Норманниада

1
Шёл восемьсот пятьдесят девятый год.
Из Франции, как сказано в преданье,
сказать точнее - даже из Бретани,
отправился в поход норманнский флот.

Его повёл лихой норманн... Ну да,
быть может, поступлю я, как схоластик,
но имя историческое - Хастинг,
уже вполне известное тогда.

Легенда же гласит, что сей варяг
(и он же скандинав, норманн и викинг)
возьми да и фортель в походе выкинь –
разграбил Рим. А дело было так.

Сначала Хастинг всласть повеселил
вдоль берегов Испании восточной.
(Сказать, что колесил не будет точно,
когда на вёслах. Ладно: колесил.)

В Италии шутил же грозово.
Он город Пизу взял атакой страшной!..
Увы, потом своей Пизанской башней
прославился сей град и без него.

Разделав Пизу, как мы говорим,
в кровавой баньке, так сказать, распарясь,
варяг и развернул блаженно парус,
и нос ладьи повёрнут был на Рим.

Какой он, Хастинг? Вкратце: рыж и ряж.
Покаюсь, захотел я отвертеться
от сцен его зачатия и детства
сурового. Теперь уж он – что кряж.

К тому же Хастинг был женолюбив,
и обществом ему была пизанка,
которую похитил он из замка,
что и до сей поры как будто жив.

Наверно, тут я должен дать портрет
прекрасной пленницы. Иль нет. Не должен.
Любой на выбор будет вам предложен
из тех, что помните. А нет – так нет.

Супруг её был сгублен чем и жил –
мечом. Она в пылу разлуки
чуть на себя не наложила руки,
но Хастинг раньше руку наложил.

То Стенька Разин, не вступая в торг,
швырнёт княжну. А Фьюче же, освоясь,
сама могла швырнуть, к тому ж на совесть
она старалась как... И знала толк.

Да. Фьюче. Да. Её так звали. И
она, как есть, в шеломе и кольчуге
клялась с варягом жить в простой лачуге,
сперва на Рим взглянув хоть издали.

И вот оно настало время «Ч».
Покой реки был кораблями вспорот,
и на брегу открылся дивный город,
сверкнув, как жемчуг в солнечном луче.

Развратный град! Юдоль мирской тщеты!
(Но для варягов зрелище из зрелищ).
Ужели ты судьбу других разделишь?
С бортов ладей уже сняты щиты…

Мечи из ножен вон! Но вместе с тем
и римляне без должного испуга
глядят со стен, не прячась друг за друга,
и что-то аж кидают там со стен.

И сразу – штурм! И Фьюче – впереди!
Едва приосадить успеет Хастинг
её за то, чем ныне служит хлястик,
а что тогда – да разберёшь, поди.

И Хастинг сам бесстрашно лезет вверх,
вращая дико каждым, порознь, глазом,
и щит его в момент стал дикобразом,
хоть никого в смятение не вверг.

А в городе на битву с рыжим псом
призвались все от мала до велика,
и даже сам епископ, поелико
его псалтырь был истинно весом.

И вот сим псалтырём сей призывник
возьмёт да как варяга по лбу жахнет,
и Хастинга – пассаж из мира шахмат –
как пешку со стены смахнуло вмиг.

2
Тут думал я о днях, когда Христос,
не знал покуда Библии и прока
ещё не видел в звании пророка
и стало быть до Бога не дорос.

Ещё, должно быть, бегал огольцом,
но по скамьям меж дядек поелозив,
уже смекал: отец его Иосиф
мог, в принципе, не быть его отцом.

А кто? С фантазией – любой на вкус.
Но парня, так сказать, манило небо.
Ещё он был никем, никем он не был
и звался очень коротко – Исус.

Как раз в те годы Тевтобургский лес,
что ныне в ФРГ, мечом тевтонца
над Римом пригасил сиянье солнца:
три легиона – в ад! В один замес.

Об этой битве сам Исус никак
не мог бы знать. Ровесник нашей эры
знал лишь древнееврейские примеры
великих битв – обычный школьный брак.

Но Хастинг знал. Он дюже был учён.
Но только, к сожаленью, недоучен.
И мы тому свидетельство получим.
О чём я? Да потом скажу о чём.

Пока ж варяг в ладье мочил свой лоб...
И то взрычит, припомнив вдруг паденье,
то сам себя язвительно подденет:
– Ну что, норманн, ладья и есть твой гроб?

Он был бесспорно прав. В конце концов
куда бы ни вели морские мили
от родины, варяги хоронили
в ладьях своих великих мертвецов.

Конечно, если мрачный океан
сам не хоронит мертвеца. Конечно.
Всю ночь рычал варяг во тьме кромешной
бессилием и гневом обуян.

Ещё бы! Штурм был начисто отбит,
и как хрипел, давясь кровавой пеной,
один монах, единственный их пленный:
– Язычник христиан не победит!..

Тьфу! И под утро Хастинг видит сон,
как он несётся Тевтобургским лесом,
разя своим пророческим железом
язычников... И тут проснулся он.

– Эй, кто тут? Фьюче? Вот ведь приползла, –
подумал Хастинг, – что ей спозаранку?
– Послушай, милый, я же христианка...
Ну, может, тот епископ... не со зла?

Как перст судьбы поднялся Фьючин перст
и лба его касается... Коснулся,
и Хастинг тут чуть не лишился пульса
от крика: – Там! На лбу! О, Боже! Крест!

Да, Фьюче раскричалась не шутя.
Она вся ужас и восторг, и жалость.
Понятно, вся дружина тут сбежалась,
решив, что остаётся без вождя.

А Хастинг, точно, и лежал, как труп,
под златотканым краденым покровом,
на синем лбу его крестом багровым
горячий влажный, будто дышит, струп.

И город тут увидел со стены,
как вражий стан безумней стал на время,
чем Вавилон во дни столпотворенья,
и жители вздохнули: спасены.

И как апофеоз явись гроза!
И ливень, жёсткий, словно мокрый веник,
стал так хлестать варягов муравейник,
что вскоре всех загнал по паруса.

А там недолго паруса поднять,
сперва, конечно, только для просушки…
Но всё же шум от этой заварушки
стоял всё утро и ещё полдня.

Осада, наконец, снята, и вот
от города («Пример гостеприимства!
Но, знать, судьба такая, примиримся».)
отчалил в суете норманнский флот.

3
А через сутки Рим вскричал: – О, чёрт!
(Я сам считал, что в хронике описка,
но нет, на стену вызван был епископ,
он тоже подивился в свой черёд.)

Итак, о, чёрт! Варяжская ладья,
украшена, обвешана цветами,
под волны воплей, криков, причитаний
ползёт на берег. Дальше, дальше. Я...

Признаться, я... Но чувствуете вы,
как голос мой вибрирует от фальши?
Как будто знать не знал, что будет дальше
я с самого конца второй главы.

Так что же дальше? Расскажу сейчас.
А дальше будет погребенье, вот что.
Хотя и смысла скандинавский вождь в том
не видел и лежал ожесточась.

А в Рим уже отправились послы
от викингов, из тех, кто познатнее,
кто мог в такой торжественной затее
цивильней поприкрыть свои мослы.

Послы явились к городским вратам
и целый час стояли перед стражей.
Их вид был даже в мирной роли страшен –
не дай Господь причислить их к врагам!

Епископ принял их, но был суров.
К язычникам он не имел доверья
и стражников держал за каждой дверью,
и начинать просил без лишних слов.

Откашлявшись, сказал один варяг:
– Мы с миром к вам! Стремимся только к миру.
Епископ, ты своих проинформируй,
что мой берсерк твоим парням не враг.

Второй отдёрнул первого назад,
шепнув: – Мы тут голов не сносим!
Нам крышка тут. Я это чую носом. –
Он был и вправду несколько носат.

Тут третий, скальд, вспушил свои усы:
– Где фьорда хвост скрывает вход под скалы,
наш конунг подошёл к вратам Валхаллы,
обители всех павших в битвах с...

Скальд заводил, варягов цепеня,
не речь, а песнь, но прерван был четвёртым,
которой, разразившись громким чёртом,
воскликнул: – Падре, выслушай меня!

Наш вождь, он умер. Все мы смятены.
Он умер. В ночь. Как раз при смене галса.
Но перед смертью вспомнил, как спускался
вниз головой с той роковой стены.

О, то спусканье даром не прошло!
Наш вождь проник в божественные сферы,
где сам родитель христианской веры
ему свой знак поставил на чело.

И он, как император Константин,
на смертном ложе принял христианство
и мне успел сказать, мол, это шанс твой,
спасись и ты, как я, христианин.

И я спасусь! Я прах сожру в горсти,
коль не исполню конунговой просьбы!
Пардон, мой сир, вот если удалось бы
его по-христиански погреб...сти?

Не без труда, но в смысл речей проник
епископ. Славный был добряк он!
С чётвертым столковался он варягом
и даже дал ему священных книг.

И отпустил послов, сказав, что он
сам лично панихиду и молебен
отслужит, и пред Хастингом на небе
уже не будет никаких препон.

4
А в скандинавском лагере уже
готовили... Чуть не сказал я "тризну",
хотя и не был склонен к беллетризму
всё терпящий христовый протеже.

Он тщетно сокращал свой дух и дых,
когда в ладье высокой погребальной,
кипя внутри, как шторм девятибальный,
лежал недвижен, благостен и тих.

Лежал, как мёртв. Лишь только желваки
в нём выдавали жизнь и жажду мести.
Кто б мог иначе на его-то месте?
Те, кто не мстят, убоги и жалки.

Поодаль, будто идол в землю врыт,
стояла Фьюче. Нету к ней вопроса.
Она бледна, худа, простоволоса,
весь вид её о скорби говорит.

Но вот, картинно мускулы взведя,
варяги подошли и, поднатужась,
ладью подняли в раз. Их рост и дюжесть –
залог такого плаванья вождя.

Им вёсла явно больше по руке,
чем доски днища. Как и всем в морфлоте.
Но вёсла замерли над мёртвым вроде
свечей на именинном пироге.

Процессия – у городских ворот.
Чтоб скандинава в светлом Божьем храме
отпеть, потом в сырой холодной яме
зарыть, поставить крест, и всех хлопот.

Но тут над Хастингом –- предвидел кто б? –
разбушевались споры-пересуды:
мол, из такой языческой посуды
его бы положить в нормальный гроб.

Лишь только сохранить желая мир,
варягам уступили горожане,
хотя повсюду слышалось брюзжанье,
но не хотел войны церковный клир.

И вновь ладью берут, несут вперёд
и ставят перед церковью на площадь,
где стражи копья весело топорщат
и оттесняют праведный народ.

Епископ сделал знак, народ замолк.
И сам я что-то замолчал невольно,
как тот вон раб Закон, давно безмолвный,
в ноздрях кольцо, а на губах – замок.

Меж тем герой наш, сдавлен и прижат
дарами всякими, цветами… но по виду
нельзя сказать, чтоб портил панихиду,
но что-то странно оводы кружат.

И вдруг один из них, такой стервец,
тяп Хастинга за веко. А епископ
кадилом машет всё... Конец уж близко,
но Хастинга взбесило уж вконец.

– Я сыт, – вскричал он, – этой похвальбой!
Твоим кадилом я насквозь продымлен!
А ну, варяги, в вёсла этих римлян!
Открыть ворота! Всей дружине – в бой!

И он одежды скидывает с плеч,
и он ногой откидывает саван:
– Вперёд, варяги, будет род наш славен! –
И из цветов выхватывает меч.

Пока народ стоял ещё столбом: 
«Чего это покойник-то встаёт наш?» –
а скандинав уже рубил наотмашь,
и пал епископ с рассечённым лбом.

Дружина ворвалась, и через час
весь город был от мостовых до кровель
прошит мечом. И долго струйки крови
не свёртывались, меж камней сочась.

Потом лишь к ночи мягкий ветерок
слегка дождём картину боя сбрызнет,
и, словно веником, обрывки жизней
начнёт сметать в невидимый совок.

Сметать песок геройств и мусор детств,
девичеств, старостей... А Хастинг с Фьюче
над этим всем походкою летучей
спешат за город – случай двух сердец.

Нет, разума не хватит моего:
путь всех влюблённых в лунную дубраву!
Любил же Гитлер эту Еву Браун,
а Ева Браун, стало быть, его.

И нет злодея в мире, чтобы он
не оставался просто человеком,
но не простым каким-то имяреком,
он – имя. Имя прочим – легион.

А ветер всё спешит, за домом дом.
Пойдёмте следом, где уже почище.
Кого, читатель, с вами мы поищем?
Кого, читатель, с вами здесь найдём?

Вот раб Закон. Как смятые грибы
(кольцо, замок с него сорвали, монстры)
он кажет нам четыре рваных ноздри,
четыре так же рваные губы.

Пойдёмте к церкви, где стряслась буза.
Там труп епископа как чёрное на красном
в глаза, наверно, бросится не раз нам,
и мы, наверно, отведём глаза.

Пойдёмте за ворота вслед двоим,
ушедшим по траве к дубраве лунной
(им хорошо, им молодо и юно),
и где-нибудь поодаль постоим.

Ну, что ж, и тут всё тот же оборот,
известный до безумства, до юродства:
она ему до капли отдаётся,
он всю её до донышка берёт.

Ну, а теперь куда? Куда теперь?
А в город, в храм, где грузно распростёртый
на Библии храпит Варяг IV,
а ветер тихо-тихо входит в дверь.

5
Вставало солнце. И вставал пред ним
в хмелю, в грязи, в кровище весь по ноздри
уже варяжский град. Я заподозрил,
что кто-то заподозрил, что не Рим.

И то: где Капитолий, Форум где?
И как нам быть с дубравой этой лунной?
Нет, дело было с городишком Луной.
В сравненье с Римом – блошкой на ногте.

Всё достоверно. Вынут этот факт
из «Хроники Нормандии». Был точен
хронист. А Хастинг вот не очень
учён был в географии. Вот так.

Но скажем ли, что Хастинг был смешон?
В отличии от бога, скажем, Марса
наш Бог, конечно, вряд бы рассмеялся.
Вы слышали, чтоб улыбался он?

Узнав, что Рим не Рим, варяг вполне
был зол: – Рубить всех, жечь и вешать! –
И брёл он, честолюбец и невежа,
по мёртвой Луне, словно по Луне.

На Фьюче он был гневен добела:
– Как не предупредить могла ты, ведьма? -
А как могла? Никак не знаем ведь мы,
что Фьюче в жизни вообще была.

О ней, во всяком случае, хронист
не говорит ни слова. То-то горе.
Хотя бывает, знаете, в фольклоре
возьми преданье да и сохранись.

Конечно, с Луной дело вышло дрянь,
но сей вопрос достаточно изучен.
И Хастинг по закону жанра с Фьюче
отплыл домой. Точней, опять в Бретань.

К добыче приобщён был раб Закон.
Он мог по целым суткам не противясь
вскрывать варягам термин "справедливость"
торжественным латинским языком.

А по ладье от носа до кормы,
гребцов тираня проповедью твёрдой,
как папа римский сам, Варяг IV
ходил и забирал в полон умы.

Закон потом, за сколько не вдаюсь,
но «папой» был у Хастинга откуплен.
А из Бретани шли ладьи на Уппланд,
что в Швеции. А дальше и на Русь.

Да, может и на Русь. Ведь через два
иль через три уже каких-то года
к нам Рюрик шёл, хоть не было похода
как такового – догма такова.

Причём тут Рюрик? В общем, не причём.
Мой домысел, он больше чем не прочен,
что Хастинг с Фьюче с ним могли бы... Впрочем,
его я вспомнить просто обречён.

Поскольку вопрошать имеет смысл,
что если бы в варяге враг был нажит?
Что если сам он не пошёл бы княжить,
как ни проси об этом Гостомысл?

Что было бы тогда? Что было бы?
Пришлось бы нам легендой поступиться?
Ни истине, ни лжи у летописца
перо из рук не вырвать без борьбы.

Напишет летописец, но проверь.
Из текста извлекать его приписки –
что из крови славян по капле впрыски
всех европейских голубых кровей.

О, кровь славян! Рассольна и густа,
(морской рассол, как был он в жилы залит...)
она и при нуле не замерзает,
она и закипает не при ста.

А закипит, то зван ты иль не зван,
чужак на Русь, старшой да над молодшим,
пускай для Рима варвар ты всё тот же,
но ты не Рим отныне для славян.

Всё потому, что никакой народ,
сколь дальше бы не шёл в века, сколь дольше
не шёл бы из веков на свет, не должен
чужим платком завешивать свой рот.

Так из какой пергаментной трухи
мы тащим в свет, навзрыд и безголосо,
свои грехи как вечные вопросы,
и вечные вопросы как грехи?

И видим ли  в Христе того юнца,
того юнца, которого так мучит
досужий помысл выбрать помогуче
и посильней себе в отцы отца?

От крови, нет, не отрекайся кровь!
Тот никогда не выродится Ирод,
что будет сыном из могилы вырыт
и выброшен воронам на расклёв.

И также победившего рука
не станет твёрже, если осерчавши
отцовский череп выскребёт для чаши
в честь умного и сильного врага!

Но я никак не должен пренебречь
и вашей скрытой просьбою, читатель:
пусть Хастинга детишки кличут "тятей",
пусть Фьюче, взяв ухват, штурмует печь!..

А если так, то кончен мой рассказ.
Позвольте уж закончить без морали.
Мы от морали в школе умирали,
но так уж, видно, повелось у нас.

1990