Сезанн природа света

ИСТОРИЯ ПРИРОДЫ СВЕТА
Марша де ла О

I
А птичка весело чирикает «тик-так, тик-так» -
крикливое созданье,
одно из серых тех, что обитают в сих засушливых местах.
Декабрьское солнце уже низко.
Декабрьский дождь наполнил речку.
«Тик-так, тик-так,» - взывает птичка.
Вселенной состоянье, физики вещают, есть космологический реликт -
прозрачная дуга пронизана насквозь златистыми лучами,
таинственное зёрнышко, божественный сустав,
энергии невиданной наносекундный взрыв – бабах! -
и протозвездами заполнен космос.
Припала я к ручью,
мне руку гладит ветер розой вод.
О гелий, литий, водород,
меня утешьте!
Моя ты кровь и плоть, о углерод.

II
Здесь, у реки, себе всегда найду я дело,
и с места не сходя,
лишь наклонившись вправо, влево.
Так говорит Сезанн. И вот сейчас
на запад солнце чуть склонилось,
наморщенное зеркало воды
иначе в зеркале гранита отразилось.
Свет переходит в вещество:
давайте восхвалим их равнозначность -
коль только мозг не проморгал! - согласны вы, смущённый друг?
Тут на одной волне мы снова вдруг.
Ах, птичка серая, тебе-то всё понятно?
И даже теорема: что упало, то пропало?
Свет отражённый от воды, теченья трепетные пятна...

III
Цвет есть та область, в которой прикоснулись мозг и космос.
Вот что Сезанн бы здесь прочёл:
Темнея, золотится речка, булыжники влажны, ржавеют листья
и бесподобно глубока нефритовая тень там,
где по тени дерева скользит струя воды,
она перетекает в тьму, в соболье зеле-чёрный цвет.
А на граните нам видна структура всей Вселенной –
на кристаллической решетке запечатлённый отражённый свет,
узоров вязь непринужденна,
как платья ткань,
что соткано из света на мадам Сезанн,
пусть пряжа обмахрилась,
вся тела обнажённость есть под ним
так ослепительна,
а рядом друг смущённый -
поверхность против глубины,
вгрызается водою в камень света долгий поцелуй,
играют резво блики на утекающей воде,
здесь струи вьются и не вьются,
стекая по горе,
сплетутся, позже расплетутся...
Согласно теоремы: ничто не исчезает и нигде.

IV
Мы есть, нам говорит Сезанн, иридирующий хаос.
Возможно, это о природе света, иль об извилинах в мозгу,
иль лишь о волосах жены, спадающих на плечи,
Гортензии, что невозможна в красном,
его семья её отвергла именно за это –
за то, что развратила единственного сына
и в нищете, без средств, утащила жить;
поверхность против глубины,
метанье света на шелках воды, -
как бережно она связала боль,
и всё её портреты, двадцать девять,
как брак связал обоих вместе,
и с нами их связал, со временем
любое бракосочетанье
превращается в овраг; на перекрестии дорог
сошлись все вместе: свет и камень,
воды поток и пламень -
да-да, огонь, крадущийся к воде с горы, как рысь;
я слышу, как он вблизи шипит,
мчит одичавшая вода, сливовоцветная в тенях...
А птичка всё кричит: «Тик-так, тик-так!».
Скажи мне, птаха,
каково душе в огне,
как выживает в пламени она,
трясясь от страха?

December 12, 2016
Черновой перевод: 3 января 2017 года

A NATURAL HISTORY OF LIGHT
Marsha de la O

I
A small bird cries could-be, could-be, above my head, mousy little thing,
one of those drab gray birds in this dry land,
December sun streaming in low, December rain jostling the arroyo.
Could-be, could-be calls Drab Gray.
The state of the universe, physicists say, is a cosmological relic—
a glass ark with hammered-gold seams, pip trapped inside, god’s knucklebone,
nanosecond high-energy outward burst—kaboom!—
and space fills up with proto-stars. I crouch at the edge of the arroyo.
Wind strokes my hand with its map of rivers.
O helium, lithium, hydrogen, you comfort me, O carbon, you are my
flesh and bone.

II
Here on the river’s verge, I could be busy for months without changing my
place, simply
leaning a bit more to right or left. So says Cezanne. And now the sun
leans west like Cezanne, striking a rippling mirror of water
refracting into a mirror of granite.
Light pouring into matter; let us praise their equivalence, if only my
mind didn’t flicker so—how you interpolate, my complicated friend,
suddenly backin touch.
Ah, gray bird, do you ever get confused?
And the theorem that what is lost is lost?
Light shining on water’s skin, flowing tremors . . .

III
Color is the place where our brain and the universe meet.
And what would
Cezanne
make of this verge—oak-gold water, river stones, wet, tawny leaves
and this impossible shade of deep and jade
where waterslides over the shadow of a tree trunk,
runnelling body of darkness, is it sable-green?
And the universe of patterns on granite—light as lattice, lacework,
looseweave, a dress knit of light Madame Cezanne wears, skein unravelling,
nakedness inside—bedazzlement—his complicated friend— surface and depth,
grazing mouth on stone, light’s long kiss,
light’s ripple, unruly, water unspooling, spooling
down from the mountain, threads weaving together,
coming undone . . .
And the theorem that nothing is lost?

IV
We are, Cezanne reminds me, an iridescent chaos. And perhaps he speaks
of the nature of light, or the coils in my mind, or
Hortense with her hair loosened, alone, Hortense implacable
in red, his family would not receive her, she bore his only son,
raised him living apart, desperate for funds, they judged her,
surface and depth, light on watered silk,
how carefully she composed her pain through all those hours, all those
portraits, twenty-nine of them, how marriage confounded
them both, confounds us,
every
marriages panning a ravine of time down
at the crossroads where stream and light and stone are one
flame,yes, fire ascendant in water, fire paramount,
water catamount,
puma water, plum-colored in its darker parts . . . I hear somewhere close
that bird calling could-be, could-be—
tell me, Bird, how soul inhabits the place of fire,
how soul dwells there in its trembling?

December 12, 2016