Имя её неизвестно

– Скажи, Оксана, страшно было?
Она покачала головой, вздохнула:
– Жить под постоянным страхом, что тебя вот-вот уличат, раскроют, всё равно что ходить по тонкому льду-перволёдку. Но мучительным было другое. Это когда свои же люди смотрят на тебя с озлоблением, бросают вслед непристойности всякие, а я не могла им ни открыться, ни объяснить. А это хуже всякой пытки! Каждый день ждала: либо меня раскроют гитлеровцы и повесят, либо свои погубят. – Голос её упал до шёпота, губы задрожали. – Даже вот он, Васыль, – кивнула она в сторону парня, – предательницей меня считал.
Сгорая от конфуза, желая оправдаться, партизан невнятно пробормотал:
– Оксана, я ведь ничего не знал. Почему же ты сразу мне ничего не сказала?
– Не могла, Васыль. Не имела права, – коротко ответила она.
Командир партизанского отряда с улыбкой смотрел на товарища, а затем сказал:
– Конспирация, друг мой, это понимать надо! Каждому положено знать только то, что ему дозволено, и ни больше.
Чувствуя себя виноватым, Васыль молчал. Потом, взглянув в глаза девушке, хрипло произнёс:
– Прости меня, Оксана, если можешь, прошу тебя.

П. Ефимова, Кума


Прости не знавших, женщина войны,
Тех, кто, спасаясь, шёл из окруженья,
Кому ни разу не были слышны
Твои мольбы в минуты униженья.

Тех, кто бежал от немца на восток,
Глотая пыль дорог и злые слёзы,
И кто позволил, чтоб чужой сапог
Ступил в твой двор предвестником угрозы.

Прости за то, что ты устала ждать
И разучилась искренне смеяться.
За то, что сердцу выпало страдать
И о чужую похоть разбиваться.

За то, что ты узнала трудный путь,
Вживаясь в роль, несвойственную сердцу,
И, ежедневно предавая суть,
Привыкла улыбаться иноземцу.

За то, что вдруг пришлось себя забыть
И отказаться от тепла живого –
Идти к врагу и с ним любезной быть,
Став пленницей желания чужого.

Шагнуть к столу, рукою сбросив снедь,
Играя страсть волнующе и дико,
Пасть в руки к немцам, песни хрипло петь
И ночь встревожить откровеньем крика.

Терпеть их пыл и пьяную возню,
Изображая стоны наслажденья,
Скормить свой гнев душевному огню
И в час стыда не выйти из сраженья.

Сжав зубы, ждать, когда враги уснут
И чинно захрапят, приткнувшись рядом.
Взять со стола нехитрую еду
И спрятать под истерзанным нарядом.

Покинуть дом под шутки часовых
И кануть в ночь, держа прямее спину.
Нести с собой проклятия живых
И тяжкий крест – двоякую личину.

А позже, отлежавшись под кустом,
Бежать сквозь полумрак в лесные звуки
К укрытию с израненным бойцом,
Чтоб весь паёк вложить в родные руки.

Присесть в ногах, смотреть, как молча ест,
Стирая вереницу слёз ладошкой,
И вновь делиться слухом из газет,
Что фронт боёв приблизился немножко.

Сменив повязки, лечь спиной к спине,
Чтоб боль и стыд прогнать чужим касаньем,
И внутренне готовиться к войне,
Что постучится в душу утром ранним.

И снова, не таясь людей и глаз,
Идти к врагам уверенной походкой,
Смеяться грязным шуткам напоказ
И дорожить украденной похлёбкой.

И пережить тот час, когда солдат,
Тот, чья улыбка стала самой ценной,
Разрядит в подбородок автомат,
Сжигаемый подкравшейся гангреной.

А через день – всего лишь через день! –
Встречать своих и целовать танкистов…
…Стоять судимой, подперев плетень,
И ждать решенья группы особистов.

Терпеть плевки односельчан в лицо,
Не облегчая душу покаяньем.
Читать в глазах беспомощность бойцов,
Отдавших дом и жён на поруганье.

И в миг, когда озвучен приговор,
А на душе – зола былых пожарищ,
Простить того, кто первым взвёл затвор,
Шепнув ему:
– Стреляй точней, товарищ.

(04 января 2017 года)