Эпоха черных снегов -поэма брата

Петров Александр Алексеевич, 1967 г.р., пресс-секретарь Председателя Государственного Собрания Республики Марий Эл, заслуженный журналист Республики Марий Эл, член Союза журналистов Российской Федерации, член Союза писателей Российской Федерации.
Петров А.А. – известный марийский драматург. На сценах марийских национальных театров поставлены спектакли по его пьесам: "Дорога к счастью", "Опять стучатся в дверь", "Князь Кронуш", "Пупкин женится", "Встречай меня, Родина!" Они с успехом демонстрировались в Республиках Марий Эл, Башкортостан, Татарстан и Удмуртии, а также в Свердловской и Кировской областях, Пермском крае и других регионах Российской Федерации.
Петров Александр Алексеевич активно участвовал в различных всероссийских и международных форумах, в том числе в 2008 году в Конгрессе Ассоциации финно-угорских народов в Ханты-Мансийске с участием президентов Российской Федерации, Финляндии, Венгрии и Эстонии. В 2006 году Полномочным представителем Президента России в Приволжском федеральном округе отмечен дипломом и настольным знаком "Лучший специалист Приволжского федерального округа-2006" в сфере журналистики.
Петров А.А. многократно занимал призовые места в Марийском республиканском конкурсе драматургов, журналистов, является лауреатом проекта Всероссийской политической партии "Единая Россия" "Профессиональная команда страны".
За многолетнюю добросовестную деятельность и заметные творческие успехи в отрасли культуры Петров А.А. в 2009 году отмечен знаком "За служение народу", в 2017г. награжден Благодарностью Министрства культуры РФ.

Александр ПЕТРОВ


Эпоха черных снегов   

Поэма


Буран, буран по всей Руси великой,

лишь тусклый свет Луны узришь едва...

В кромешной мгле полуслепым каликой

потерянная тычется Москва.

Весь день на Кремль снег валил. К исходу

сгущаться быстро стали небеса,

порывом вихря жуть взметнулась с ходу...

В окне Москва была, да вышла вся.

Теснее стала царская палата –

и стены жмут, и давит потолок.

Да будь убранством трижды ты богата –

при божьем свете лишь от блеска толк.

Не дорог вовсе русский царь бурану –

в ночи он только пуще над Кремлём:

влетев, швырнул бы снег в лицо Ивану

за то, что чует: нет души-то в нём.

Что лют, горбат, что нос подобен клюву,

змеится злоба тайная в очах.

Бородку вздёрнет: вот, мол, вам к испугу, –

но... пуще снег.



«Состарился... Зачах! –

в виски колотит. – Жизнь была, да сплыла.

Добра не ждать с московского двора:

коснулся всех огонь царёва пыла,

кровавый нрав царёва топора.

Бояр рубил заподлицо вначале,

потом травил опричниной страну...

И после первой каждый раз венчали

с царём не новых жён – а Сатану.



Убил того, кто был бы на престоле:

ударил – треснул череп, как орех...»

– Сынок! Ванюша! Маяться доколе?

Сними с меня, сними мой тяжкий грех!



* * *

О, редкий кто гадать не станет к сроку,

ища потерей в каждом божьем дне:

– В раю мне быть, где избранные к проку?

Гореть ли вечно в адовом огне?



Глядишь назад: о, сколько там ошибок!

Промашки вспомнить – это полбеды.

Беда – увидеть: был на поле сшибок,

и там твои – кровавые следы.

* * *

«В три года мне позволили быть князем:

на троне сидя, матери внимать, –

ведь власть, на время скинутую наземь,

княжна Литвы – она сгребла... Мне мать,



но, грех какой, в «мужья» взяла (да – рано,

отца забыв, презрев позор и стыд)

Овчину Оболенского, Ивана...

О, хватит, память! Сыт тобою, сыт!..»

Качнулся царь, упёрся в стену скоро.

«О, боже, что теснит мне грудь с утра?»

Кресты кладёт испуганно да споро.

Вот-вот снега ворвутся со двора.



Сверлит глазами Грозный жуть ночную,

в палатах тени чует: вон в углу! –

ко лбу вновь вскинет руку одесную...

Уходит снова в память – как в хулу:

«Царём я стал в 17... Скорой смерти

моей бояре ждали – понял я.

И жажда мести мне заместо тверди

была... И Бог был тоже за меня.



Вот бают: небо детям – сине-сине,

и каждый час им в радость солнца луч...

А я ребёнком был ли? Вечно в тине

интриг дворцовых, страхов, барских буч.



Боясь добычей лёгкой стать боярам,

не мог носиться всюду с ребятнёй,

сидеть на зорьке с удочкой над яром

посмел бы разве, пуганый роднёй.



Вся Русь была – подобная сиротке:

людей бояре резали, как скот;

по рекам крови – хоть плыви на лодке...

В народе зверь наглел за годом год.



Боярам вслед дворовые дурели:

и стар, и млад – за нож и за топор.

И я всё чаще вламывался в двери,

шутя палил царю не годный двор.



Но это позже... Маму отравили

сперва: в семь лет остался сиротой.

Помрёт щенок, враги алкали, или

добить, вломившись хищною ордой?



Я не вставал ягнёнком перед стаей.

А скоро стал ей вовсе не смешной.

Подрос когда, судьба предстала Настей,

моей голубкой, юною женой.



Как чистый воздух мне в резне и сваре...

(Анастасия люба и сейчас).

Но добрались с отравою бояре...

Нет, мало вешал, изверги, я вас!



Я, став вдовцом, в долгу-то не остался,

не ждал убийцам кары от небес...

Уж с тех грехов, наверно, бы не спасся.

И взял меня тогда, наверно, бес.



Им наслан мне в товарищи Малюта.

Заржали кони, чувствуя грехи.

И знатного ли, подлого ли люда –

катились с плахи снятые верхи.



Голов боярских вывели без счёту,

был каждый прикасаем на Руси.

Детей и тех пожгли в угоду чёрту –

и снятся мне...

О, Господи, спаси!

Душа болит к а к, знал бы ты, о, Боже:

не должен царь убийственно блажить...

Но и теперь, почти на смертном ложе,

не знаю, как иначе мог бы жить.

Начало взяв от Рюриков, по праву

мы Византии веру чтим и длим.

Москва снискала земли, силы, славу.

Теперь столица наша – третий Рим.



Сдались Москве Ливония, сибири,

покорны стали север и Урал.

Они меня с пути, быть может, сбили?

В своей гордыне лишнего прибрал?



Нет! Трижды нет! Всё сделал я, как надо.

Орду ногайцев взял тогда умом.

Прикаспий мне и Астрахань – награда,

что веру нашу всюду нёс при том.



Казанский хан Сафа-Гирей был дерзок,

вторгался к нам с востока часто он,

красивых дев, детишек – наш подлесок –

стадами гнал в мучительный полон.



Враг был силён. Терпеть, я думал, или

начать войну? И двинул на Казань!

Бессчётно там мы головы рубили,

вершили всюду там за казнью казнь...

Взорвали крепость, взяли. Но светило –

и то в тот день не чувствовал добром.

Мне плечи, точно обручем, схватило.

И вдруг, раскатом, в чистом небе – гром!

Не понял я дурных явлений толки,

чей голос был, как будто мне в вину:

«Не смейте трогать левый берег Волги,

Священных Рощ тревожить тишину!»



Я, помню, плюнул наземь, полон злобы:

– Какой безмозглый смеет поучать

меня, Ивана Грозного? Пошёл бы

он, коль дожить желает до внучат.



Прости, Господь, мою тогда ошибку!

Теперь-то знаю, чей мне голос был:

за плечи взяв, Ты стукнул по загривку:

– Умерь, Иван четвёртый, злость и пыл...



Я лишь дерзил: м и р встанет на колени,

когда пред очи выйдет русский царь.

Не может быть в речах о нём и тени.

Отныне так. Забыть, что было встарь!



Меж тем, мне был звоночек: возвратяся,

я слёг внезапно, при смерти лежал;

казалось, жизнь, скукожившись до часа,

вот-вот сбежит из жарких одеял.



Меня подбило будто что-то с лёту,

явилась хворь, неведомая нам...

Тогда и стал я чувствовать погоду,

вельми с тех пор пугаюсь странным снам.

...Вот конники с раскосыми глазами

несутся встречь почти что наяву;

глядят куда-то в сторону, а сами

влагают стрелы, тянут тетиву...

И все в меня сейчас вонзятся стрелы!

Проснусь от страха, влажен – весь в поту;

проскачут мимо, точно угорелы,

они то в эту сторону, то – в ту.

Ещё я долго, страхом обуянный,

лежу – а то лечу куда-то вниз.

Хохочут вслед: «Убивец окаянный!»

И слово не по-нашему – «цар-мис».



Понятен «царь», но кто такие «мисы»?

Не знал никто из бывших на войне.



Ответ-то прост, как вижу: ч е р е м и с ы –

мне мщением вдвойне уже, втройне.



Назначен небом будто бы мне с детства

особой вере преданный народ –

учесть все непотребности и зверства,

чтоб в судный день сказать:

«Пускай умрёт!»

Да, тридцать два прошло с тех пор уж года...

Себя я выше Бога, верно, мнил.

И Шуйского, горбатого урода,

послал за Волгу, чтобы разорил.



Хоть мечен был,

но смел, свиреп, как коршун:

в золе смешал людей и брёвна он.

О, я-то знал:

коль в сечу князь мой вброшен, –

народ, прозваньем Белый*, обречён.



Коварством взял марийцев: запер в Роще,

молились где. Не спасся ни один.

Ведь, чем в бою,

там взять их было проще.

Прочти врага – и ты уж господин.



Прознав, что должно диким черемисам

быть в капищах без луков и мечей,

мы им явились гибельным сюрпризом...

Жаль, я не видел ужас их очей.



По вере их, когда звучит молитва,

никто шуметь, сказать не смеет зря...

Чу, что за боль?! По сердцу будто бритва.

Дают мне знать: ты сделал, что н е л ь з я?



С детьми грудными жгли мы их деревни...

Да как, Господь, т а к о е мог стерпеть?!

Но поздно знать... Кругом всё тени, тени...

О, если б жить... Сгодилось если впредь...



Младенцы эти... Ангелы безвинны...

Ручонки к небу тянут поутру...



Им грудь дают, придерживая спины...

Но... не пришлись нам детки ко двору.



Кому есть прок,

что выжжен мир марийца?

Вконец ослаб, разбит я, взявший верх.

Кого подмял... Там есть живые лица?

Всё пусто, Боже!

Миром правит грех.



* * *

Москву, меж тем, пурга накрыла к ночи.

Теперь ни зги не видно за окном.

Молчит Иван – устал, уже нет мочи –

полулежит, укрыв себя сукном.



Чему ярится редкая погода,

сердясь, природа чем уязвлена,

царю гадать вдруг стало неохота –

и без того тяжка его вина.



...А что там, где марийцев воевода

оставил без кола и без двора?



Не снег валит тут – прорва с небосвода!

И та же жуть. Да с самого утра.



Марийцев край.

Лицом к кромешной вьюге,

к лесной опушке – согбенной спиной

стоит и ловит что-то в каждом звуке

мужчина. Крепок. Тронут сединой.



Тут был илем.* Теперь – зола во поле.

И в плаче вьюги – мёртвых голоса.



Не жив почти Тайгелде-воин в горе.

И душат слёзы. Мысли – без конца:



«Жены и внука где-то тут останки...

Младенца-то, младенца-то за что?!

Свезти бы что на кладбище... На санки

грузить-то мне из месива-то что?



Сылвий – зола?.. Да как же это, Боже!..

О, даже ты сегодня не перечь...

А если я виновен в чём-то тоже –

что слишком поздно взял булатный меч.



Но наш народ – и впрямь дитя природы;

я – для сохи, охоты, топора,

хлеба растить, принять скотины роды...

Да просто жить с желанием добра.



Картина жизни тут была чудесна:

шар солнца встанет –

будто в дар нам дан,

и в небе песне жаворонка тесно,

о лес споткнувшись, стихнет ураган.



Эх, было время...

Мирные илемы

дверей не запирали на засов;

случится с кем беда, зовут – и все мы,

дела оставив, тотчас шли на зов.



Теперь и снег колюч...

А вспомнишь: в блёстках!

Метель родной казалась и – к теплу.

А тут завыла, путаясь в берёзках.

Понять пытаюсь – да не разберу».

И снова голос слышится мужчине

Сылвий-жены, младенца...Он вскричал:

О, русский царь,

ты – изверг, хоть при чине!

Брал зверя – но такого не встречал.

...Я помню день,

когда пришли с приказом

от хана Ядыгея: мол, враги

пошли на нас – марийцам надо разом,

не мешкая, к Казани слать полки.



Была жестокой сеча. Местом схватки

струилась кровь. Вот рухнула стена.

Мы честно гибли, в лес ушли остатки.

Лишь хан в чести, хоть честь не спасена.



Не зря прозвали Чёрным – вмиг Ивану

принёс присягу верности, как пёс;

спасал своих – крестил, таща к тирану.

На нас свалил войны своей обоз.



А мы врагам свою не сдали веру:

вкруг Рощ вставали, данники смертей.

Но что чужая святость изуверу –

илемы жгли... И женщин, и детей.


И старых – тоже.

Нас сводил под корень

московский царь: мол, сдайся, не перечь.

Но мы горды – возьмёмся и за шкворень.

Терпеть не станем: вон из ножен меч!



Один пойду на русскую столицу.

Я этого московского пашу

схвачу за грудь, придвину кровопийцу

и всей утробы голосом скажу:



– Ответь ты мне, ответь, не пряча очи:

за что ты нас?! Чем разум ослепя,

вторгаться смели в храмы наши – Рощи?

Ты сам-то в Бога веришь иль в себя?



Мы наш уклад слепили – как родили.

Мир полон был соседей и родни.

На праздник в гости к родичам ходили.

Ответно шли наведаться они.



Всего давали вдоволь: пашни – хлеба,

чащобы – птиц и зверя, реки – рыб.

Как жить, совет просили мы у неба –

и боги вняли, святостью покрыв.



Серпами мы срезали только стебли,

а вилы брали смётывать стога...

Вы нас рабами сделать захотели –

мы всем народом встали на врага.



Нет, не нужны нам ваши дом и нивы,

богатства – тоже, злато-серебро...

Жить надо, чтоб своё лишь берегли вы

и нам хранить своё бы лишь добро.



Одно прошу у Бога после бучи:

возьми теперь народ мой под крыло,

гони отсюда горести и тучи...

О, дай Народу Белому тепло!



Пускай растут ромашки возле дома,

знать лес детишки учатся на слух,

пусть стая уток, селезнем ведома,

весной опять опустится на луг.



Я твёрдо верю: станут черемисы

опять себе хозяевами тут.

Домов своих оконные карнизы

ажурами, как солнцем, подведут.

Нет звёзд сейчас... Но там они, где были.

Есть даже нам счастливая звезда.

Ведь мёртвых даже веру не убили.

Сочится горе – вытечет из дна.



Марийцев раны стянутся не скоро:

с кем жить придётся –

вторглись не добром,

лежит меж нами ненависть – не ссора...

И всё же край теперь – наш общий дом.



Пахать теперь одни и те же земли,

учить язык, хотя и не с руки...

И через годы станем неужели

в себе таиться, всё ещё враги?



Пройдут года. Придут другие люди.

Для них вражда развеется золой.

Но лишь бы знали:

мы-то пришлым – судьи,

они... Хотя бы вспомнили порой.



В другой стране мариец станет равный.

(Такой народ не может быть изгой).

Ему не окрик будет, ныне бранный –

п о ч ё т – за труд и душу – вселюдской.



И крепость русских тоже станет общей,

предстанет мирным городом Чарла...

Да и земля для нас и этих – отчей,

когда одна – могил и очага.



Когда взойдём одним замесом в тесте,

одна страна нам Родина и мать,

тогда уже мы точно станем вместе

жить для неё, а надо – умирать».



* * *

По всем дворам Москвы метёт на Кремль.

Встаёт рассвет, дымы пошли из труб.

А грозный царь сейчас сползает в небыль:

нелеп на троне скрючившийся труп.



В крови – рукою сжатая держава,

скрывалась боль в ощеренных зубах ,

глаза навыкат... "Так проходит слава", -

трубят Руси снега не на словах.



Куда бы скрыться, месяц место ищет,

он знать не хочет, кто оставил свет.

На троне кто или – на пепелище,

мариец, русский – вечным дела нет.



...И левый берег Волги – в круговерти.

И тут – снега да буйные ветра.

И время тоже – отданное смерти:

Тайгелде-вождь не дожил до утра.



Снега берут пожарища с разбега –

вот нет уже и следа страшных ран;

лишь белый холмик есть от человека...

Тебе его оплакивать, буран.