но не живая чайка – изо льда.

                Я на белки глаза попялю прежде.
                Чем боль пронзит вдоль пояса остра.
                И чиркну спичкой в сладостной надежде,
                Что наглотаюсь дыма от костра.

                Борясь со сном, переборю усталость,
                Что не даёт с земли подняться мне,
                И всё, что нынче от меня осталось,
                Перекалю на медленном огне.

                Потом восстану, будто полупьяный,
                Пойду на луг, шатаясь на ветру,
                И чтобы плоть взбодрить чайком духмяным,
                Росы с альпийских травок соберу.

                «Роса» звучит, наверно, очень мило.
                А травы те – в  рубашках ледяных.
                Они звенят и бьют друг друга с силой,
                И я не рву, ломаю звонко их.

                Когда рассвет поглотит ночи мощи
                И на осадки наложит табу,
                Я вдруг увижу за туманом тощим
                В двухстах шагах чабанскую избу.
                1973