Слёзы отцов

Без тебя здесь безумно мокро, слишком мокро для горьких слёз. Я молюсь, молюсь еженощно, чтобы это всё - не всерьёз, чтобы это жестокой шуткой оказалось в конце концов… Но не внемлют морские звёзды. Им не жаль скорбящих отцов, чьи желанья однообразны во всех-всех уголках земли, и морей, и небес, и дальше, куда только ни посмотри, мы, старьё, одного лишь жаждем – рядом видеть своих детей, мы готовы на что угодно, лишь бы вырвать вас из когтей неприятностей, бурь и смерти – наплевать, какова цена.

Почему же мой сыночек так легко меня предал?

Мой глупый, глупый сынок, тебе жить бы ещё и жить… я велел сто одну балладу о тебе, любимом, сложить, чтобы больше никто не думал убегать за пустой мечтой, заполняя дома и души своих кровников пустотой.

Чернота омывает море, пряча отблески чешуи. Ветер мокрые треплет пряди, поседевшие изнутри. Тихо, люди, спокойно спите, невзирая на шёпот волн, пусть мои в темноте движенья не тревожат ваш чёртов сон – дайте только проникнуть внутрь того дома, где мой блудный сын у порога закрытой спальни проводил за ночью ночь. Пропустите бездушный рокот открывающихся ворот; не доставлю вам, дорогие, ну совсем никаких хлопот. У меня лишь одно стремленье, лишь одна небольшая цель: чтобы утром один из ваших не покинул свою постель. Он и так прожил слишком долго – на года пережив тебя, моего маленького русала, моё трепетное дитя. Как же быстро промчалось время, отведённое на печаль…

Но ему – я уверен, сынка – нас, скорбящих, ничуть не жаль.

Твой кинжал – у меня в ладони, голос твой – у меня в груди. Ты же знал, мой родной, что окажется впереди; знал, что не получишь принца – проиграл, едва начав. Что питало твоё упрямство и спокойный доселе нрав? Это, в общем, уже неважно, карты вскрыты, итог знаком, но… я вижу, как ты спал здесь, неприкрытый, босиком, морщась тихо, когда касался камня пола своей пятой, и никак не могу не думать – неужели он столь святой, что достоин был тех страданий, тех метаний, надежд, любви?..

Дверь скрипит, но дыханье ровно. Всё, последний рубеж позади, и дворцу невдомёк, кто прокрался к ним неузнанным в эту ночь – я, король, я, хвостатый монстр, я, отец, потерявший сына. Моих сил бы сполна хватило, чтобы он дальше сладко спал, но нельзя – нужно, чтоб увидел. Нужно, чтобы он осознал хоть на миг, хоть на два мгновенья, почему я сегодня здесь. Это – то, что я должен сделать.

То моя запоздалая месть.

Он один. Не хочу и думать, куда делась его жена. Может, спит рядом с лучшим другом, может, вовсе уже умерла, всё неважно. Кинжал сверкает в тусклом свете двурогой луны. Его грани остры, опасны, его грани, как принц, холодны.

Ветер бьётся, кидается в стены, словно пробует мне помешать. Тише, буйный, ты знаешь, что каждый должен мочь за себя отвечать. Передай моему маленькому сыночку, что он не виновен ни в чём. Это он захватил его разум, одержимостью стал, палачом, а он, как невинная рыбка, очутился в объятьях сетей… передай, что я очень скучаю, что безумно скучаю по нему. В каждой пенно-растаявшей дымке вижу тень ускользающих черт... Ну, а он на мои вопросы даст сейчас, наконец, ответ.

~

Крик бессилия канул в ветер, вздох последний стал кормом птиц. Сонной одурью скован город. Вплоть до первых утра зарниц ни один не поднимет веки, ни один не увидит труп.

Пена тает у королевских иссушённых безморьем губ. Воздух ластится, нежно треплет хрупкость скул, полноту седин, и прощения просит тихо у глубоких отца морщин. Месть свершилась, ушёл из жизни, и должно было легче стать, но он знал, понимал, что меньше не получится тосковать…

Шелест волн навсегда сомкнулся над короною из песка. Разлетелись пушистой стайкой во все стороны облака и зовут за собой тень, что вечно остаётся у кромки воды.

А русал горько плачет, гладит папы хвоста следы, гладит моря тоскливый рокот, гладит шумный морской прибой…

Всё на свете он отдал бы, чтобы снова попасть домой.