В 1977 году Брежневу был 71 год. Ему уже трудно давались многочасовые выступления с трибуны.
Брежнев сам это понимал, но выступал. Наши, сидя в зале, терпеливо выслушивали. По ТВ и в газетах давали нужную картинку, но синхронистам-переводчикам приходилось туго.
Другое дело в кабинетной работе. Там Брежнев был ещё ого-го.
На встрече в Кремле Брежнев и Громыко наседали на Сайруса Вэнса, недавно назначенного госсекретаря США в администрации Картера.
Тезисы беседы согласовывались заранее, но на своей территории можно было диктовать повестку.
Вэнсу никак не удавалось изложить по писанному свою позицию — перебивали.
«Известно, что ты скажешь».
Так разговор перешёл в неформальное русло.
Вэнс сказал, что никто из президентов США не пользовался такой поддержкой народа как Картер.
На это Брежнев рассказал восточную притчу.
Желая освободить проход в торговых рядах на базаре, Ходжа Насреддин крикнул, что в дальнем конце раздают бесплатный плов.
Народ бросился туда с таким энтузиазмом, что Ходжа через несколько минут сам побежал за бесплатным пловом.
«Вот во что обходится народная поддержка», — сказал Брежнев.
притча о Ходже Насреддине от Брежнева
© Copyright: Уменяимянету Этоправопоэта, 2017
Свидетельство о публикации №117011512627
Свидетельство о публикации №117011512627
Рецензии
Не могу сказать, что всё понимаешь в первую же секунду (трудно угнаться за Ходжой Насреддином), но во вторую – догоняешь. И это хорошо.
Александр Календо 16.01.2017 20:09 • Заявить о нарушении
Александр Календо 16.01.2017 20:09 • Заявить о нарушении
Пелевин об этом же писал, обращаясь перед выборами -16 к пиар-сообществу и к СМИ вообще.
Татьяна Лифанова 16.01.2017 23:41 Заявить о нарушении
Татьяна Лифанова 16.01.2017 23:41 Заявить о нарушении
Татьяна, очень рад, что Вы читаете Пелевина! Позвольте отрывок из Омон Ра. Саша, ты тоже глянь пож.
"Лучше других сильных духом мне запомнился майор в отставке Иван Трофимович Попадья. Смешная фамилия. Он был высокий – настоящий русский богатырь (его предки участвовали в битве при Кадке), со множеством орденов на кителе, с красным лицом и шеей, весь в беловатых бусинках шрамов и с повязкой на левом глазу. У него была очень необычная судьба: начинал он простым егерем в охотничьем хозяйстве, где охотились руководители партии и правительства, и его обязанностью было гнать зверей – кабанов и медведей – на стоящих за деревьями стрелков. Однажды случилось несчастье. Матерый кабан-секач вырвался за флажки и клыком нанес смертельную рану стрелявшему из-за березки члену правительства. Тот умер по пути в город, и на заседании высших органов власти было принято решение запретить руководству охоту на диких животных. Но, конечно, такая необходимость продолжала возникать, и однажды Попадью вызвали в партком охотхозяйства, все объяснили и сказали:
– Иван! Приказать не можем – да если б и могли, не стали бы, такое дело. Но только нужно это. Подумай. Неволить не станем.
Крепко думал Попадья – всю ночь, – а наутро пришел в партком и сказал, что согласен.
– Иного не ждал, – сказал секретарь.
Ивану Трофимовичу дали бронежилет, каску и кабанью шкуру, и началась новая работа – такая, которую смело можно назвать ежедневным подвигом. В первые дни ему было немного страшно, особенно за открытые ноги, но потом он пообвыкся, да и члены правительства, знавшие, в чем дело, старались целить в бок, где был бронежилет, под который Иван Трофимович для мягкости подкладывал думку. Иногда, конечно, какой-нибудь дряхленький ветеран ЦК промахивался, и Иван Трофимович надолго попадал на бюллетень – там он прочел много книг, в том числе и свою любимую, воспоминания Покрышкина. Какой это был опасный – под стать ратному – труд, ясно хотя бы из того, что Ивану Трофимовичу каждую неделю меняли пробитый пулями партбилет, который он носил во внутреннем кармане шкуры. В дни, когда он бывал ранен, вахту несли другие егеря, в числе которых был и его сын Марат, но все же опытнейшим работником считался Иван Трофимович, которому и доверяли самые ответственные дела, иногда даже придерживая в запасных, если охотиться приезжал какой-нибудь небольшой обком (Иван Трофимович каждый раз оскорблялся, совсем как Покрышкин, которому не давали летать с собственным полком). Ивана Трофимовича берегли. Они с сыном тем временем изучали повадки и голоса диких обитателей леса – медведей, волков и кабанов – и повышали свое мастерство.
Было это уже давно, когда в столицу нашей Родины приезжал американский политик Киссинджер. С ним велись важнейшие переговоры, и очень многое зависело от того, сумеем ли мы подписать предварительный договор о сокращении ядерных вооружений – особенно это важно было из-за того, что у нас их никогда не было, а наши недруги не должны были об этом узнать. Поэтому за Киссинджером ухаживали на самом высоком государственном уровне и задействованы были все службы – например, когда выяснили, что из женщин ему нравятся полные низкие брюнетки, именно такие лебеди проплыли сомкнутой четверкой по лебединому озеру Большого театра под его поблескивающими в правительственной ложе роговыми очками.
На охоте проще было вести переговоры, и Киссинджера спросили, на кого он любит охотиться. Наверное, желая сострить с каким-то тонким политическим смыслом, он сказал, что предпочитает медведей, и был удивлен и напуган, когда на следующее утро его действительно повезли на охоту. По дороге ему сказали, что для него обложили двух топтыгиных.
Это были коммунисты Иван и Марат Попадьи, отец и сын, лучшие спецегеря хозяйства. Ивана Трофимовича гость положил метким выстрелом сразу, как только они с Маратом, встав на задние лапы и рыча, вышли из леса; его тушу подцепили крючьями за особые петли и подтащили к машине. А в Марата американец никак не мог попасть, хотя бил почти в упор, а тот нарочно шел как мог медленно, подставив американским пулям широкую свою грудь. Вдруг произошло совсем непредвиденное – у заморского гостя отказало ружье, и он, до того как кто-нибудь успел понять, в чем дело, швырнул его в снег и кинулся на Марата с ножом. Конечно, настоящий медведь быстро бы справился с таким охотником, но Марат помнил, какая на нем ответственность. Он поднял лапы и зарычал, надеясь отпугнуть американца, но тот – пьяный ли, безрассудный ли – подбежал и ударил Марата ножом в живот; тонкое лезвие прошло между пластин бронежилета. Марат упал. Все это произошло на глазах у его отца, лежащего в нескольких метрах; Марата подтащили к нему, и Иван Трофимович понял, что сын еще жив – тот тихонько постанывал. Кровь, которую он оставил на снегу, не была специальной жидкостью из баллончика – она была настоящей.
– Держись, сынок! – прошептал Иван Трофимович, глотая слезы. – Держись!
Киссинджер был от себя в восторге. Он предложил сопровождающим его официальным лицам распить бутылку прямо на «мишках», как он сказал, и там же подписать договор. На Марата и Ивана Трофимовича положили снятую со стены домика лесника доску почета, где были и их фотографии, и превратили ее в импровизированный стол. Все, что Иван Трофимович видел в следующий час, – это мельканье множества ног; все, что слышал, – это чужая пьяная речь и быстрое лопотание переводчика; его почти раздавили танцевавшие на столе американцы. Когда стемнело и вся компания ушла, договор был подписан, а Марат – мертв. Узкая струйка крови стекала из раскрытой его пасти на синий вечерний снег, а на шкуре мерцала в лунном свете повешенная начальником охоты Золотая звезда героя. Всю ночь лежал отец напротив мертвого сына, плача – и не стыдясь своих слез".
Уменяимянету Этоправопоэта 16.01.2017 23:50 Заявить о нарушении
"Лучше других сильных духом мне запомнился майор в отставке Иван Трофимович Попадья. Смешная фамилия. Он был высокий – настоящий русский богатырь (его предки участвовали в битве при Кадке), со множеством орденов на кителе, с красным лицом и шеей, весь в беловатых бусинках шрамов и с повязкой на левом глазу. У него была очень необычная судьба: начинал он простым егерем в охотничьем хозяйстве, где охотились руководители партии и правительства, и его обязанностью было гнать зверей – кабанов и медведей – на стоящих за деревьями стрелков. Однажды случилось несчастье. Матерый кабан-секач вырвался за флажки и клыком нанес смертельную рану стрелявшему из-за березки члену правительства. Тот умер по пути в город, и на заседании высших органов власти было принято решение запретить руководству охоту на диких животных. Но, конечно, такая необходимость продолжала возникать, и однажды Попадью вызвали в партком охотхозяйства, все объяснили и сказали:
– Иван! Приказать не можем – да если б и могли, не стали бы, такое дело. Но только нужно это. Подумай. Неволить не станем.
Крепко думал Попадья – всю ночь, – а наутро пришел в партком и сказал, что согласен.
– Иного не ждал, – сказал секретарь.
Ивану Трофимовичу дали бронежилет, каску и кабанью шкуру, и началась новая работа – такая, которую смело можно назвать ежедневным подвигом. В первые дни ему было немного страшно, особенно за открытые ноги, но потом он пообвыкся, да и члены правительства, знавшие, в чем дело, старались целить в бок, где был бронежилет, под который Иван Трофимович для мягкости подкладывал думку. Иногда, конечно, какой-нибудь дряхленький ветеран ЦК промахивался, и Иван Трофимович надолго попадал на бюллетень – там он прочел много книг, в том числе и свою любимую, воспоминания Покрышкина. Какой это был опасный – под стать ратному – труд, ясно хотя бы из того, что Ивану Трофимовичу каждую неделю меняли пробитый пулями партбилет, который он носил во внутреннем кармане шкуры. В дни, когда он бывал ранен, вахту несли другие егеря, в числе которых был и его сын Марат, но все же опытнейшим работником считался Иван Трофимович, которому и доверяли самые ответственные дела, иногда даже придерживая в запасных, если охотиться приезжал какой-нибудь небольшой обком (Иван Трофимович каждый раз оскорблялся, совсем как Покрышкин, которому не давали летать с собственным полком). Ивана Трофимовича берегли. Они с сыном тем временем изучали повадки и голоса диких обитателей леса – медведей, волков и кабанов – и повышали свое мастерство.
Было это уже давно, когда в столицу нашей Родины приезжал американский политик Киссинджер. С ним велись важнейшие переговоры, и очень многое зависело от того, сумеем ли мы подписать предварительный договор о сокращении ядерных вооружений – особенно это важно было из-за того, что у нас их никогда не было, а наши недруги не должны были об этом узнать. Поэтому за Киссинджером ухаживали на самом высоком государственном уровне и задействованы были все службы – например, когда выяснили, что из женщин ему нравятся полные низкие брюнетки, именно такие лебеди проплыли сомкнутой четверкой по лебединому озеру Большого театра под его поблескивающими в правительственной ложе роговыми очками.
На охоте проще было вести переговоры, и Киссинджера спросили, на кого он любит охотиться. Наверное, желая сострить с каким-то тонким политическим смыслом, он сказал, что предпочитает медведей, и был удивлен и напуган, когда на следующее утро его действительно повезли на охоту. По дороге ему сказали, что для него обложили двух топтыгиных.
Это были коммунисты Иван и Марат Попадьи, отец и сын, лучшие спецегеря хозяйства. Ивана Трофимовича гость положил метким выстрелом сразу, как только они с Маратом, встав на задние лапы и рыча, вышли из леса; его тушу подцепили крючьями за особые петли и подтащили к машине. А в Марата американец никак не мог попасть, хотя бил почти в упор, а тот нарочно шел как мог медленно, подставив американским пулям широкую свою грудь. Вдруг произошло совсем непредвиденное – у заморского гостя отказало ружье, и он, до того как кто-нибудь успел понять, в чем дело, швырнул его в снег и кинулся на Марата с ножом. Конечно, настоящий медведь быстро бы справился с таким охотником, но Марат помнил, какая на нем ответственность. Он поднял лапы и зарычал, надеясь отпугнуть американца, но тот – пьяный ли, безрассудный ли – подбежал и ударил Марата ножом в живот; тонкое лезвие прошло между пластин бронежилета. Марат упал. Все это произошло на глазах у его отца, лежащего в нескольких метрах; Марата подтащили к нему, и Иван Трофимович понял, что сын еще жив – тот тихонько постанывал. Кровь, которую он оставил на снегу, не была специальной жидкостью из баллончика – она была настоящей.
– Держись, сынок! – прошептал Иван Трофимович, глотая слезы. – Держись!
Киссинджер был от себя в восторге. Он предложил сопровождающим его официальным лицам распить бутылку прямо на «мишках», как он сказал, и там же подписать договор. На Марата и Ивана Трофимовича положили снятую со стены домика лесника доску почета, где были и их фотографии, и превратили ее в импровизированный стол. Все, что Иван Трофимович видел в следующий час, – это мельканье множества ног; все, что слышал, – это чужая пьяная речь и быстрое лопотание переводчика; его почти раздавили танцевавшие на столе американцы. Когда стемнело и вся компания ушла, договор был подписан, а Марат – мертв. Узкая струйка крови стекала из раскрытой его пасти на синий вечерний снег, а на шкуре мерцала в лунном свете повешенная начальником охоты Золотая звезда героя. Всю ночь лежал отец напротив мертвого сына, плача – и не стыдясь своих слез".
Уменяимянету Этоправопоэта 16.01.2017 23:50 Заявить о нарушении
Печальная история. Поздний Пелевин, по-моему, и умнее, и добрее. Юрий Быков связывает это с угасанием его таланта, путая, по-моему, талант с бессердечностью. Когда-то был фильм "Мистер Питкин в тылу врага", и там был такой эпизод: герой фильма, который попал не то в плен, не то в тюрьму в Германии, пользуясь своим сходством с Гитлером, сумел вырваться и на аэродроме потребовал поднять в воздух самолёт, предназначенный для фюрера. Но чтобы отдать лётчику приказ лететь в Англию, нужно было избавиться от офицеров охраны. Это оказалось легко. Он просто торжественно спросил их, готовы ли они отдать жизнь за своего фюрера. "Да!" восторженно заорали они, и тогда "фюрер" молча открыл люк в брюхе самолёта. В 16 лет такие вещи казались ужасно смешными. Теперь вызывают более сложные чувства. Но Вы мне напомнили другую охоту - у Веллера, по-моему, охота Хоникера на зайцев. Там так же позарез нужен был хоть один заяц, лично Брежнев обещал, а за три дня, как на грех, не нашли ни одного. Только чучело в музее. Что делать? Шкурку выпотрошили, зашили на кошке. Кошку выпустили под Хоникера. Старенький Хоникер промахнулся, а когда заяц прыгнул на дерево и мгновенно вскарабкался на вершину, охотник побледнел и стал оседать на землю. Но ничего, откачали потом.
Татьяна Лифанова 17.01.2017 01:40 Заявить о нарушении
Татьяна Лифанова 17.01.2017 01:40 Заявить о нарушении
Не могу не уточнить. Пелевин, начиная с Generaion "pi", для меня единственный писатель 21го века, чьих новых книг я жду, как дети ёлку. По-моему, он на порядок выше любого, кто мог бы побороться за 2ю ступеньку пьедестала. Но есть у него страницы,которые вызывают у меня отвращение и недоумение:"Зачем он так?" Их мало, но они есть. Среди них "Омон Ра". Мы с Вами просто в противофазе какой-то. Что, впрочем, с точки зрения проблемы отцов и детей вполне объяснимо:)
Но случаются и исключения. Например, Вы опубликовали моё любимое стихотворение Тимура Кибирова, которого я давно читаю. А Генделев Вам как? Я люблю (и всем навязываю) вот это:
Господь наш не смотрит на Землю -
не интересно ему,
Как корчится медленно зелень
в бесцветном на солнце дыму.
И танки неторопливо спускаются в тяге тупой.
В спокойном, размеренном ритме молитвы
к заливу, как на водопой.
Наш Господи Боже, наверно, Он слепо - и глупонемой.
Десант-одуванчик по ветру влечется на небо домой.
Влечется, влечется от даже
Земли, от сводящих с ума,
Земли нашей лунной батальных пейзажей, Особенно если с холма.
О Господи, что тебе снится, покуда углем от руки
Я заполняю страницу - Все бабочки и мотыльки.
И все о любви да бессмертье, А не про гибель и смерть,
И черно-багровая бабочка сердца мерцает, готова лететь!
Не перевернется страница, А с мясом вырвется: "Ах!" -
В мгновенном бою на границе, У белого дня на глазах.
С прищуром, тем более узким, Чем пристальнее устремлен,
Господь наш, Господь наш Не знает по-русски
И русских не помнит имен.
Любопытно будет, если окажется, что Вы Генделева любите, но именно это - нет:)
Татьяна Лифанова 18.01.2017 13:16 Заявить о нарушении
Но случаются и исключения. Например, Вы опубликовали моё любимое стихотворение Тимура Кибирова, которого я давно читаю. А Генделев Вам как? Я люблю (и всем навязываю) вот это:
Господь наш не смотрит на Землю -
не интересно ему,
Как корчится медленно зелень
в бесцветном на солнце дыму.
И танки неторопливо спускаются в тяге тупой.
В спокойном, размеренном ритме молитвы
к заливу, как на водопой.
Наш Господи Боже, наверно, Он слепо - и глупонемой.
Десант-одуванчик по ветру влечется на небо домой.
Влечется, влечется от даже
Земли, от сводящих с ума,
Земли нашей лунной батальных пейзажей, Особенно если с холма.
О Господи, что тебе снится, покуда углем от руки
Я заполняю страницу - Все бабочки и мотыльки.
И все о любви да бессмертье, А не про гибель и смерть,
И черно-багровая бабочка сердца мерцает, готова лететь!
Не перевернется страница, А с мясом вырвется: "Ах!" -
В мгновенном бою на границе, У белого дня на глазах.
С прищуром, тем более узким, Чем пристальнее устремлен,
Господь наш, Господь наш Не знает по-русски
И русских не помнит имен.
Любопытно будет, если окажется, что Вы Генделева любите, но именно это - нет:)
Татьяна Лифанова 18.01.2017 13:16 Заявить о нарушении
Абсолютно согласен с Татьяной. По всем вопросам.
Александр Календо 18.01.2017 13:29 Заявить о нарушении
Александр Календо 18.01.2017 13:29 Заявить о нарушении
Генделева я не знаю. Это стихотворение понравилось. Нашел сейчас и почитал другие его стихи. Вполне.
Уменяимянету Этоправопоэта 18.01.2017 15:13 Заявить о нарушении
Уменяимянету Этоправопоэта 18.01.2017 15:13 Заявить о нарушении